— Не надо рассказывать, если тебе это доставляет боль, — промолвила Рэчел.
— А существует ли на свете возможность избежать боли? Ты говорила о шраме на моей спине так, будто он имеет какое-то значение, но я могу сказать тебе: он — ничто по сравнению с тем шрамом, который оставил в моей душе Хуан Родригес. Шрам, внешним выражением которого является это. — Он показал рукой на повязку у себя на глазу и умолк. Потом заговорил снова: — Я родился во время войны и потому вырос со страхом в душе. Но когда мне было девять лет, казалось, что война, наконец, закончилась. Однако мой отец не был в этом уверен. Много лет назад он сделал тайник у своего дома, достаточно большой, чтобы в нем могли спрятаться моя мать, сестра и я. Мы узнали, что Родригес мародерствует в округе, но новости из Боготы были ободряющими, и мы стали слишком беззаботными. Армию ждали с минуты на минуту. “Она очистит район от остатков всяких банд и от банды Родригеса тоже”, — так мы говорили себе. И вот однажды утром мы увидели дым от многих пожарищ. Мой отец заставил нас пойти в укрытие. Мама плакала, умоляя его спрятаться с нами вместе, и он обещал скоро прийти к нам. Но сначала он должен кое-что сделать, — говорил он. Мы стояли возле укрытия, а он целовал нас и благословлял. Я ясно помню, как мать взяла руками его лицо и долго-долго смотрела на него, как будто знала, что видит отца в последний раз. Потом он ушел, приказав нам спрятаться. Мне казалось, что мы пробыли в тайнике очень долго. Наконец, мать и сестра наплакались и уснули, а я прокрался назад к дому. — В наступившей ненадолго тишине Рэчел почувствовала, как Витас вздрогнул всем телом.
— Родригес был там с моим отцом, — продолжил он через некоторое время. — Он владел некоторыми сведениями, которые были им нужны и которые он не хотел им открыть, а они… они… играли с ним. В тот момент я был рад, что мать не могла его видеть.
Рэчел нетвердо вымолвила:
— Витас… я, — но он жестом приказал ей замолчать.
— Вероятно, я вскрикнул, потому что кто-то из людей Родригеса обнаружил меня и привел в ту комнату, где они были. Отец был едва жив, но он меня увидел, и от воспоминания о том, как он посмотрел на меня, мне до сих пор невыносимо больно. О себе он не волновался, но знал, что не сможет вынести, чтобы меня подвергнут тем пыткам, которые мог применить Родригес, и что ему придется открыть им эти сведения. Но, по крайней мере, от этого судьба его избавила, потому что он умер через несколько мгновений после моего появления. — Он снова помолчал. — Родригес был в ярости. Лицо его ничего не выражало, но на виске у него билась жилка гнева. Позже я узнал, что это было у него признаком сильного гнева. Я не мог оторвать от него взгляда. Ему было не более двадцати пяти, но имя его уже стало символом грязи и зла. Тут он повернулся ко мне и сказал: “Итак, мертвый пес оставил нам своего щенка. Почему ты так смотришь, мальчишка? Что ты видишь?” И я ответил: “Я вижу дьявола”. Несколько мгновений он молчал, и все вокруг тоже, потом Родригес захохотался и сказал: “Тогда смотри внимательно, потому что мое лицо — это последнее, что тебе суждено увидеть”. Он кивнул одному из своих людей.
Рэчел вымолвила дрожащим голосом.
— Боже мой! Неужели… он мог… ты же был еще ребенком!
— Но ребенком, знающим его в лицо, querida, — нежно перебил ее Витас. — Из тех, что видели Родригеса, мало кто оставался в живых и мог описать его властям. Однако… как я уже говорил тебе… меня хранят духи. Едва они успели взяться за меня, как донеслись звуки выстрелов, и прибыл долгожданный армейский патруль. Военные нашли меня корчащимся на полу у тела моего отца. Но к тому времени уже поздно было спасать мой глаз.
— Как… жутко! — Голос ее прервался. — Что они сделали с Родригесом, когда его поймали? Его повесили? Или в Колумбии приговаривают к расстрелу?
Он отвечал спокойно:
— Они его не поймали, chica. О, раз или два они его чуть-чуть не поймали, но Родригес до сих пор жив и на свободе, и однажды я с ним встречусь. Именно по этой причине я и ношу эту повязку, чтобы он вспомнил ребенка, которого хотел лишить зрения, и понял, что настал его час. — Он посмотрел на Речел. — Это тебя шокирует?
— Нет, — честно призналась она. — Может, и должно бы, но я знаю, что на твоем месте чувствовала бы то же самое.
— Bravo, querida! — воскликнул он с легкой иронией. — Было бы, однако, жаль, если бы мои планы мщения были нарушены, из-за того, что я умру от воспаления легких после купания в холодной ванне. Может быть, ты будешь так добра и подашь мне это полотенце, и отвернешься на секунду.
Она вздрогнула.
— Да, конечно… то есть… я хотела сказать… нет! — Она поспешно схватила полотенце, бросила ему. — А теперь оставайся на месте, пока я не выйду из комнаты.
Он засмеялся:
— Ох, Ракиль, ну что ты за масса противоречий! Несколько мгновений назад я чувствовал на себе твои нежные, как бархат, руки. Они гладили меня, снимая напряжение и боль, касались моей кожи с такой жадностью. А теперь ты снова притворяешься холодной английской мисс. Чуть раньше, сегодня днем, ты дышала в мою сторону ненавистью, однако, только что глаза твои были полны слез, когда я рассказывал тебе об отце.
— Разве я не могу ничего чувствовать?! — Она направилась к двери и чуть повернула к нему голову, чтобы еще что-то добавить, но резко отвернулась и воскликнула: — Я велела тебе оставаться на месте!
