Лунный месяц спустя, в следующее полнолуние, как было оговорено, посыльный привез д’Эону пакетную табакерку.
Черные буквы «адреса» на белой крышке лежали, как веточки на первопутке: «Ее Императорскому величеству Елисавете Петровне Самодержице всероссийской Государыне всемилостивейшей»; «Государыне» с титлом.
Полюбовавшись щеголеватыми, закрученными хвостиками «рцы», «слова», «ука» и «цы», он перевернул фарфоровую коробочку. В центре, в крестовине конверта-обманки, красовалась заглубленная в белизну сургучно-сердоликовая обманка-печатка, профиль дамы в парике напоминал профиль Лии де Бомон. Оставалось только открыть табакерку.
С цветной надглазурной картинки на крышке смотрела на него золотистыми сверкающими глазами печальная мордочка зеленой мартышки. Обезьянка держалась лапкой за оконную раму, за окном в зимнем пейзаже стыли дерева да церковка с колоколенкой, а по заоконному снегу мальчонка вез салазки свои. На дне тем же ровным легким почерком было выведено: «Споминай обо мне».
— Ах! — воскликнула открывшая табакерку императрица, схватившись за сердце.
Глаза ее наполнились слезами, она расцеловала девицу де Бомон.
— «Она расцеловала Лию де Бомон, — дочитал главу Шарабан. — Скорее всего, с этого мгновения стала страна самодержицы союзницей Франции, и началась для России Семилетняя война».
— Не могу вспомнить, — сказал он, закрыв самиздатовскую книгу в ситцевом переплете, — кто назвал восемнадцатое столетие «веком табакерки»?
— Такого не слыхал, — отвечал Лузин, — набери в гугле, узнаешь. Хотя не обязательно. Я, когда родословной своей интересовался, мало что нашел. Век табакерки? Я помню только ту золотую, которой Зубов проломил висок Павлу Первому.
— Во всех странах ювелиры их пачками изготавливали, осыпали драгоценными каменьями, украшали портретами, пейзажами, китайщиной и тому подобное. Я помню еще одну из рассказа моего приятеля, дизвитьемиста. Юной невесте Анне Петровне Шереметевой незадолго до венчания жених подарил табакерку, в которую вложила злая соперница платочек оспенной материи тайно, не дожила невеста до свадьбы, от оспы умерла в осьмнадцать лет.
Кипарский ни в коей мере не был человеком начитанным. Добросовестность личная вкупе с жестким воспитанием домашним заставляли его читать в школьные годы все, что положено, от корки до корки: однако страдал он от одного только вида двух толстенных томов «Войны и мира» и казавшихся ему почти запредельно длинными «Обломова» и «Мертвых душ». Совершенно случайно сунул он нос не в тот том многотомного Гоголя домашней библиотеки, и «Вечера на хуторе близ Диканьки» чуть было не пробудили в нем читателя, но сперва он заболел, а потом пришлось наверстывать пропущенное по программе. Он читал журналы, детективы, фантастику, предпочитая тексты покороче. В итоге литература для него осталась чуждой областью, непонятной страной белых пятен. А поскольку в макулатурный бизнес его каких только книг и бумаг ветром времени не заносило, он нанял в качестве литконсультанта Шарабана, тонкача, фаната, книголюба, да и сам он что-то писал, в Дом писателей похаживал, и не единожды с его подачи Кипарский пристраивал книги в «Старую книгу» да на известный толчок, бумаги — в городской архив, даже дважды случилось инкунабулы продать, одну библиофилу, другую в Пушкинский Дом, не задешево, хотя нутром чуял директор: продешевили сдуру. А вот договариваться о купле-продаже, перевозке, реализации, сбыте, вести пиар должен был Лузин, более деловой и хваткий, чем сам директор, — Шарабан на то не годился из-за фантазерства, прожектерства, лишней обходительности.
Шарабаном прозвали литконсультанта в честь допотопного его автомобиля, на коем приезжал он поначалу на работу, привозил себя и свой бесформенный, видавший виды портфель натуральной кожи неопределяемого животного; бронтозавра, что ли? — полюбопытствовал Лузин, получив ответ: «Свинопотама». Машина встала на некую за пределами видимости стоянку. А бесконечные охотничьи рассказы о ней оставались на слуху постоянно, все они начинались со слов «мой шарабан». А повествовали об извозе, прекрасных пассажирках, пьяных пассажирах, дорожных происшествиях, приключениях, путешествиях, скитаниях почти.
Маленькую китаянку-уборщицу Сплюшку Шарабан обучал русскому языку по им самим разработанному методу: он читал ей вслух самые разные тексты, начиная с кратчайших, и требовал пересказа. Попутно по тем же текстам он учил ее читать. С каждым днем преподаватель на несколько слов увеличивал объем прочитанного. В ход шли детские книжки, кулинарные рецепты, путеводители, научные статьи, театральные программки, отрывки диссертаций, медицинские справочники, романы, памятки, инструкции, приказы, заявления — все, что состояло из слов.
Сплюшка утирала слезы.
Выяснилось, что разговорная речь и написанный текст — субстанции, глубоко несхожие, разговорную речь она понимала неплохо, пресловутую лживую «мысль изреченную», что до литературы, любой текст, прикладной ли, научный, художественный, ученице не давался.
Ей было неясно, почему плакали дед да баба, когда махнувшая хвостиком мышка разбила яичко, снесенное Курочкой Рябою, которое до того сами они били, били, колотили, разбить не могли; ее ставили в тупик метафоры, приводили в полное отчаяние загадки, она путалась в управлении, меняла местами падежи («Ну что ты пристал? — говорил Лузин. — Пущай пересказывает без падежов»), а когда Шарабан, потеряв терпение, попросил ее своими словами разъяснить смысл классического «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка», Сплюшка громко прошептала, что завтра она уволится. На это Шарабан запустил в дальний угол актуальную книгу для чтения, схватил свой портфель и, выкрикнув что-то про чертову мать и про «напиться немедленно», покинул рабочее место задолго до конца рабочего дня.
На следующий день Сплюшка явилась с ведром и шваброю тише воды ниже травы, Шарабан преподнес ей слегка растрепанную хризантему и, извинившись, к ужасу маленькой уборщицы, поцеловал ей ручку. После чего учитель, достав из бездонного портфеля своего картонную коробку из-под бытового китайского изделия, озвучил набранную на коробке инструкцию для русских покупателей:
Скальпе массажир поможет отправить покалывание ощущений от кожи головы до ног и транспортных вас более расслабляющий место. Закрой глаза и «Скальпе массажир» поможет облегчить стресс от вашего дня. Обычай согнуть пальцы под свои головы, аккуратно поднять и снизить скальпе массажер для расслабляющий массаж. Гладкие верхи скольжут по поверхности вашей кожи, отправка искрообразования ощущений через все тело. Многие пальцов «скальпе массажера» являются невероятно гибкими, в результате совершенного пихты для каждого человека голова. Использовать его на вашей коленных суставах, локтих, лодыжки и кожих.
Сплюшка просияла, закивала головой.
— Что? — спросил Шарабан.
— Всё поняла! Всё!
И повторила почти слово в слово означенную озвученную инструкцию.
— Съел? — спросил Лузин. — Не знаешь, что и сказать? Крыть нечем?
— Наука умеет много гитик, — сказал Шарабан, отправляясь на крыльцо курить.
Пересказ по-прежнему давался маленькой китаянке тяжело, но она заметно стала прибавлять в речи, и из совершеннейшей молчальницы время от времени превращалась в рассказчицу, неожиданно и не к случаю (с точки зрения слушателей) повествуя о своих многочисленных дальних родственниках.
— Трубачева ей хочу достать, — озабоченно качал головою Шарабан, — «Лингвистическую терминологию родства». Пока не нахожу. Вместо того чтобы произносить «второй дедушка с материнской стороны» и «первый дядюшка с отцовской», пусть говорит «вуй» или «стрый».
Первой фразой, повторенной Сплюшкою с легкостью после чудодейственной инструкции к «скальпе массажеру», стало начало андерсеновского «Соловья» в волшебном переводе Ганзенов: «Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители — китайцы и сам император — китаец».
А первой историей о родственниках — рассказ о русской тетушке.
