Н. Д. — Тут я что-то прихворнул и не был в театре. Сегодня возвращаюсь, и мне говорят, что вы были в театре. Я очень рад, что вы не плюнули на них и не взяли свою пьесу обратно. Я удивляюсь вашему терпению. Мне кажется, что вашу пьесу надо читать.
Я (несколько удивленный) — Да!
Н. Д. — У вас ужасный был экземпляр. Невозможно читать, как ребус. Говорят, у вас есть более чисто переписанный?
Я — Да, я кое-что подправил, сократил…
Н. Д. — Мне непременно надо с вами поговорить. Я еще поборюсь с ними. Собственно, это не борьба, а внушение. Им необходимо внушать. Иначе нельзя. Я мог ставить пьесу, вне мнения всей труппы, сорок лет назад. Но теперь мне восемьдесят!..
Я (робко) — Однако, В[ладимир] И[ванович], сила вашего внушения теперь не уменьшилась, а увеличилась.
Н. Д. — Это верно. Уже самый яростный противник пьесы говорит, что вопрос этот надо серьезно пересмотреть. Раз В[асилий] И[ванович] так серьезно настаивает, так полагаю, думает он, значит в пьесе что-то есть. Дайте мне экземпляр.
Я — Сегодня я его даю машинистке, а дня через три он будет у вас.
Н. Д. — А я полагаю, что в эти дни мне удастся изменить мнение в театре о вашей пьесе. Ну, до свидания.
Я — До свидания, В[ладимир] И[ванович].
Н. Д. — Привет вашей супруге.
Я — Благодарю вас, В[ладимир] И[ванович].
Когда я думаю о смерти, то самое приятное — думать, что уже никакие редакторы не будут тебе досаждать, не потребуют переделки, не нужно будет записывать какую-то чепуху, которую они тебе говорят, и не нужно дописывать. Что же касается будущих моих редакторов, «полного», то черт с ними, так им и надо.
Лестница в Кремлевской аптеке. Полутемно. У вешалки какое-то несчастное существо, которому никто ничего не сдает: из жалости к нему я разделся. На лестнице — разговор. Маленькая девочка, с сочувствием к страданиям матери, говорит ей:
— Мамочка! Но, когда ты дашь мне касторку, я обязательно буду плакать.
— Зачем же? — говорит мать.
— Обязательно, — убежденно говорит девочка и плачет.
Сценарий «Пархоменко» переделывали раз пятнадцать{76}. Менялись редактора, падали империи, разрушили половину Лондона, а «Пархоменко» все еще доделывали. Наконец, режиссер привез «окончательный» экземпляр. Старший редактор прочел и звонит мне:
— Там много изменений. Не можете ли дать письменное подтверждение тому, что они сделаны с вашего согласия.
— На сценарии моя фамилия, — отвечаю.
— Так-то так, но с такой бумажкой мне его было бы легче проводить.
Мне стало жалко его, и я сказал, что пришлю.
31 окт[ября].
Вечер. Просмотровая комната («зал») в Комитете по делам кинематографии. Смотрим «Рев толпы», американский фильм о боксерах. В перерывах наперерыв рассказывают анекдоты. Вот три из них:
1) Храпченко заканчивает сводку в Совнарком такой фразой: «четыре наших драматурга не вернулись на свои базы».
2) Мы выступили с таким предложением воюющим сторонам: «В целях уменьшения встречных перевозок и экономии горючего, необходимо, чтобы германские летчики бомбили Берлин, а английские — Лондон».
3) Карикатура из англ[ийской] газеты.
«Сводка Верх[овного] Командования герм[анской] Армии:
„…Мы потеряли — 127 самолетов“»
«Сводка Верх[овного] Ком[андования] англ[ийской] Армии:
„…Мы потеряли — 123 самолета“»
Жирная черта. Подпись: «Итого — 250, в пользу СССР».
И последний анекдот, уже случившийся в просм[отровом] зале. Когда я рассказал Шкловскому и Брику{77} о том, как К. Николаев, муж Екатерины Павловны Пешковой{78}, нашел неопубликованную рукопись Ленина, относящуюся к 1905 г., что она содержит и как мы читали, Брик, небрежно выслушавши это, сказал:
— А знаете, Виктор, в Париже нашли стихотворение Маяковского, уже напечатанное, но исправленное им для печатания в Париже…
Видимо, вчерашнюю статью в «Вечерке» о «новом» в работе в Союзе писателей он принимает всерьез; и нимало не сомневается в ничтожности Маяковского.
8 ноября.
Из рассказов П. П. Кончаловского о Шаляпине:
а) Студия Врубеля. Собрались гости. Начали разговор об искусстве, об актерах. Шаляпин говорит:
— Вот я сейчас вам покажу, что такое артист.
Ушел в другую комнату. Гости ждут пять минут, десять, думают, пошел гримироваться. Опять начались разговоры.
Вдруг раскрывается дверь и влетает бледный как мел Шаляпин:
— Пожар! — говорит он.
И все бросаются вон из квартиры.
Шаляпин догоняет их на площадке и, хохоча, кричит: