— Оружия? Я вижу, любезный Нафанаил, что вы тоже переутомились и тоже страдаете галлюцинациями. Думаю, нам обоим пора в отпуск. Знаете, у меня есть на примете отличное местечко в горах — рыбалка, охота; махнем на пару, а?
Взгляд начальника Отдела специальных операций отразил богатую гамму чувств, из коих преобладающим было бессильное бешенство.
— Я не блефую, Нафанаил, тем более, что ваши люди наверняка уже обшарили место стычки. Меч пребывает там же, где и ваш киллер; давайте из этого и будем исходить.
— Я все-таки никак не пойму, трибун, зачем вы хотите освободить этих бандитов?
— Ну так, значит, вы вообще ничего не поняли в происходящем; какого же черта вы тогда лезете в эту чужую кашу? Ладно, Нафанаил: карты на стол. Я хочу получить в свои руки киллера в сером плаще, а эти «бандиты» — мой единственный, к сожалению, товар для торговли с вами. Или «серый» существовал — и тогда мы немедленно начнем его официальный розыск, а вы получите возможность повесить на сектантов дело о вооруженном сопротивлении; или весь этот эпизод — плод наших с вами галлюцинаций. Выбирайте. И помните при этом, что у вас, вообще-то говоря, нет никаких резонов покрывать этого самого… галлюцинацию с отрубленным ухом.
— Что вы имеете в виду, трибун?
— А то, что я успел достаточно хорошо срисовать его и готов биться об заклад, что не помню такого среди ваших коммандос. Зато, как мне сдается, я видел эту рожу в другом месте: в личной охране Первосвященника. — Это был выстрел наугад, но легкая тень, вспорхнувшая со дна зрачков дражайшего коллеги, подсказала мне: прямое попадание! — Нет-нет, Нафанаил, если вы собираетесь сказать, что у меня, плюс к галлюцинациям, начались еще и провалы в памяти, то давайте обойдемся без этого. Ваше дело — выбирать; время пошло.
И когда Нафанаил выбрал «галлюцинации» (а что ему еще оставалось?), я, всем своим видом выразив крайнее неудовольствие, слегка перевел дух.
— Значит, не сторговались; ну что же, хозяин — барин. Декурион, распорядитесь отпустить задержанных.
Ну вот, теперь все замотивировано как надо. Ученики на свободе, а Нафанаил при этом еще и поздравляет себя с тем, что удержался на краешке пропасти и уберег Первосвященника от грандиозного скандала. Впрочем, я отчетливо понимал, что и это, и даже живой-здоровый Иешуа — не более чем мелкие тактические успехи на фоне проигранной кампании; одним словом, — «пустые хлопоты по дороге в казенный дом». Ибо за все то время, что наш с Нафанаилом объединенный отряд тащился из Гефсимании, мне так и не пришло в голову никакой спасительной для Назареянина комбинации, — кроме, разве что, такого шитого белыми нитками убожества, как «побег из-под стражи». И вот, когда перед нами уже вставали во весь рост выбеленные луной стены Иерусалима, меня тихонько окликнули откуда-то из-за плеча: «Я здесь, экселенц». Мы не спеша выбрались из колонны и пошли по обочине.
— Откуда ты взялся, центурион?
— Вернулся из города, дождался вашу колонну и тихонько пристроился к ней — никто даже ухом не повел. Есть соображения, которые вам следует выслушать до того, как арестант попадет в город.
— Ты знал, что Иешуа арестован?
— Я это предвидел.
— Предвидел… Оракул хренов… Ладно, докладывай.
— Никодим уже в Синедрионе. Я довез его до города, и сам провел через римский караул в воротах; начальнику караула приказано немедленно забыть об этом эпизоде. Вся наша агентура в Синедрионе приведена в полную готовность…
— Это все хорошо, но не о том! Почему ты не эвакуировал Назареянина, центурион? Опоздал?