— Моя русская шестая двоюродная тетушка Тань, — негромко повествовала Сплюшка после полугода бесплодных игр в свободную речь (Шарабан с Лузиным слушали ее, как зачарованные), — родилась от брака китаянки с русским мужчиною. Жила она в Санкт-Петербурге, тогда именуемом Ленинградом, недалеко от рынка перед храмом. Шестая двоюродная тетушка Тань унаследовала от отца русые тонкие шелковистые волосы, а от матушки наш разрез глаз, вот только цвет глаз напоминал осеннюю воду: прозрачный, чистый, серо-голубой.
С младых ногтей («Браво!» — вскричал Шарабан) Тань проявляла небывалые способности к искусству, за что ни бралась она — все получалось. Она пела, танцевала, мастерила кукол, шила, вышивала, но лучше всего давалось ей рисование. В двенадцать лет получала она награды на всемирных выставках детских рисунков. Во всех ее работах, сделанных тонкой кисточкой, проработаны были мельчайшие подробности, в каждом ее таланте таилось нечто китайское. Когда в доме гас свет, зажигали свечи, ей случалось, задумавшись, собрав теплый свечной воск, слепить маленькую розу без расчета или тренировки: ее машинальная роза («Двадцать копеек!» — воскликнул Лузин) казалась совершенной.
В пятнадцать лет стала она работать китайской тушью на рисовой бумаге, только иногда подкрашивая акварелью цикламен или мимозу. Все полагали, что она училась каллиграфии у какого-нибудь мастера, подобного великому Ци Бай Ши.
Многие ровесники влюблялись в Тань, она дружила с ними, но оставалась холодна, пока не удивила родителей внезапным браком: в неполных двадцать лет вышла за человека много старше. У них родился мальчик, Тань продолжала рисовать, русые волосы уже не заплетала в косы, укладывала в высокую прическу, а в уши вдевала редкой красоты самодельные серьги. Муж звал ее «моя серая белочка». Вот только по субботам она уходила куда-то на полдня в гости, никому не говоря куда…
— В гости по субботам?! — внезапно ни с того ни с сего встрепенулся Лузин.
— Вскоре Тань заболела, — продолжала двоюродная племянница, не обращая внимания на лузинское восклицание, — и умерла, а перед смертью бредила, звала «узкого ангела», тут выяснилось, что ходила она в гости к старому антиквару, где любимой ее картиной был узкий высокий ангел великого русского художника Михаила.
— От какой болезни она умерла? — спросил Лузин.
— Говорили — от рака, но какого-то ненастоящего. Моя матушка утверждала, что шестая двоюродная тетушка Тань была слишком хороша для красной пыли.
— Красной? — переспросил Кипарский.
— Красной пылью у нас называют суетный грешный мир. Ее муж-актер очень любил пьесу «Юпитер смеется». Он в ней играл роль. И родился под знаком Юпитера. Человеку лучше не стряхивать пыль с главы звезды Тайсуй, таково китайское имя Юпитера. Тайсуй, говорят гадальщики и чародеи, — олицетворение зла, приносящее несчастье.
— Что ты все про пыль да про пыль, — сказал Лузин.
— Ведь я уборщица, — отвечала Сплюшка, унося ведро со шваброю в соседнюю комнату.
— Узкий ангел… — задумчиво пробормотал Шарабан. — В гости к антиквару… А ведь я знаю, куда ходила Сплюшкина тетушка Тань! Я сам туда ходил! Ангел руки Врубеля, высокий, в узкой раме, чудесный! В детстве да на заре туманной юности я частенько оказывался в квартирах разных антикваров и коллекционеров, меня туда мой дядюшка с собой брал.
— Не седьмой ли двоюродный, часом? — поинтересовался Лузин.
— Родной. Матушки моей брат, последний мастер в роду потомственных петербургских краснодеревцев Юдиных. Все меня надеялся к профессии приохотить, а я, дурак, пошел в университет.
За двадцатый век вообще на нет сошла традиция потомственных профессий. Один знакомый, интереснейший человек, блистательный переводчик, знавший двенадцать языков, — а как знал он русский! — отбывший ссылку с 1937-го по 1954 год, да еще повезло ему, года полтора всего в тюрьме провел, остальное время не в лагере, на высылках, куда Макар телят не ганивал, в Восточной Сибири, — рассказывал, что встретились ему в ссылке несколько семей, от дедов до внуков, потомственных петербургских рабочих, на все руки мастера, умнейшие люди, женщины в семьях образованные и начитанные, нынешним образованкам не чета.