Зощенко долго рассказывал о том, как он пришел к умению писать пьесы. Он вывел закон — «каждое действующее лицо, даже эпизодическое, должно иметь свою историю, свой аспект, который и должно развертывать». («Я переменил любовницу», — сказал он небрежно, а сам — старый, морщинистый, в потертом костюме и в жилетке, которая заменяет ему галстук.) — Симонов, прочтя его пьесу, обещал ему «подбросить пару тысяч». — «Пару, значит, четыре?» — спросил Федин. Зощенко ответил, глубоко выговаривая «о» — «Он выписал две». — Зощенко спросил Б. Келлермана{503}: «Как вы себя сохранили?» — Келлерман ответил: «Я всегда прихварывал, а вот теперь мне стало легче». — Мне он сказал по-русски, когда я отказался от сахару: «Захар — нет?» Он объяснил — его спросили — «Танец Смерти?», подвижными своими пальцами, подчеркивая, он сказал: «Танец в смерти. Это история человека, который не желал, однако, сотрудничать с фашистами. Другого пути не было. Таких было много в Германии», — и он добавил: «Но этого нет сил рассказать». — Зощенко заметил, что немец что-то тщательно записывает: «Что?» Немец объяснил — «Он хотел поехать с женой. Его не пустили. Он обещал ей записать, что ест. И все записывает: салат, суп. Исписал уже 15 страниц». — Катаев и Зощенко в Ленинграде. Катаев позвонил: «Миша. У меня есть 10 тысяч, давай их пропьем». Приехал на одной машине, она ему не понравилась — велел найти «Зис—110». Нашли. За обед заплатил 1 200. Уезжая, вошел в купе и поставил три бутылки шампанского. — Объясняя свое поведение в инциденте с Зощенко, Катаев ему сказал: «Миша. Я думал, что ты уже погиб{504}. А я — бывший белый офицер». — За ужином, прихлебывая коньяк, Зощенко спросил Федина, который на мое приглашение пришел с задержкой и видел Зощенко впервые: «Костя, а ты не думал, что я — погиб?» — Горбатов{505} пригласил обедать, затем повел в «Националь» и там, под каким-то предлогом, повел Зощенко к немцам.
Чернышевский — «Что делать?»
Б.-Гарт — «Аргонавты „северной Свободы“»
Л. Толстой — «Живой труп»
одна и та же тема, — и, однако,
как разнообразно{506}!
Литва. 1937 г.{507} Мотив (без слов) — «Хороша страна моя родная» —
23. XI — 1950 года.
Переделкино. Зима — 13°.
Видел сон. Тамара и Кома приехали из Москвы. Тамара хмурая. Кома боком подошел к столу, положил газету и поспешно сказал: «Тут про тебя напечатано». Я развернул «Правду». На второй странице внизу небольшая заметка, не помню уж о чем. Напечатана чья-то фамилия и за ней: «и мерзавствующий иезуит Вс. Иванов». Я похолодел и не стал читать дальше. И проснулся.
10. VII. 1954 года.
Гроза. Дожди не подряд, а с перерывами. В промежутки грохочет гром, сверкают молнии, — и вся эта дачная местность, с ее домиками, заборами из штакетника, грядками огородными, кустами смородины, зараженными огневкой, раздвигается до пределов необычайных, почти звездных…
Пастернак (встретил его среди сосен, у дороги, лежал в траве, он ходил подписываться по телефону на займ) — Я расскажу тебе почти анекдот. Меня попросили для Бюллетеня ВОКС'а написать, как я работал над «Фаустом». Я сказал, что работал давно, многое забыл, мне не написать ничего и, вообще, святые истоки я боюсь и трогать. Пусть лучше напишет тот, кто знает перевод, а я, если понадобится, напишу несколько слов послесловия, от переводчика. Ну, написал Вильмонт{508}, очень хорошо, а я приписал следующие мысли: Фауст — это владение временем, попытка превратить короткий отрезок времени во что-то длительное, более или менее устойчивое. Я написал это, читаю по телефону сотруднице и спрашиваю: «Понятно?» — Да, понятно, но ведь у нас переводчики, вот они, не знаю, поймут ли. — «А на каких языках выходит Бюллетень?» — На английском. — «Знаете, что? Давайте я напишу вам то же самое по-английски». Я не владею им так же свободно, как русским, но все же… Хорошо. Написал. Спрашиваю: понятно? Отвечают — да, очень, гораздо лучше, чем по-русски; мы это посылаем в набор!.. Все это похоже на павловский рефлекс: собака приучена выделять слюну по таким-то и таким звукам метронома. Все иное ей непонятно. Действует метроном часто? — она выделяет слюну, а по-английски действует другой, более сложный метроном, они по нему привыкли выделять слюну!..
1/I.
Арагон{509}, Э. Триоле{510}, Андрониковы, Н. Хикмет{511}, Л.Ю.{512} и Катанян{513} обед. Вечером — Л. Толстая. Все разговоры о съезде.
2/I.
Вечером — Каверины, жена Кашновского — ужасающая ломака, и опять разговоры о съезде.
3/I.
Никого не было. Читал Мопассана. М. б. — важнее не уметь писать? Они, отцы, чересчур умели.
4/I.
Никого. Головная боль. Пытался писать «Меч-кладенец»{514}, а вместо того обдумывал пьесу, которую вряд ли напишу.
5/I.
Никого. Перепечатывал «Меч-кладенец», очерки о Болгарии. Читал Мопассана; какое странное занятие эта литература.
6/I.
Переписывал «Меч-кладенец». С громадным трудом закончил первую главу. Вечером — [нрзб.] и Василий Вельмицкий.
7/I.
Заседание в «Альманахе». Все срединка-срединка. Вечером — у Л. Брик. — Ученый Бочкарев и М. Плисецкая{515} — как она танцевала.
8/I.
Покупали шкаф. Вечером — В. Ходасевич и ее рассказ о художниках: «А был ли у вас роман с Горьким?»
9/I.
Дома. — В. Ходасевич. Рассказ о Марфе{516}.
10/I.
Дома. Каверин. Крон{517}.— Переписываю «Студеный Кладенец».
11/I.
Дома. Переписывал первую — и самую трудную часть «Студ[еного] Кладенца». В кабинете настилают линолеум.
13/I.
Ходил гулять на станцию и поправлял «Студ[еный] Кладенец». Дневники Л. Толстого за 1910 год. Как странно! А вот Горький дневник не писал. По-видимому, боялся самого себя. Толстой — нет!
«Студ[еный] Кладенец» — рассказ о двух друзьях.
14/I.
«Лит. газета» — разговор: статья о Далласе. — Человек в бекеше: «Я прожил 7 лет в городе свободном. Мне грозят финкой!!!»
15/I.
Дома — на даче. Размышлял о [нрзб.] «Поэте»{518}. Кажется, вполне оформился сюжет. Вечером — в городе. Вечер Пришвина — плохой.
16/I.
Материалы для статьи в «Лит. газету» и размышления о «Поэте». Все больше убеждаюсь, что сюжет готов, но семейный, а нужно не только семейный, госуд[арственный].