Пашка всыпал горсть. Отпил и всыпал еще.
— Правильно. Голова будет лучше работать, да и сытость к тому же. В нашем деле с утра надо покрепче заправиться, потому как нет у поваров определенного часу на обед, это не завод. Рестораны тоже на обед не закрываются. Тут иной раз так закрутишься, что до вечера не присядешь. Недаром Горький — был у нас такой писатель, ничего, правильный…
— Знаю, — кивнул Пашка и еще добавил сахару в стакан.
— Так вот, этот самый Горький, а он, как и все приличные люди, был поваром, говорил: нелегкая это работа. Понял? Ну, пей, пей, не торопись. Сейчас я тебя к директору отведу, он тебе санкнижку выпишет и направит по докторам.
И пока Пашка пил чай, Евсеич подпылил стол мукой, обдал руки растительным маслом и выкинул огромный ком теста из котла на стол. Помял его, заправил с краев в середину, будто завязал в узел. Потом вымыл руки, вытер их чистым полотенцем.
— Ну, готов? Идем!
У кабинета директора Евсеич достал из кармана белую от муки трешку и дал Пашке на парикмахерскую.
— И вот еще что: времени сейчас немного, потому садись на двенадцатый трамвай и шпарь по Невскому до моста. Там проберись к Петропавловке, на пляж, и помойся, а оттуда — на медосмотр. Песочком потрись получше, а далеко не заплывай — Нева шуток не любит! Ясно? Вот и хорошо! А к вечеру приходи — поедим вместе.
Пашка целый день был сыт, как никогда, и, наверно, поэтому в голову ему приходили разные хорошие мысли. Он думал о золотых днях совершеннолетия. О том, как станет скоро самостоятельным, уйдет от тетки, накупит себе широченных брюк-клеш из чистой шерсти, ремень с морской бляхой сторгует на барахоловке, приобретет побольше шелковых рубах, ботинок и пойдет на танцы в женскую школу, где будет выдавать себя за десятиклассника. Где он возьмет столько денег, он точно еще не знал, но только не в ресторане, поскольку оставаться работать там при всем брюшином благолепии он не мог решиться — душа не принимала. В самом деле, не дай бог узнают на улице, что он повар, — пропало дело! Он с омерзеньем думал о колпаке, но с большим удовольствием о еде и своем покровителе. И странное дело: только утром он высморкнул большой сгусток крови и ощупывал припухший нос, а вечером — да и целый день — Пашка думал об Евсеиче с теплотой. «Законный мужик! — пришел он к выводу. — Поработаю у него пока, а там видно будет…»
К вечеру Пашка управился с медицинскими инстанциями, проголодался и подрулил к Евсеичу.
Еда снова была сказочной. Лучше, чем утром. Кроме того, Евсеич дал Пашке домой песочное пирожное «кольцо». Пашка вез «кольцо» в кармане и с полным сознанием своей правоты ехал на подножке, поскольку в трамвайной сутолоке могли пирожное раздавить. Он спешил домой, спешил — как это ни было удивительно для него самого — увидеть тетку. Ему не терпелось поразить ее рассказами о том изобилии еды, которую он увидел сегодня. Ему хотелось рассказать ей самое яркое из того совершенно нового для него мира, что открылся сегодня перед ним с большой щедростью и прямотой.
Тетка была дома.
— Ну, работал? — спросила она удивительно нормальным голосом, на какой сегодня и рассчитывал Пашка.
— Завтра приступлю, — не стал он врать и принялся рассказывать. — А это тебе. От меня. Он положил перед ней пирожное и пролез между столом и швейной машиной на заваленный всякой рухлядью балкон. Там он потрогал свои мускулы, потом несколько раз поднял пудовую гирю, поломался с ней, шумно выдохнул. Потрогал мускулы опять и решил: надо больше заниматься спортом, ведь при таком хорошем питании, как в ресторане, сильней его не будет даже Мишка-Гога. Пашка улыбнулся чему-то. Настроенье его было великолепное. Он даже попробовал сделать стойку на решетке балкона, но внутри у него сразу все похолодело от страха: шестой этаж… У Копыты он делал, на таком же балконе, но у того второй… Вспомнив о ребятах, он шагнул было обратно в комнату, но невольно остановился: на оттоманке сидела тетка, а по ее худому лицу текли слезы. Пашка отвернулся в каком-то непонятном самому волнении и стал смотреть, вниз, на улицу.
На тротуарах потемнело от прохожих — народ шел с работы густо, величественно, как утром, только солнце светило сейчас с другой стороны, уже над самым Варшавским вокзалом. Оно будто тоже возвращалось с работы, и Пашка как-то по-своему почувствовал это и понял, каким большим был уходящий день.
