- Позор лишь в том случае, - выдавила я, - если вы разочарованы встречей.
Какое нахальство! И как у меня язык-то повернулся?
- Не шути так, Элоиза. Я понимаю, что ты стараешься минимизировать негативный эффект и избавить меня от необходимости чувствовать себя ничтожеством. Я ведь подло воспользовался не только гостеприимством твоего дяди, но и твоим доверием, твоей невинностью. Я вертелся перед тобой, словно цирковая лошадь, хвастаясь своими знаниями, чтобы одержать победу над тобой. Я хотел тебя.
Сказать по правде, я была слегка разочарована при виде этого гордого скакуна в столь неприглядной позе.
- Ну... всегда интересно наблюдать сокрушенно кающегося грешника, некогда отъявленного сластолюбца.
Резким движением он повернулся ко мне, внушая ужас всем своим видом. Он побледнел и весь обливался холодным потом.
- Прошу, остановитесь! Я пришел, чтобы сказать Вам, что я чувствую себя в шкуре дохлого осла, а Вы пинаете меня, словно шута, который не умеет смешить!
- А чего же Вы ожидали? Грома аплодисментов за выдающееся исполнение роли кающегося злодея?
- Нет, конечно, нет... но, по крайней мере... прежде, чем я попрощаюсь... я хотел бы...
- Чего?
- Ничего, это лучше, чем «нет»... Желаю Вам здравствовать. Простите меня, если сможете.
- Уже уходите? И что же мне сказать дяде?
- Не знаю, что хотите.
- А если бы я хотела, чтобы Вы соблазнили меня, чтобы занялись любовью со мной, может, прямо под сенью кивория?[3]
- Как Вы жестоки!
- Но потом Вы стали сокрушаться... Что же, кстати, Вас обратило, что остановило Вас?
- Я понял, думал только о себе и том, чего хотел добиться, ни на секунду не задумываясь о том, что случилось бы, если бы открылось, что Вы стали моей любовницей. Если бы Вы мне уступили, скандал ударил бы только по Вам... мужчина всегда в безопасности, он даже может удостоиться аплодисментов, женщина же неизменно остается с клеймом блудницы.
- Стало быть, Вы решили меня пощадить.
- Нет, более того, я понял... я понял, что люблю Вас.
Легкость перышка, поднимаемого в воздух порывом ветра, ничто по сравнению с тем, что я почувствовала в тот момент.
- Прошу, скажите это еще раз...
- Я не знаю, стоит ли: важные слова, если их повторять, могут звучать фальшиво, напыщенно.
- Прошу Вас, давайте рискнем...
- Тогда я скорее предпочел бы спеть Вам песню, которую написал для Вас.
- Написали для меня?
- Да. И даже музыку...
- О, нет! Пойте скорее!
- Одну минуту, только прислонюсь к стене... никогда этого не умел...
И он начал, подняв взгляд к витражам цветного стекла:
- Я представил, что я люблю тебя, что тону в твоих объятьях по ночам.
- Прошу Вас, обращайтесь ко мне, а не к витражам...
- Не знаю, смогу ли, боюсь, что голос сломается в груди. Я постараюсь это произнести, но держите меня за руку.
Абеляр сделал глубокий вдох и начал, запинаясь и меняя интонации:
Я стояла неподвижно, словно меня удерживали тончайшие туго натянутые нити. Я не могла вымолвить ни слова, не то что прокомментировать услышанное. Он встал, провел рукой по моему лицу и быстро вышел. Исчез.
Я безустанно ждала его, не могла себе места найти. По вечерам плакала в объятиях Ангарии, гувернантки, которую я называла Мамулей: она была со мной в час моего рождения. Ей я рассказала все, единственному живому существу, которому могла поведать свои мысли. Видя мое отчаяние, она каждый день ходила в университет в поисках сбежавшего магистра. Она спрашивала о нем у школяров, преподавателей и прислуги, спрашивала везде, даже в тавернах и борделях. Возможно, он укрылся в каком-нибудь монастыре.
Я сходила с ума, не в силах дождаться возвращения Мамули и снова услышать, что Абеляр как будто растворился в воздухе.
Я поняла, что должна пойти с ней. Моему дяде-аббату мы решили соврать. В те дни на расстоянии двухдневной прогулки вдоль Сены раскинулась большая ярмарка Святого Матфея. Каждый год я обещала себе посетить ее, и на этот раз решила не упускать случая. Так мы оказались вне дома. В школе Нотр-Дам я нашла Арнольда – да-да, именно его, Арнольда Брешианского, близкого друга Абеляра. Он ответил, что тот уехал в сторону Ронсеваля, направляясь в монастырь. Было бы безумием следовать за ним! Мамуля была убеждена, что мы просто прогуляемся. Кого мы только не встретили: паломников, нищих, проповедников, даже бандитов. Для обеих встреча с ними грозила закончиться изнасилованием, но нас спасла толпа прокаженных. Было их, наверное, больше сотни. Они появились внезапно, гремя своими колокольчиками, и напавшие на нас скрылись, крича от ужаса. После такого испуга мы решили вернуться в Париж, держась на небольшом расстоянии от скрывающей изуродованные лица процессии.
Через неделю мы снова топтались у входа в монастырь Нотр-Дам. Привратник, вышедший навстречу, не признал нас, настолько мы были загорелыми, пыльными и грязными. На помощь пришли кухарки: нас сунули в корыто и основательно прополоскали, словно какую-нибудь репу. Переодевшись, мы спустились в залу, служившую дяде кабинетом. Я вошла первой и, желая убедить аббата, уже приготовилась рассказать о нашем трагическом приключении. Там, перед большим столом, спиной к нам стоял человек. Не переводя дыхания, я начала свой рассказ. Человек тут же обернулся... и я не смогла закончить свою тираду: это был он, Абеляр!
Он сбрил бороду, укоротил волосы и стал похож на диакона.
Я вскрикнула, рванулась к нему и набросилась, буквально повиснув у него на шее. Я смеялась, кричала и плакала, без умолку несла какую-то околесицу.
Спустя некоторое время, когда я, дрожа от волнения, уже перебралась в большое кресло, вошел мой дядя-аббат и, встав рядом с Абеляром, рассказал, что случайно нашел его в Каркассоне, где тот собирался проповедовать группе монахов, заподозренных в ереси.
- Я изо всех сил старался убедить его вернуться сюда. Мне даже пришлось пригрозить, что я пожалуюсь на него, - сказал дядя и нежно обнял Абеляра.
С тех пор прошел один, два, не знаю точно, сколько месяцев: я помню все, как в тумане, как будто бы я была зачарована.
Абеляр вернулся к нам в Нотр-Дам, над центральным нефом которого уже начал подниматься направленный прямо в небо шпиль. В тот час, когда тьма приказывает строителям закончить работу, мы вместе, держа в руках фонари, поднимались между контрфорсами, сквозь череду толстых колонн, похожих на густой лес.