Любовь. Нужна — сверх всего — любовь, передаваемая и через кормежку, согрев и прочие жизнеподдерживающие действия, и через ласку, через глаза, голос. Через какое-то поле, незримое, но ощутимое, через лучи Всебытия…
Начинается одиночество с того мига, когда мы начинаем бояться одиночества.
А потом страх одиночества и становится главным его виновником.
Первый крик новорожденного так и переводится — «Не оставьте меня в одиночестве!..
О сознании одиночества еще речи, конечно, нет, все на уровне рефлексов, инстинктов. Еще бы его не бояться, одиночества, это ведь смерть, кому же это не ясно… А вот и не ясно.
Когда бросают тебя, это ясно тебе; а когда ты бросаешь, тогда ясно это бросаемой тобой стороне, а тебе до фени.
Младенцу, чтобы не чувствовать себя одиноким, нужно ощущать тело матери, быть на руках, при груди. Сосок с молоком — правопреемник пупочного канатика.
Малютке от года до двух достаточно, чтобы мать (или кто-то из своих взрослых) была в поле зрения и хотя бы иногда брала на руки.
Большинству ребятишек после 3–4 лет можно по нескольку часов в день находиться в незнакомой или малознакомой среде, это тяжело, но вынести можно, смотря по характеру.
С шести до десяти — недели на две-три за год можно погрузиться в чужое; тоже многим весьма тяжело, но приходится…
Друг мой, но связку сейчас нащупаем. Теснота, сырость телесная — вот-вот, да… Телесная соединенность для детства значит еще очень много. Хотя пуповина уже обрезана, пупочность как суть зависимой детской жизни стремится себя сохранять всеми средствами.
В инстинкт, отработанный мириадами смертей детенышей потерявшихся, заблудившихся, унесенных хищниками, жестко вписано: будь ближе к своим, держись стаи, семейства, мамы; чуть что — хватайся, вцепляйся, соединяй беззащитное тельце с телом большим…
Этот инстинкт никуда не девается, лишь уходит в подспуд, под слои условной уверенности, и вылазит во всей первобытной мощи при панических атаках, всевозможных фобиях. Опять нужно при ком-то быть, за кого-то держаться.
Дневниковая запись мамы свидетельствует, каким был первый месяц моей жизни в детском саду. После этого месяца ей отдали меня обратно со словами «ваш ребенок дефективный».
И мама с ужасом увидала, что ее солнечный зайчик, кудрявый живчик, говорливый шалун, здоровый, отлично развитый, запоминавший наизусть с одного чтения целые книжки, превратился в скрюченного идиотика, апатично сидевшего, уставясь в одну точку. Ни слова не говорил, писался под себя, чего не было уже после четырех младенческих месяцев..
Депрессивный ступор с регрессией, сказал бы я-психиатр сегодня.
Это, правда, было учреждение отнюдь не из тех, что выбрали бы сегодняшние родители, даже безденежные: садик интернатного типа, голодных военных лет, в жарком эвакогороде Самарканде. Мама вкалывала на трудовом фронте и через неделю, едва оправившегося, отдала меня в этот депрессадик опять…
Моя память утопила эти суровые времена, как и многие последующие, в Колодце Утешительного Забвения. Но три-четыре вспоминательных картинки остались.
Длинный стол, заваленный грязными тарелками, ложками… Кончился обед, все ушли из-за стола, я один копошусь, пытаюсь найти объедки: я не наелся, я одинок и дико хочу есть, от одиночества я бы съел весь мир… Воспитательница: «И тебе не стыдно?» Ребята смеются…
..Огромное палящее солнце над головой. Адское жжение снизу: босые ноги (тогда еще ножки) поджариваются раскаленным песком.
Территория садика была за чертой города, куда подступала пустыня, тень давали только редкие посадки акаций и грецких орехов. Спелые орехи валялись прямо под ногами вперемешку с черепахами и скорпионами.
Я затерял где-то свои сандалики, а может, кто-то стащил… Что делать, как от пытки спастись?! Плюхаюсь на попу, задрав ноги вверх, но и попа начинает поджариваться. Меж тем группа строем куда-то идет, воспитательница строго окрикивает: «Вставай!». А я не могу ни подняться, ни объяснить, что со мной, дыхание перехватило, язык не слушается…
…Но страшнее всех картинка самая первая: меня оставляют. Удаляются уводимые в неизвестность двоюродный брат и сестра… Спина и вполоборота лицо уходящей мамы… Чужое вокруг все, незнакомое, все сереет, ужас беспомощного одиночества, предательство бытия..