В общем, все оказалось даже хуже, чем я предполагал; то есть настолько хуже, что дальше просто некуда. Фабрицию удалось скрытно приблизиться к Иешуа, когда тот беседовал в глубине сада с Никодимом, — ученики, на которых были возложены обязанности дозорных, тем временем дрыхли без задних ног (меня пот прошиб, когда я представил себе, что на месте Фабриция оказался «серый» или кто-нибудь еще из людей Нафанаила). Назареянин же, как выяснилось, из неких религиозных соображений твердо решил принять мученическую смерть, да не когда-нибудь, а чуть ли не завтра. При этом он был совершенно уверен в том, что по прошествии трех дней воскреснет; вот тогда-то его божественная сущность и станет очевидна всем, а проповедуемое им учение овладеет миром. Никодим же понадобился ему из вполне прагматических соображений: необходимо, чтобы кто-нибудь достаточно влиятельный позаботился в ближайшие дни об осиротевших учениках, укрыв их от вполне вероятных преследований Синедриона. Фабриций начал было излагать какую-то возвышенную тягомотину насчет «искупления грехов человеческих», но мне было не до того.
— Почему ты не провел насильственную эвакуацию, центурион?
— Это бесполезно, экселенц. Он сейчас как мотылек, летящий на свечу; отгони его — и он просто подлетит к ней с другой стороны. А то, что это все совпало по времени с изменой Иуды, — чистая случайность, сейчас это совершенно ясно.
— Короче говоря, приплыли. Значит, у ключевого фигуранта поехала крыша, он стал совершенно неуправляем, да к тому же еще и оказался мазохистом. Правильно я тебя понял?
— Нет, экселенц. Все дело в том, что Иешуа совершенно не хочет умирать и уж во всяком случае никакого удовольствия от грядущего он не ожидает; в этом смысле он абсолютно нормален. Когда я, наконец, вышел из тени и приблизился к ним со своим предупреждением, Иешуа велел нам обоим немедленно покинуть сад, и еще раз повторил Никодиму: позаботьтесь об учениках. Когда же я пытался уговорить его уйти с нами — ведь люди Каиафы, убив его самого, обязаны будут ликвидировать и учеников, просто как свидетелей, — он явно заколебался на миг и произнес странную фразу: «Господи! Уж не проносишь ли ты мимо меня чашу сию?» — и тут же, сразу: «Отойди от меня, Сатана!» А потом начал буквально подталкивать нас — чтобы мы уходили скорее и оставили его одного. Я видел его лицо в этот момент… Одним словом, он вовсе не сумасшедший и не тупой религиозный фанатик, которому море по колено.
— Ну так и что в результате? За каким хреном ты мне излагаешь всю эту лирику, центурион?
— За тем самым, что это никакая не лирика, а крайне важные оперативные соображения.
— Серьезно? Ну так и действуй в соответствии с ними — авось что-нибудь да выйдет. А мне, извини, и без этого есть чем заняться, — например, надо за эту ночь подготовить дела к сдаче. Не забудь, что завтра я уже буду в лучшем случае в отставке, а скорее всего — под арестом. Сперва Галилейская резидентура, теперь вот — «Рыба». Два таких провала за полмесяца — это для кого хочешь перебор, тут мне верный трибунал. Да еще надо посмотреть, что там к утру прояснится насчет Иуды; и если он все-таки не перебежчик, а проспанный мною крот… Ну, в общем, тогда дожидаться этого трибунала мне нет смысла. Такие дела.
— Ну, если «Рыба» окажется провалом, тогда конечно…
— Шутить изволите, центурион?
