К счастью, мертвец не смог преодолеть решётку, остался с той стороны, злобно глядя на Кирилла, но при этом не шевелясь и не протягивая руку со скрюченными пальцами сквозь прутья, как это сделали бы его коллеги из многочисленных блокбастеров. Нет. Шофёр хоть и держал голову под мышкой, но вёл себя спокойно и хладнокровно. Судя по неприязненному взгляду, он не имел ничего против того, чтобы добраться до Кирилла и, возможно, вцепиться зубами в его плоть, но понимая невозможность этого, не дергался.
— Хочу напомнить, что не я отрезал тебе голову, — сообщил Кирилл, глядя в мёртвые глаза. — А за одежду — извини, не знал, что она тебе ещё пригодится.
Шофёр промолчал. Кирилл понял, что разговора не получится, и вернулся к осмотру дома.
На площадку выходили две комнатные двери. Правая, ближайшая к лифту, была закрыта, и ни один ключ из связки к замку не подошёл. Дальняя оказалась более дружелюбной, и Кирилл, кивнув на прощание мертвецу, осторожно вошёл внутрь.
И очутился в спальне.
Наверное, в спальне, потому что главной деталью интерьера этой комнаты выступала интригующих размеров кровать с балдахином, застеленная алым шёлковым бельём. Кровать золотая, бельё — алое, всё остальное выдержано в том же сочетании: резьба, позолота и красная ткань. Всюду мягкие пуфики, кресла, немыслимое множество подушек… Матрац в меру жестковат. И Кирилл неожиданно подумал, как было бы хорошо улечься на этот в меру жёсткий матрац, закрыть глаза и уснуть, положив голову на прекрасные, прохладные подушки. А проснувшись, обнаружить себя в нормальной обстановке. Например, в этой же кровати, но облачённым в пижаму, или без пижамы — плевать. Одному или в обнимку с женщиной, можно даже с больной головой после вчерашней вечеринки — всё, что угодно, за то, чтобы проснуться и понять, что жуткий вой, мерцающая клетка, ожившая горгулья, обратившиеся в шакалов люди и мёртвый шофёр — ночной кошмар, не более. Проснуться, посмеяться и с удовольствием посмотреть, как верный дворецкий ставит на тумбочку поднос с апельсиновым соком, ароматным кофе и тёплыми, хрустящими круассанами…
«Да плевать на круассаны! Я готов проснуться в полицейском участке: избитым, отравленным алкоголем, в порванном костюме, в компании бродяг, воров и проституток, опозоренным, но… Но находящимся в реальном, в понятном мире, в котором известно, что нужно делать, и нет места магии. Я согласен очнуться в больнице! Под капельницей! В реанимации после передозировки! Еле живым! — Кирилл с ненавистью посмотрел на аккуратно заправленное бельё. — Я соглашусь на что угодно, лишь бы вырваться отсюда! Я устал! Я не понимаю происходящего и не помню себя!»
Кажется, он кричал… Прокричал последние фразы, пнул ногой спинку кровати, перевернул кресло, разбросал подушки, но добился лишь того, что слегка успокоился, сбросив напряжение на мебель.
Перевёл дыхание. Огляделся и улыбнулся, увидев окна, идущие вдоль всей дальней стены. Они были плотно зашторены, но снизу пробивался свет, показывающий, что, пока Кирилл путешествовал по подвалу, глухая ночь сменилась ясным утром.
«И я смогу узнать, где нахожусь!»
Портьеры оказались такими же окаменевшими, как в гостиной, не распахивались, но когда Кириллу удалось продраться сквозь них, он увидел город. Видимо, одну из его центральных улиц. Летнюю, только что умытую холодной водой, свежую, с широкими тротуарами и стоящими на светофоре машинами. Нет, не улицу — бульвар. Посреди него тянулся утопающий в зелени сквер, в начале которого виднелся памятник: мужчина с гитарой за спиной.
В сквере люди, по тротуару идут люди. Их немного, поскольку время раннее, но они есть. Одеты по-летнему, потому что на улице тепло, слушают музыку, или разговаривают со спутниками, или просто идут, сосредоточенно глядя перед собой или обдумывая предстоящий рабочий день. Они живут свой жизнью, и им нет никакого дела до человека, стоящего в окне второго этажа.
