…«Ни в чем не знавшей меры», — сказала она о себе… Ни в чем сдерживанья, скорее. «С этой безмерностью в мире мер» — ни в чем компромисса, уступки страху, ни в чем потесненья свободы чувства и мысли, дара и духа, требовательности к дару и духу.
Житейской, арифметической, плоскостной меры, Цветаева, конечно, не знала — можно ли от молнии ожидать меры?..
А как художник и знала меру, и блюла — свою меру, в своем мире, всемерном — ни слова случайного, ни в чем перебора или недобора — все точно выверено;
И вот так же математически выверенно, как по Шекспиру — законы драматургического искусства, — по стихам и по жизни Цветаевой можно изучать законы детективного жанра по имени «одиночество».
Проследить все повадки хищного зверя-убийцы, дьявола Одиночия… Рассмотреть радугу творческого одиночества, многоцветье, брызжущее из ослепительной молнии…
Начать можно с конца, — с одинокого самоубийства в захолустном городишке Елабуга — в начале войны, 31 августа 1941 года.
Повесилась. Написала перед тем страшный прощальный стих — проклятие сплющенной, разобщенной, разбитой, обессмысленной жизни. Много, впрочем, таких стихов у нее.
А незадолго до того — записку в Литфонд с просьбой принять на работу судомойкой.
Муж и дочь в это время были арестованы, юный сын, с которым не сладились отношения, после ссоры убежал. (Вскоре погиб на фронте.)
Собратья по перу, друзья и возлюбленные — кто умер, кого убила война, кого сгубил молох сталинщины (Мандельштам…), кто холодно отчуждался, рассчитанно отстранился..
Таких видим и среди тех, кем она восторгалась, кого любила, кого и мы любим, чтим и читаем… Работал, видно, инстинкт самосохранения — с нею небезопасно было общаться: захватнически открыта, бешено искренна, беспощадно щедра, всепожирающе влюбчива, неукротима, неистова как штормовое море…
От ставился, в борениях между влечением, страхом и совестью, Борис Пастернак. Все понимал… Написал ей в стихе потом, через год после: «в твоем уходе / Упрек невысказанный? есть». Его единственного среди современников, по-русски писавших, Марина считала себе «равномощным». Был у них краткий взрывной роман, потом долгая переписка через границу. Полвека спустя мы читали письма Цветаевой Пастернаку на жалких самиздатских листочках Огненное дыханье любви, песнь одинокой тоски, пушечные выстрелы мощной мысли.,
Перед войной ознобно влюбилась в молодого восходящего корифея Арсения Тарковского; в ответ — восхищенная почтительность, благоговение и… нулевая взаимность.
С творческо-психологическим антиподом, Ахматовой, развело разочарование, пришедшее в зрелости после молодой захлебывающейся влюбленности предреволюционных годов. Вспышка была, разумеется, только со стороны сверхщедрой, раскаленной Марины; царица Ахматова на своем внутреннем троне оставалась величественно-теплохладной.
Александр Блок написал однажды: «Только влюбленный имеет право на звание человека».
Ежели так, то Марина Цветаева имеет полное право на звание сверхчеловека, и равного ей, пожалуй, не сыскать в целом мире.
Она была влюблена постоянно и беспрерывно, она влюблялась одновременно, последовательно, разностильно и разноуровнево, влюблялась душой, телом, дыханием, мыслями, сердцем, глазами, руками, стихами, губами, снами, шагами, смертью…
Влюблялась так или иначе, или еще иначе, или совсем иначе отнюдь не в первого встречного, нет — но в каждого, кто ей хоть чем-нибудь мог понравиться, прийтись по душе (или телу, она их не разделяла), а главное, захватить творческое воображение — чем угодно, независимо от пола, возраста, внешности, интеллекта и чего угодно еще — не имело даже значения, жив ли человек или давно умер — важно лишь было, чтобы этого человека она приняла — и…
И — любовь, не знающая предела, и — уже вся молнийная мощь была тут как тут, вся взрывная энергия невероятного, небывалого, неизбывного одиночества.