— Напротив, экселенц, я серьезен как никогда. В этой позиции у белых есть один ход, приводящий к победе, и я, похоже, его нашел…
Насчет победы — это, конечно, было сильно сказано. Однако по мере того, как Фабриций излагал свой план, я вновь начал чувствовать себя готовым к борьбе: глухая стена дала трещину, по ней в принципе можно карабкаться наверх, ну а уж что из этого выйдет — «будем посмотреть». Конечно, задуманная центурионом комбинация была очень сложной по технике, а риск был просто запредельным, однако в моем положении привередничать не приходилось. Вся надежда на то, что первосвященники сейчас тоже побывают в нокдауне — когда Нафанаил доложит им, что вместо вожделенного трупа имеется в наличии живой Иешуа, с которым возни не оберешься. Синедрион, в результате всех своих маневров, получил-таки именно то, чего всеми силами пытался избежать, — открытый процесс; к тому же, по случаю Пасхи, действовать им придется в сильнейшем цейтноте.
— …А теперь, экселенц — самый рискованный момент во всей комбинации: нам придется передать арестованного в руки Синедриона. Избежать этого невозможно, иначе они никогда не поверят в наш нейтралитет и полную незаинтересованность в деле Назареянина. Продемонстрировать, что во всей этой истории наше дело — сторона, и тем усыпить их бдительность — единственный шанс на спасение и для нас с вами, и для Иешуа. Однако они могут удариться в панику, и, вместо вынесения Назареянину смертного приговора, попросту ликвидируют его нынешней ночью «при попытке к бегству»; в этом случае воспрепятствовать им мы не сможем. Я, правда, уже задействовал наших агентов в Синедрионе и сориентировал Никодима, но их возможностей явно недостаточно. А вот если наутро приговоренного к смерти Назареянина передадут в руки прокуратора, то, считай, полдела — да нет, три четверти дела! — сделано. Так что еще до вступления в город нам следует передать Назареянина храмовой страже, а после этого — только молиться всем известным богам.
— А вот в этом пункте, Фабриций, нам нежданно-негаданно повезло, — и тут я в двух словах поведал центуриону о неудачном Гефсиманском покушении. — Не думаю, чтобы они решились пойти на второй заход после такого позорного прогара.
Так оно и оказалось. Во всяком случае, коллега Нафанаил, которому я тут же и передал — под расписку — арестанта, явно перестал вообще что-либо понимать в происходящем; что нам и требовалось. Фабриций же, провожая взглядом удаляющийся отряд Нафанаила, вдруг небрежно пробросил:
— Вообще-то план действительно крайне рискованный. Знаете что, экселенц: назначьте-ка меня официальным руководителем этой фазы операции — со всеми отсюда вытекающими…
— Официальный руководитель официально не существующей операции — это неплохо придумано! Скажи мне лучше вот что, центурион: вся эта комбинация — она ведь в действительности придумана тобой ради того, чтобы спасти жизнь Иешуа, а затем — вывести его из операции. Или я не прав?
— Я полагаю, что означенная комбинация весьма целесообразна в плане долгосрочных интересов Империи, — и по тому, с какой непривычной тщательностью Фабриций взвешивал слова, я понял, что угадал.
— М-да… Хреново тебе будет работать с другим начальником тайной службы, центурион.
— Затем и стараюсь, — буркнул тот. — Разрешите приступать?
Да, что и говорить, ночка выдалась — не соскучишься. Не прошло и часа, как во дворе дома Каиафы, где в тот момент находился арестованный Иешуа, бдительные слуги схватили лазутчика — одного из учеников. Хвала Юпитеру, что поблизости случился римский патруль («А ну, расступись! Осади назад, кому говорят! А ты давай, двигайся поживее, а то ползешь, как вошь по трупу… Ученик-не ученик — нам это без разницы; Органы разберутся!..») — иначе парня наверняка линчевали бы на месте. Я же, едва получив этот рапорт, сразу подумал, что задержанным непременно окажется Петр, — и был прав. Будучи же задержан, тот повел себя абсолютно правильно — ушел в глухую несознанку, и это дало нам вполне законную возможность ближе к утру, с третьими петухами, выпустить его из-под стражи — якобы «за недостатком улик». Положительно, к этому парню стоило присмотреться как следует.