Они не видят человека, стоящего в окне второго этажа.
Изо всех сил пытающегося привлечь их внимание.
Кирилл кричал, размахивал руками и стучал по стеклу. Разгорячённый и раздосадованный, он ухитрился сорвать штору, едва увернувшись от рухнувшего следом карниза, схватил кресло, разбежался, ударил им в окно, но… С тем же результатом, что и в гостиной — только руки отбил.
А никто снаружи не увидел и не услышал несчастного пленника.
«"Кокон", — вспомнил Кирилл слова лакея. — Это "Кокон"».
Дом отрезан от мира, но надолго ли? Что нужно сделать, чтобы вернуться в реальность? И удастся ли вернуться в реальность? «Кокон» — это аварийная защита или вечное состояние? Не получится ли так, что с прошлой жизнью придётся распрощаться навсегда?
Кириллу стало страшно.
Не просто абстрактно страшно. А гораздо хуже. Кириллу стало обдуманно страшно от того, что он не понимал происходящего и не знал, что делать. Он стоял у окна, смотрел на беззаботных людей: читающих, болтающих, смеющихся… — смотрел на них и боялся.
Кириллу показалось, что он умер.
Кириллу показалось, что умерли они.
Кириллу показалось, что он знает всех, кого видит… Стал их знать, потому что покойникам нечего скрывать друг от друга. Они умерли, только он об этом знает, а они — нет. Они в аду. Или в раю. Они там, куда ему лишь предстоит добраться.
Они заняты собой, а он бессилен.
Кирилл медленно отошёл от окна, увидел телефонный аппарат на прикроватной тумбочке — старинный, отделанный золотом, очень красивый, — снял трубку, подергал за рычаг и услышал женский плач. В точности, как в гостиной.
Женский плач.
Тоскливый.
Режущий душу.
Осторожно вернул трубку на место и вздохнул.
Слева от телефона стояла фотография в золотой рамочке: прелестная девушка в элегантном костюме и шляпке. Нет, не девушка — молодая женщина, та же, что изображена на большой картине в гостиной. Подпись гласит: «Вевельсбург, 1936». Получается, девушка с портрета уже глубокая старуха, а картина всё-таки написана в XX веке. Что объясняет неожиданный вид Земли на втором полотне, но оставляет привкус недоумения: Кирилл всё равно сказал себе, что выглядят обе картины старинными.
Слева от кровати располагалась дверь в гардеробную, Кирилл прислушался, ничего подозрительного не уловил, осторожно приоткрыл её и оглядел царящий внутри беспорядок: вещи на полу, ящики выдвинуты… Здесь явно что-то искали, но узнать, что именно, не представлялось возможным.
Кирилл вернулся в спальню и замер у большого трюмо, только сейчас сообразив, что зеркало мертво, как будто амальгама сгнила или заплесневела. Гладкая поверхность оказалась серой, отражающей не мир, а его тень, и холодной, как лёд. На тумбочке расставлены флаконы: стеклянные, хрустальные, позолоченные… Перед трюмо притулился забавный пуфик, но зачем он, если зеркало мертво?
Почему оно мертво?
Кирилл наклонился и поднял с пола ещё одно фото: всё та же молодая женщина в обнимку с широкоплечим чернявым красавчиком. На обороте подпись: «Элизабет и Говард». Молодые, счастливые, влюблённые. Они обнимаются, присев на капот низкого автомобиля, а за их спинами алеет закат над тихим, словно уснувшим, океаном. Ничего необычного, за исключением одного: низкая машина — это современный «Бугатти». А девушка — та же самая, что и в 1936 году.
Та же самая.
Элизабет.
И Кирилл покачнулся от нахлынувших воспоминаний:
«Элизабет, кого ты выставишь сегодня?»
«Амона».
«Он твой любимчик».
«Ревнуешь?»
«А должен?»
«Ты такой милый…»
Слышен звук поцелуя. Потом что-то сдавливает грудную клетку. Не очень сильно, рёбра не сломаны, но ощутимо. Потерпеть можно, однако неприятно. В лицо бьёт поток воздуха, и Кирилл оказывается…