— Я вовсе не обязан подчиняться тебе, chica, — руки его опустились ей на плечи и повернули ее лицом к нему. — Родригес пытался лишить меня зрения, но он не повредил ни одного из моих других органов чувств. Понимаешь ты это или нет, но твои пальцы кое-что сказали мне сейчас, — то, в чем я не могу ошибиться. И тоже самое мне уже раньше сказали твои губы.
— Ты все это просто вообразил себе. — Она растерянно уставилась на медальон, гнездящийся в волосах на его груди. — Я… я должна идти. Ужин, наверное, уже готов. А я… страшно голодна.
— Я тоже, только мне нужен не ужин, — проговорил он. Одна его рука скользнула по плечу к ее затылку, большой палец возбуждающе гладил нежную кожу шеи под водопадом волос.
— Ты краснеешь, — тихо сказал он. — И пульс у тебя ускорен. И не потому, что ты стесняешься, так как я сейчас вполне прилично закрыт полотенцем. Значит, для этого есть другая причина. Почему ты не прекратишь себя дурачить, Ракиль? Ты ведь бежишь не от меня, а от себя самой.
— Если тебе так приятнее думать, — ответила она тихо и напряженно. — А теперь, пожалуйста, отпусти меня.
— Я тебя не держу, chica. Все, что тебе нужно сделать, — это просто уйти. — И, как бы желая подчеркнуть свою правоту, он убрал другую руку с ее плеча. — Почему же ты не бежишь? — Он наклонился и прижался губами к предательски колотящемуся пульсу у нее на шее. — Почему же? — прошептал он.
— Не знаю… — Это была лишь тень звука, но он услышал.
— Зато я знаю, — сказал он и притянул ее к себе, крепко обнял и властно прижался губами к ее рту. Поцелуй был глубок и страстен, и она моментально ослабела, руки ее незаметно сами собой скользнули ему на талию, пальцы прижались к упругим мускулам спины. Она слышала, как он простонал ее имя, обжигая горячим дыханием ее губы… потом донесся нерешительный стук в дверь и голос Марии, зовущей:
— Сеньор, сеньорита!
Витас глубоко вздохнул и очень медленно и неохотно выпустил ее.
— Мы не можем заставлять Марию ждать, — проговорил он и нежно провел кончиком пальца по ее вспыхнувшей щеке. — Останься со мной, пока я оденусь.
Рэчел покачала головой, стараясь взять себя в руки и успокоить дыхание.
— Я… я не могу. — Теперь ее переполняло отчаяние, теперь, когда она поняла, как близка была к полной сдаче.
— Могла бы, — проговорил он с упреком. Лицо его немного погрустнело, пока он пристально смотрел ей в глаза. — Ну, что ж, беги, если хочешь. — Он отвернулся и пожал плечами. — Мне жаль, что тебе придется принять ванну только после того, как мы поедим, — бросил он ей через плечо.
— Это не важно. — Она подошла к двери, потом поколебалась. Ты… ты не забыл, что обещал мне?
— Оставить тебя одну на время купания? — он улыбнулся довольно грустно. — Нет, не забуду… если ты не заставишь меня ждать слишком долго. — Он отметил, как испуганно посмотрела она на него, и насмешливо поднял брови. — Мне может понадобиться эта комната, — объяснил он спокойно.
— А… понимаю. Ну, так я попрошу Марию переставить ванну в мою комнату, — отвечала Рэчел.
Его смех остановил ее на пороге.
— Ты не в Хилтоне, chica. У Марии — всего одна комната, которую она может предложить путешественникам вроде нас, а это как раз и есть та самая комната. Сегодня тебе придется спать со мной в одной комнате, если, конечно, ты не сумеешь убежать куда-нибудь еще.
Он снова засмеялся, и этот смех, казалось, преследовал Рэчел по пятам, когда она бежала через двор в освещенную комнату, где Мария с мужем ждали их к ужину.
Рэчел казалось, что она не способна съесть ни кусочка, но когда empanadas — золотисто-коричневые пирожки с начинкой из острой смеси мяса, яиц и каперсов — были поданы на стол сияющей Марией, Рэчел обнаружила, что удержаться и не попробовать их было совершенно невозможно.
И когда через несколько минут появился Витас, безупречно одетый и еще более привлекательный, чем обычно, в темных узких брюках и элегантной белоснежной рубашке с кружевами, великолепно оттеняющей его матово-бронзовую кожу и напоминающую о вороновом крыле черноту волос, аппетит девушки не уменьшился.
Разумеется, она все время остро чувствовала его присутствие и острота этого ощущения не ослабевала ни на секунду с момента его появления в комнате. И она вынуждена была постоянно следить за собой, чтобы не вздрагивать от случайных прикосновений его бедра, так как он сел на одну с ней скамью и придвинулся очень близко. За обедом она могла есть и предаваться своим мыслям о том, что ждет ее впереди. Языковый барьер выключил ее из общей беседы, хотя Витас и переводил ей кое-какие фразы, которые могли, по его мнению, заинтересовать девушку.
— Хорошо, что ты ничего не понимаешь, — заметил он однажды вполголоса, подавая ей тарелку с теплыми кукурузными лепешками. — Мария очень любит вспоминать о том, каким изумительным, похожим на ангела, ребенком я был. Уверен, что ты не сумела бы скрыть свое недоверие по этому поводу.
Рэчел с усилием улыбнулась, чувствуя на себе счастливый взгляд Марии, с видимым удовольствием наблюдавшей за ними. Она подумала о том, сколько лет может быть Марии. По всей вероятности, немногим более сорока, и дети ее еще совсем малы, значит, она сама была еще ребенком, когда нянчила Витаса.