А еще через полчаса Фабриций получил от своих агентов то самое, давно ожидаемое и единственно спасительное для меня сообщение. Иуда покинул Синедрион (как установила служба наружного наблюдения — безо всякого сопровождения) после краткой беседы с Первосвященником и сотрудниками внутренней контрразведки, завершившейся вручением ему небольшой суммы денег, а именно — тридцати сребреников… Значит, мне удалось-таки руками Нафанаила пропихнуть свою дезу, и Иуда теперь сгорел дотла. Меня не слишком расстроило даже то, что ему и на этот раз удалось обрубить хвост и раствориться в закоулках Нижнего города. Черт с ним; непосредственной угрозы он уже не представляет, так что его поиском и ликвидацией можно будет заняться и чуть позже, а пока есть дела поважнее.
Лишь получив это сообщение, я счел, что заслужил пару часов сна, необходимых мне как воздух: утром предстояло объяснение с прокуратором Иудеи, и тут следовало иметь исключительно ясную голову. Ибо верно говорят: самая опасная драка — это драка со своими…
Должен заметить, что «своим» я могу назвать прокуратора с полным на то основанием. Иудеи в бесчисленных доносах — и вам, проконсул, и в метрополию — пишут о нем как о кровожадном чудовище, погрязшем в коррупции; и то и другое — вранье. Это все-таки третий прокуратор на моей памяти (а службу я, если вы помните, начал еще при Валерии Грате), так что мне есть с чем сравнивать. Что до иудеев, так им каждый следующий прокуратор кажется хуже предыдущего — это естественно; я же могу честно сказать, что впервые вижу на этом посту человека, озабоченного не только восточными наслаждениями и наполнением собственных карманов.
Жил-был боевой генерал, честный, но простоватый, как мне поначалу казалось, мужик, потом и кровью выслуживший на германской границе погоны с зигзагами. И вот его — от большого, видать, ума — бросили на руководящую работу в этот, как он изволил выражаться, «гребаный Чуркестан», где местным чукчам неведомо зачем даровали все блага цивилизации — от римского права до водопровода, а эти азиатские свиньи, ясное дело, спят и видят, как бы им залечь обратно в канаву. Ну уж хрен им — он, Понтий Пилат, всадник Золотое Копье, поставлен сюда насаждать цивилизацию, и насадит, будьте покойны, — хоть бы вся эта Палестина провалилась в тартарары. Одним словом, «не умеешь — научим, не хочешь — заставим». Как легко догадаться, первые результаты деятельности прокуратора были совершенно чудовищны — чего стоила одна только конфискация храмовых сокровищ на нужды строительства нового акведука, приведшая к грандиозному бунту. Тем интереснее была стремительная эволюция бравого генерала.
Во-первых, прокуратор сохранил армейскую привычку — до принятия окончательного решения выяснить мнение подчиненных, начиная с младшего по званию. Во-вторых, привыкши рачительно относиться к вверенным ему личному составу и казенному имуществу и раз обжегшись на фронтальной атаке, он незамедлительно перешел к правильной осаде; прогресс в его понимании местной обстановки и тонкостей восточной политики за эти годы был просто поразителен. Короче говоря, прокуратор продемонстрировал не просто умение не наступать дважды на одни и те же грабли, а истинный административный талант; достаточно сказать, что деятельность нашей службы он стал оценивать не по количеству обезвреженных террористов, а по качеству аналитических обзоров.
Было здесь и еще одно, достаточно забавное, привходящее обстоятельство. Всю жизнь прокуратору исподтишка тыкали в нос пятым пунктом, подмоченным матушкой-самниткой. В итоге он, как часто бывает, превратился в умопомрачительного римского патриота и интересы Империи искренне воспринимает как свои кровные. Иначе он, надо думать, никогда в жизни не дал бы мне разрешения (пусть даже и устного, неофициального) на проведение такой скользкой во многих отношениях операции, как «Рыба».