— Евсей Евсеич, извините, пожалуйста! Извините! Меня шеф послал… Помогите мне, ради бога! Привязался ко мне клиент — подавай ему лимон по-кавказски, и все тут! Я — к холоднику, а он не знает, как делать.
— Иди к шефу.
— Он — тоже. К вам послал.
— А я почему должен знать?
— Так вы.
— С Кавказа куражир-то?
— Черненький…
— Понравился, что ли?
— Ну, вот еще…
— Пьяный небось?
— Есть немного.
— Пошли к черту!
— Нельзя. Неудобно. А потом говорит, что приедет на Кавказ и все наши рестораны оха́ет. Как же можно!..
— Ишь ты! Значит, нельзя, говоришь, отказывать?
— Нельзя.
— Верно говоришь! В ресторане должно быть все! Спросит человек птичье молоко — не отказывай. Лучше скажи: завтра будет специально для вас! Ну, чего стоишь? Тащи свой лимон и креманку с сахаром!
Официантка выпорхнула из цеха и тотчас же все принесла.
— Пашка! Нож!
И, нарушая традицию — прервав обед, Евсеич мигом приготовил это незамысловатое блюдо. Он надрезал лимон посередине, снял с одной половины кожуру. Очищенную часть разрезал вдоль на восемь долек.
— Учись, Пашка! Раздвигаем дольки, туда — сахар, а теперь!..
Он взял креманку, сгрудил в ней сахар и ткнул в него лимон очищенной и надрезанной частью. Теперь казалось, что в креманке, утонув в сахаре, лежит целый лимон, наполовину зарытый в песок.
— Неси! Если он не дурак — знает, как есть! Да дверь закрывай, коза!
А минут через десять в цех вошла та же официантка. На маленьком подносе она несла две высокие рюмки с коньяком.
— Вот, пожалуйста! Одну прислал грузин, а вторая — от меня. И спасибо вам, Евсей Евсеич! — она поклонилась и ушла, блеснув черным подносом.
Евсеич закряхтел, закашлялся, потом торопливо расстегнул свою куртку и долго вытирал лицо внутренней стороной полы.
— Вот оно, уменье-то! Ясно, голова? — сказал он Пашке необыкновенно громко, и тот не сразу сообразил, что сказано это больше для поваров, восхищенно толпившихся в растворенных дверях.
Песня падала с чердачного окна — самого уютного места в непогоду. Пели хором, человека три. Копыто и Косолапый — Пашка сразу узнал их голоса — старались перекричать друг друга и заглушали гитару, на которой усердно наигрывал шестерка Косолапого, Петька-Месяц. Пашке нравилась эта песня, и, может быть, поэтому он не раздумывая пошел на нее. Потянуло… Во дворе встретился и слегка кивнул Мишка-Гога.
— Кто там? — решил уточнить Пашка, указав на чердак.
— Подонки.
Пашка остолбенел: неужели есть ребята, которые вот так просто могут плевать на шпану? Ему всегда казалось, что за такие ответы нужно по крайней мере — кирпичиной в спину, но он только смотрел вслед Мишке-Гоге и чувствовал, что ему расхотелось идти на чердак.
«Поплетусь домой, а если свистнут — поднимусь к ним», — думал Пашка.
Но свист раздался раньше, чем он сделал первый шаг.
И Пашка пошел.
Знакомая темная лестница. Густой, сухой запах пыли. Чердачное окно распахнуто прямо на сотни мокрых крыш, в дымную городскую даль. На полу, на новом листе фанеры, густо пахнущем свежестью, полулежали Косолапый и Копыто. Петька-Месяц, ощерясь рединой зубов, сидел с гитарой на пыльном подоконнике. Все трое курили. Все трое молча подали руки. Все, как всегда.
— Где жируем? — осклабился Копыто.
— Он нос на курорт возил! — по-дружески, без улыбки пошутил Косолапый и тише, с расстановкой добавил: — Завтра… в восемь утра… в садике на скамейке.
— На нашей. У мусорного ящика, — добавил Копыто.
— Не получится, — ответил Пашка.
Все трое переглянулись.
— Кури! — протянул Косолапый пачку папирос.
Пашка закурил.
— Ну, в чем дело?
— А у тебя, Косолапый, приемчики, как у следователя: папироска — вопросик. Спичка — второй, — заметил Пашка ядовито.
— У них, отцов наших, учимся… Ну?