Вечером, уже после захода солнца, он по привычке вышел в их большой гулкий двор. Был тот удивительный час, так любимый Пашкой, когда впереди, до полночи, еще масса времени и каждый час таит приятные неожиданности. С неба сочились фиолетовые сумерки. В нижних этажах зажигали свет. Из какого-то окошка по всему двору разносилась песня:
Любил Пашка этого певца, у него есть песня о море, и, должно быть, поэтому вдруг вспомнилась мучительно-сладкая мечта быть моряком.
Пронзительный свист полоснул по двору и сразу приглушил все звуки.
Пашка знал, кто так свищет, и побрел к черной лестнице, где в проеме открытой на задний двор двери на фоне маслянисто-черной угольной кучи стоял Косолапый. Он сунул Пашке свою длиннопалую руку, но не ответил на пожатие.
— Ну как? Когти рвал?
— Рванул, — ответил Пашка.
— А нос?
— Дяхан перемешал по носу…
Косолапый окинул двор уничтожающе-подозрительным взглядом.
— Наколка в ажуре. В воскресенье — на дело. Все, как договаривались… Ты готов?
— Готов, — ответил Пашка.
— Во, во, так. До дна загребай. До дна.
Пашка устал, но виду не показывал, только лоб, заблестевший от пота, да прилипшая к спине куртка выдавали его. Он без отдыха замешивал большой котел теста, погрузив в него выше локтя обе руки.
— А много еще муки сыпать? — спросил он.
— Ни, ни! Больше не надо. Теперь мешай, пока тесто само от рук не отскочит. Это скоро. Мука в этой партии попалась хорошая, а вот в том месяце была дрянь дрянью — никакой клейковины. Выпечка из такой муки будто из глины сляпана — ни подъема в ней, ни колера, ни припека. Эх, Пашка, а на какой муке я рабатывал до войны! Сколько было сортов!
Евсеич подошел к окошку и смотрел в него некоторое время, будто видел там то прошлое, о чем он только что вспомнил.
— Ну, готово? Дай-ка взгляну. Та-ак… Ничего, ничего… Первые дни работаешь, а уже толк есть. Хорошо. Теперь зачисти котел моим ножом, смажь маслом и покрой. Я пошел к шефу узнать ассортимент, а ты слетай в холодный и принеси что-нибудь к чаю. В горячем разведай, нет ли горячих котлет, — тоже неси. Да не забудь мой нож под стол спрятать, а то мясники свистнут, им мой нож давно спать не дает. Он у меня как бритва, а им — затупить да бросить. А повар без ножа — не повар. Понял?
Евсеич сощурился, что означало улыбку, и легко пошел к двери, покидывая в стороны мучными носками тапок. Вернулся он, когда у Пашки уже все было готово к чаю, и перечислил заказанный ассортимент.
— А шеф много в нашем деле смыслит? — спросил Пашка.
— Кое-что… А вообще мало сейчас осталось тех, кто в нашем деле серьезный мастер. Мало. В загоне наше дело, а ведь наша специальность самая древняя. Человек еще по деревьям лазал, а еду себе готовил — молоко из орехов выжимал, коренья чистил съедобные. Так что, Пашка, мы с тобой люди самой древней профессии. Потом идут строители, ведь человек давно себе жилище делает. Специальность эта тоже очень почетная, но помоложе на лет на тыщу.
— А потом? — спросил Пашка.
— Потом идут портные и сапожники. Те еще моложе. А потом пошли-поехали разные специальности: земледельцы, каменщики, краснодеревцы — тоже народ нужный. Без такого народа все на земле сгинет.
— Интересно… — Пашка потянул чай из стакана. — Значит, мы самым древним делом занимаемся?
— Самым древним, тут нет никакой ошибки и быть не может. Мне вон дочка рассказывала, что когда-то очень давно, в глубокой древности, были такие рабы, что дрались в цирках насмерть.
— Я знаю! Гладиаторы!
— Во, во! Так за одного такого раба давали на рынке сто простых, а повар стоил еще дороже. Ясно? То-то, голова! Доедай скорей да приступим… Так что, Пашка, видать, было за что их ценить.
— А тебя ценят?
— И меня ценят немного. Вот я человек дисциплинированный, а нынче весной три дня прогулял на свадьбе у дочки. Другому бы суд обеспечен, а у меня только и спросили: «Нагулялся?» И все. И на работу. А если бы кто другой так? А? То-то! Но ведь за одно званье ценить не будут, надо показать, что ты можешь, нынче век — не дурак, словам-то не очень верит, ты работу покажи. А потому учиться надо своему делу. Трудиться. Я вот с удовольствием поучился бы у кого, да вроде и не у кого. Кухню я хорошо знаю как будто… И нашу, и французскую, и английской учен был, а про наши южные — и говорить нечего!
— Вот это — да!..