Колониальная политика монархической России строилась на принципе политики Древнего Рима «разделяй и властвуй». Царские сатрапы натравливали русских на узбеков, узбеков на других «инородцев», живущих в Туркестане. Мусульманское духовенство разжигало религиозную нетерпимость, объявляло русских врагами правоверных. Так было и в год моего поступления в училище, хотя в России уже произошла Октябрьская революция и в Ташкенте провозглашена советская власть. Нет, пожалуй, было не так, а еще сложнее. То, что понималось под национальным единством, лопнуло, раскололось, как орех. Какой-то русский черт или узбекский шайтан встряхнул мешок с расколотыми орехами, да так основательно, что сложить две половинки одного ореха больше не удавалось. Все спуталось и перемешалось в Туркестане.
Бывшие царские чиновники, русские промышленники, купечество, оплот православия — духовенство, офицерство — все потеряли связь с русской интеллигенцией, рабочими, мелкими служащими, то есть с теми, кого они считали своей, правда меньшей и незначительной, но половиной в деле овладевания восточной окраиной России. Теперь их цели, суждения и идеалы сходились с идеалами, суждениями и целями ишанов, мулл, муфтиев, узбеков-националистов, баев и купцов — оплота мусульманства.
А дехкане из кишлаков, погонщики верблюдов и ослов, метельщики улиц, ремесленники — беднота Коканда — по своим чувствам, мыслям и надеждам стали ближе к русским железнодорожникам, советским служащим и красноармейцам, как узбекам, так и к тем, которые говорили на малопонятном для народов Туркестана русском языке.
Да и сам город Коканд разделился на две половины, ставшие двумя враждующими лагерями.
В то время, когда в новой части города советские учреждения поддерживали связь с Ташкентом и Москвой, в Старом Коканде, как в осином гнезде, собирались силы устрашающие, готовые жалить и уничтожать. Это были националисты, духовные лица, представители национальных организаций («Шура и ислам», «Шура и урема»), туркестанские промышленники, владетели хлопка, купцы и баи.
К ним примыкали эсеры, белогвардейцы, к ним тянулись нити из Афганистана. Кокандской автономией интересовались и за рубежом. Сюда для заговорщицких целей пробирались офицеры армии Дутова, английские шпионы; под видом купцов, странствующих монахов, дехкан собирались главари басмаческих отрядов.
Коканд становился центром контрреволюционного движения.
Конечно, всего этого я по молодости своих лет тогда не понимал. Понимание пришло позднее. Я заплатил за него дорогой ценой. Не понимал всего и мой отец. Он плохо разбирался в политике и не любил ее. Страсти, раздиравшие жителей Коканда и всего Туркестана, оставались за порогом докторской квартиры. Мой доктор любил повторять, что люди для него делятся на здоровых и больных. Первым он старается не делать зла, а вторых обязан лечить всегда и везде. Вот почему, постоянно слыша это, я и рассказал Юнусу о докторской клятве.
А в городе становилось все более неспокойно. Уже несколько дней было закрыто наше училище, распустили и гимназистов.
Тревожными стали черные ночи, брехня собак, быстрые шаги за стеной дувала, одиночные винтовочные выстрелы…
Утро не уменьшало страхов, рожденных в часы, предназначенные человеку для сна. День рождал тревожные разговоры, слухи ползли по городу, как осенние тучи по небу, просачивались, как подпочвенная вода, оседали, как пыль, гонимая ветром.
Никто не знал, в каких потаенных уголках города они зарождались, что в них правда, что — ложь. Знали одно: обо всем, что случилось и что должно случиться, можно услышать на базаре, и все стремились туда. Мальчишки моего возраста, конечно, не отставали от взрослых.
Новости — это был товар, которым каждого снабжали охотно, не требуя за него никакой платы. Так, во всяком случае, казалось на первый взгляд тому, кто получал его…
Этот базар — центр не только города, но и всей Ферганы; он оживает в моей памяти, как странный мир, смешение времен, звуков, красок и запахов. Он вспоминается как город, имеющий свои площади, где проходили конские ярмарки и большие торги, свои строения — просторные лавки, тесные лавочки, помосты, чайханы, загоны для верблюдов, коней и ослов…
Богатые толстобрюхие купцы неподвижны. Сам аллах не ведает, когда и где совершаются ими сделки. На базаре их можно увидеть сидящими под навесом на груде подушек и одеял. Перед ними цветастые чайники, в руках пиалы. В чайниках и пиалах — ароматный зеленый чай. Чай обладает свойством вышибать едкий пот, пропитывающий халат под мышками. Чем богаче узбек, тем больше надето на нем халатов, тем душнее испарения и тем больше почета человеку. Таков уж обычай. И каких только халатов нельзя было увидеть в старом Коканде! Белые как снег — ферганские, пестрые — бухарские и хивинские, каждый со своим неповторяющимся узором. То же и тюбетейки! Ферганец носит на голове черную шапочку четырехстворчатой формы, напоминающую собой раскрытую коробочку хлопчатника. И рисунок на ней вышит белым шелком, похожим на хлопок. А рядом с ферганскими тюбетейками плывут круглые, пестро и ярко расшитые тюбетейки Бухары и Хивы. Среди тех и других белеют чалмы, желтеют соломенные шляпы-канотье и шлемы европейцев, охотников за хлопком, этим белым золотом Туркестана.
На базаре во всем уживались противоречия и крайности. Рядом с роскошью восточной одежды мне запомнились и другие халаты — ситцевые, выцветшие, надетые прямо на голое тело и до того ветхие, что надо удивляться, как они еще держались на плечах своего обладателя.