Знаю теперь — это переживание не сверхобычно, не уникально нисколько. Травму первоодиночества получает каждый малыш, впервые на неопределенное для него время (для маленького и полчаса — вечность) внезапно оставляемый в резко чужой обстановке — да, каждый, даже предупреждаемый заранее.
Удар, сравнимый с ядерной бомбежкой, наносится по древнейшей психогенетической программе ребенка, предусматривающей возможность его выживания в первые годы жизни только в среде своих — в семье или в разновозрастной стае родственников, достаточно малочисленных и постоянных, чтобы всех их, еще не отрываясь от матери, запомнить в лицо. Так многие миллионы лет было в Природе, такими нас сделала история нашего вида, теперь инстинкты, и надо их знать и чтить.
У очень многих детей, как у меня, безумный ужас первооставленности становится главной закладкой, основой всех последующих страхов, зависимостей и депрессий, всего недоверия к жизни и к себе. Бездна одиночества, однажды разверзшаяся, не сомкнётся — только прикроется придорожными кустиками…
…Мой сын Максим, возвратившись из армии, признался мне как-то: «Никакая армия не сравнится с жестокостью детского сада. В армии и при самом свирепом начальстве и самой злой дедовщине у тебя есть какие-то малюсенькие права и способы за себя постоять. Уже что-то знаешь и умеешь, какой-то опыт работает.
И люди вокруг не все гады. А в садике ты домашний зверек, попавший вдруг в джунгли. Озираешься среди незнакомых опасных тварей, и нет слов, чтобы тебя поняли…
Детский сад среднесоветского образца, как и армию, он прошел по полной. Мальчик самоуглубленный, медлительный, с богатым воображением, среди сверстников чувствовал себя как гусенок в стае мартышек.
Такому ребенку достаточно двух минут, чтобы в любой детской компашке получить статус отверженного одиночки, омеги — изгоя, белой вороны, козла отпущения.
Сразу видать такого, одного или двух, в каждой группе и классе, на каждом сборище: маленький Одиночка либо в полном игноре тихо сидит в сторонке, либо подвергается тычкам, издевательствам и насмешкам.
И никто от этого не спасет, не прикроет, не защитит даже самые добрые и искусные воспитатели. Почему? Потому что пространство взаимодействия внутри детской группы для взрослых практически недоступно: у детского сообщества своя система сигнализации, своя жесткая иерархия, свой закрытый мирок, свое МЫ, выстраиваемое внутри себя по своим законам.
Вмешаться в судьбу приговоренного к травле — собственным характером прежде и более всего приговоренного, собственным складом души! — не дано никому. Все будет продолжаться и усугубляться, пока травимый изгой не изменится сам. Или повезет; какой-нибудь ангел-спасатель на том же уровне, внутри группы, станет мостиком между Беззащитным-Тобой и Страшным-Чужим, как это и вышло у моего Макса, когда с ним задружил бойкий сангвиник Кирилл, симпатяга с незаурядным социальным талантом, и они быстро образовали дуэт двух обоюдных лидерств: интеллектуального и общественно-делового…
Что все-таки могут делать взрослые, если их ребенок — отверженный одиночка?
Как помогать — спасать?
Смотреть пристально — и понимать.
Чувствовать вместе — и понимать.
Это уже очень много. Чувство и понимание и подскажут помощь, если чуть потерпеть… Если поиграть вместе в то, что пока не получается, пофантазировать, поискать в игре варианты…
Может, всего одно точное слово потребуется, одна случайно-верная интонация или взгляд.
А может, целая жизнь, да и той не хватит…
Небольшое отступление, которое мы сейчас сделаем, Друг мой, надеюсь, поможет понять, в чем суть и детской, и взрослой отверженности — и как помогать, в том числе и себе….
Вот главное противоодиночное чувство.
Метка, которую требуется изнутри поставить на человеке, животном, вещи, игрушке, слове, идее — чтобы почувствовать себя неодиноко.
Древнейшее, еще на клеточном уровне вдолбленное в инстинкт чувство свойскости, своести, нашести? — как ни скажешь, все не туды, и не случайно — с начала и до конца жизни останется исключительно важным и, как все инстинктивное, одновременно и надежным, и коварно обманчивым.