И вот уже книга держит тебя, держит легко, цепко, сладко, словно в объятьях любви, — и дальше все больше «да», все горячее..
Читая, не отдаешь себе отчета, веришь ли автору или только тексту — творение и творец сливаются в тебе воедино, ты и не замечаешь, как гипнотизируешь себя, уплываешь в сон…
В России многие поэты доказали, что «проза поэтов — лучшая проза». Пушкин, Лермонтов, Цветаева — уже этих имен довольно, а еще Мандельштам, Андрей Белый.
Но вот обратного, что стихи лучших прозаиков — лучшие, доказать не удалось никому.
Кроме Бунина, чьи стихи равноценны его прозе, никто из великих мастеров слова российского, включая Набокова, не дотягивается в стихе до себя, даже и до пояса своего редко кто достигает. Да и можно ли представить себе Льва Толстого, кропающего рифмишки?.. А Гоголя, хотя он и назвал «Мертвые души» поэмой?..
Такой эстетический перевес поэтов в прозе не то ли показывает, что усиление дисциплины слова (ведь стих — речь повышенно дисциплинированная, подчиненная, как военный человек, строгому уставу и форме) дает дополнительную свободу и силу мысли?..
Как, как?.. Глуповатой?.. Не пошутил ли, прости Господи, умнейший муж России? Где у него там скрывается эта самая глуповатость?..
Умные люди порой кажутся придурковатыми, Пушкин тоже, бывало, такое впечатление производил. Но если поэт — дурак, то стихам это, по моим наблюдениям, не помогает.
Видишь ли эти распростертые дали, эти леса на взгорьях, дива, открытые взору?.
Пойди, приблизься, войди в лес — ничего не увидишь, кроме темных сучьев и дремучих кореньев: исхлестают, изранят, заблудишься и проклянешь… Поделом.
Не подходи к Чуду. Оставайся там, где застигнут. И не хватай руками..
В красоте главное — расстояние, шепнул мне однажды Подподушечный Голос. Дистанцию соблюдай, и останется при тебе миросостояние красоты.
Ага, согласился я, засыпая, а потам вдруг глаза внутрь открылись, и я спросил: как, разве только расстояние?. А сторона, с какой смотришь, ракурс?.. Глаза, которыми смотришь?. Уши, которыми слушаешь?.. А душа?.. Ну разумеется, — отвечал Подподушечный, — разумеется… Ты ведь и сам хорошо помнишь, доктор, какими глазами смотрел на женщину у себя в постели, какими — на гинекологической практике, когда..
Как не помнить. Ни разу, правда, это не была та же самая женщина. Зато роды спокойно мог принимать и у той же…
Роды — дело другое, — сказал Голос. Врачебное дело свято, и вся грязь врачебная есть чистота, если сам чист внутри…
С этого расстояния и хочу начать разговор о Женщине-Чуде, о Ее миросостоянии…
Долго не понимал, почему мне страшно ее перечитывать, хотя кого еще перечитывать, как не Марину Цветаеву?.. Я и делаю это, бросаясь в книгу как в океан из окна — перечитываю и не могу оторваться — вот именно потому и страшно, что, дотронувшись, не оторвешься, запредельная сила, попробуй-ка оторваться от высоковольтного оголенного провода, остаться в прежнем сознании и без боли…
Строфа знаменитая до затасканности, однако, смею думать, еще не дочитанная.
Попытаемся дочитать-ся…
Спрашивается, почему Цветаева веры требует, а о любви просит, лишь просит?
На веру, очевидно, чувствует себя право имеющей. На основании искренности, ибо другого основания быть не может. Искренности довольно, чтобы требовать веры, искренность и есть требование души верить ей.
Но требовать веры не значит еще — получить. Скорее наоборот — откровенный нажим у многих вызывает обоснованное недоверие и сопротивление- требуешь?.. — А ты докажи, что не врешь. Мало, что искренен, а может, ты заблуждаешься или слишком самоуверен, а может, ты псих с искренним бредом?!
О любви же Марина Цветаева только просит. Просит, наверное, потому что на любовь права не чувствует?.. Или даже и знает, что не бывает такого права, не может быть?.. Знает, конечно.
Любовь — милость, любовь — дар.
Не по заслуге дарится, не по волевому решению разума, а по произволу души.
Просить о любви, как знаем, тоже не значит хоть сколько-нибудь увеличить вероятность ее получить, скорее наоборот — закроется душа, забронируется. Потому что и просьба — тоже какой-то нажим, некое принуждение чувств.
В житейско-психологической плоскости — прошу выделить это слово вниманием, Друг мой, — просить кого-либо о любви также нелепо и безнадежно, если не смехотворно, как требовать от кого-то веры.
А Цветаева просит о любви и требует веры не от кого-то, а ото всех! — не различая чужих и своих! Не бредово ли?..
Не напоминает ли нам чересчур в открытую, даже гротескно, всех на свете манипуляторов, всех вымогателей веры и охотников за любовью, психонасильников, психохищников мелких и крупных, имя им легион?..
Нужно просто читать Цветаеву, чтобы ответить: не бред, вовсе нет. Совершенно естественное поведение существа исключительного. Не насилие, не нажим ничуть. Молния, просто молния — в жизнь размером, разряд энергии одиночества — непрерывный, неистовый, испепеляющий, встреча земли и неба, взаимно наэлектризованных донельзя, в теле прекрасной женщины, в мозгу гения.
Теперь вспомним: строки эти написала двадцатилетняя, зеленоглазая… Нет, лучше нее самой портрет ее не напишешь:
С юности она была в себя нарциссически влюблена, но как влюблена! — какое высшее качество самовлюбленности! — какая дивная музыка. Она любила себя, как художник любит свой холст, как птица любит летать, как душа любит тело, как Бог душу..
И вот чем заканчивает просьбу о любви:
Что тут можно добавить?
Что объяснять?
Все сказано окончательно и запредельно, все освещено молнией, все пронзено.
Любите за то, что умру… Это же ведь за каждого просьба. И за тебя, Друг мой, и за меня.
И отзывается на эту просьбу не ум, не мозг даже, а сразу дыхание и сердечная мышца.
Смысл одиночества гения — в том, чтобы спасать собою другие одиночества.
Чтобы улавливать и вбирать тонущие во тьме разрозненные лучики блуждающих душ — и сгущать в жгучие жизненосные молнии.
Чтобы просить за каждого о любви.
Выклянчить любовь невозможно, и даже любви, задарма с небес на потребу кинутой — хватит на жизнь, но на смерть не хватит…
И все равно не просить о любви — нельзя, не молить — нельзя, потому что только в мольбе, в просьбе о любви душа и живет полной жизнью.
Просьбы же о любви с доходчивой красотой, с победительной убедительностью не сложит никто, кроме тех, которые «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв»…