В одном письме спрашивает у адресата, верней, сама у себя: «…можно ли любить всех — трагически? Ведь Дон-Жуан смешон… Или… трагедия вселюбия — исключительное преимущество женщин? (Знаю по себе.)»
Трагедия вселюбия — еще одно определение одиночества, высшего одиночества… Прочитав это, вспомнил слова Александра Меня: «Бог любит каждого больше всех». Воистину, только Богу такое под силу. Но вот и Марине тоже..
Участи быть ее разноуровневыми возлюбленными, кроме людей, уже названных, не избежали: Пушкин, Сергей Эфрон (муж), Наполеон, Ростан, Блок, Волконский, Сонечка Голлидэй, Маяковский, актер Завадский, поэт Антокольский… Ничтожная часть огромного списка, но хватит, и так понятно.
С живыми, как ясно уже, круто не везло.
Рильке заочно поклонялась как превосходящему существу, божеству, писала послания, полные жгучей агрессивной любви, умоляла о личной встрече. Гениальный Рильке благодарственно отвечая, слал стихи, восхищался, но встретиться не захотел.
Наверное, тоже не то чтобы испугался, но отшатнулся от ее безудержности: она ведь и впрямь могла сразу, с порога — броситься и всю душу мгновенно взорвать и выжечь дотла — молния! — молния ураганная!..
А Одинокий Друг Одиноких Рильке в это время уже смертельно болел. Вскорости умер.
Марина разразилась вослед стихами, рыдающими, взывающими, потрясающими…
Один ОДО оплакал другого так горестно, горячо, высоко, так пронзительно-нежно, что плач этот стал плачем всех одиноких по веем одиноким, вечным вселенским плачем…
Через полвека еще один великий ОДО — Иосиф Бродский написал об этом цветаевском стихотворении огромный трактатище, где, разбирая по поэтическим винтикам и гаечкам каждую строчку, замечает, среди прочего, что Цветаева в поэзии (и в жизни, разумеется) — отщепенец, что сыграло в ее биографии «едва ли не большую роль, чем гражданская война».
А главным в этом стихе считает «стремление удержать человека от небытия».
Вот она, суть. И диагноз… Да! — И не только в этом стихе — во всех.
Удержать от небытия, от которого давно уж едва удерживалась сама…
Жизнь есть отдых от небытия, сказал некто.
Набегали меж тем, нависали, сгущались разминования и разлуки, скитания и бездомность, отвержения и предательства…
..Вот открыл наугад (и по ней, и по Пушкину иногда гадаю открываньем страницы вслепую):
31 декабря 1917
Очевидно, по дате судя, так оно и было: одна Новый год встречала. Падать, конкретно почему, стоит ли?.. Потому что крылата, потому что едина-единственна — достаточные причины.
Двадцать пять лет ей тогда было всего лишь, и все оставшиеся еще почти столько же она останется вот такой же богато-бедной, едино-одной, крылато-проклятой.
…Еще наугад — через 16 лет, знаменитое:
В эмиграции это: запредельная ностальгия, но и не только она, а уже колея судьбы, определившаяся характером, призванием, саморазвитием и всем ходом событий внешних и внутренних… Конечный тупик, однако, еще не достигнут: энергия одиночества еще ищет, на кого обратиться, и в зрелом, сильном, матерински- врачебном обличье озвучивается вот так
Точнейшее определение неодиночества.
По ее жизни, — недолгого и с расплатой втридорога новым одиночеством. Прежним..
Можно ли причислить Марину Цветаеву к моцартианцам? — Без колебаний: да! — (не сальерианка уж точно) — только не с моментальным, сразу-в-готовость творческим проявлением, а с метаморфозным развитием: из небесного мотылька детских лет в райскую бабочку юных, потом в обжигающую жар-птицу-женщину, потом в неистовую орлицу, парящую в недосягаемых высях и с телескопической зоркостью видящую каждую былинку бытия — там, внизу, на любимой земле, потом — в демонокрылую человекобогиню…
(Все мои попытки выразить ее суть и путь словами — при всем том, как она это сделала сама своим творчеством, жизнью и смертью, — жалки. Настаиваю лишь на стремлении к искренности и оправдываю некоторой, быть может, небеспалетостью с врачебно-психологической точки зрения.)