Пеструю толпу прорезывали дервиши, выделяясь своими конусообразными, опушенными мехом шапками. Обычно они появлялись среди групп дехкан и бедноты Коканда — сапожников, медников, кузнецов. На базаре было больше тех, кто продавал, чем покупал, больше жаждущих продать свой товар, чем что-либо приобрести. И шума здесь было много. Кричали продавцы сладостей, отбиваясь от мальчишек, которые окружали их, мешая пробиться к ним настоящему покупателю. Кричали водоносы, брадобреи, зубодеры, кальянщики, предлагающие каждому за одну копейку покурить из кальяна. И хоть мало покупалось, велись жаркие торги. Каждому лестно было присмотреть себе ткани на халат, медную посуду, одеяло, паранджу для жен и дочерей. Но в этом торговом гаме редко заключались сделки — не такое было время.
Среди этой пестрой, многоязычной толпы были и распространители слухов, были и другие подозрительные люди, пробравшиеся сюда, «яко тать в нощи». Но изловить их было трудно. Да и кто бы стал ловить? В Коканде существовало открыто принятое жителями двоевластие, и город раздирало многовластие, или безвластие, что является одним и тем же.
И вот однажды, бродя без особенной цели в пестроте и гаме базара, я увидел старика Ходжаева, нашего соседа, в обществе двух узбеков. Один из них был с длинным лицом цвета шафрана, в стеганом ситцевом халате, туго перетянутом офицерским поясом. Другой, очень маленького роста, казался мальчиком, и только старообразное морщинистое лицо выдавало его зрелый возраст. Все трое сидели под навесом какой-то лавки, поджав под себя ноги, и о чем-то оживленно беседовали. Увидев меня, Садык Ходжаев отвернулся, отвернулся и его второй собеседник, а маленький закрыл свое лицо темными, совсем детскими руками. Я прошел мимо не поклонясь.
И все же я спросил Юнуса, чем стал торговать его отец на базаре. Он удивленно посмотрел на меня, словно не сразу понял, а потом замотал головой, прищелкивая пальцами:
— Халва… Орехи… Медовые лепешки… Ой, вкусно! Ой, вкусно!
Я не поверил Юнусу: лавка, где сидел старый Ходжаев, находилась далеко от рядов торговцев сладостями, — но не стал расспрашивать. На другой день Юнус сам возобновил разговор. Он принес мне большой кусок ореховой халвы и медовых лепешек. Я поблагодарил его и хотел спросить, мальчик или взрослый человек сидел с его отцом, но Юнус опередил меня:
— Ходил я в лавку мало-мало…
Мальчик говорит: «Бери халву, неси русскому». Кричит: «Хороший мальчик… хороший халва…» Тебе это! Бери!
— Какой мальчик? — спросил я.
— Да ты ж его видел с отцом, — усмехнулся Юнус. — Низкий такой… — он показал рукой, наклонясь к полу. — Малый еще мальчишка… глупый… Помогает в лавке дяде.
Значит, тот, со старческим личиком, был все-таки мальчик.
Халву, запивая ее чаем, мы съели вместе с Марьюшкой. Я рассказал ей о встрече на базаре. Марьюшка всполошилась.
— Не связывайся ты с этим чертом, — говорила она, называя чертом старого Ходжаева. — И мальчик из его лавки совсем тебе не товарищ. Знала бы, от кого халва, — не ела бы и тебе не позволила.
— А Юнус? — спросил я. — Юнус тебе воду носит?
Марьюшка загремела ведрами и ничего не ответила. А я пошел на базар в надежде на новую встречу. Не имея товарища узбека, я хотел подружиться хоть с тем мальчиком из лавки. На базаре я встретился, только не с ним. Я встретил Сахбо. Я стоял против него и смотрел, не веря своим глазам.
— Сахбо? — раз десять спросил я.
— Леша! — раз десять сказал он. И каждый раз прибавлял к моему имени по-узбекски разные хорошие слова, которые можно было перевести: «Брат, друг».
Потом мы взялись за руки, и я повел его домой, забыв о цели моего прихода на базар.
В кухне Марьюшка нагрела воды в медном тазу, чтобы отмыть Сахбо, а когда он помылся, накормив его, приступила к расспросам: как он попал в Коканд, здорова ли его мать, как живут наши бывшие соседи?
Но Сахбо ничего нам не отвечал, только застенчиво улыбался. Рассказал он все подробно, когда о том же его начал расспрашивать вернувшийся из больницы мой отец.
В мирном селении Кудук после нашего отъезда произошли большие события. Туда прибыл ишан (так мусульмане называют священнослужителя, считая его святым еще при жизни). Слово ишана — закон не только для мулл, но и для всякого правоверного. Я и раньше знал, что ишаны в Туркестане живут богато. У них огромное количество земли, скота, много слуг, которые служат ишану как рабы. Ученики разносят по городам и кишлакам его учение, собирая для дома ишана богатые дары.
Рассказ Сахбо был сбивчив. Марьюшка, понимая по-узбекски с пятого на десятое, дергала меня за руку, чтобы я переводил ей непонятное. Я переводил, сам плохо вникая в смысл.
Ишан, прибыв в Кудук, собрал все взрослое население и объявил, что скоро будет священная война. Все молодые джигиты должны стать в ряды войска пророка, вырезать всех Неверных, постоять за веру отцов. Он велел мужчинам снять халаты и, стуча каждому в грудь, говорил, годен ли тот воевать. И всех находил годными.
— Ишан ведь поп, — усомнилась Марьюшка, не доверяя моему переводу, и покачала головой. Оказалось, что в грудь стучал не сам святой ишан, а какой-то военный, по-видимому, англичанин. Потом уже ишан, а не англичанин приказал собрать всех мальчиков от двенадцати лет и отправить с ним. «Пока отцы и братья будут воевать против безбожников-большевиков, — разъяснил он, — мальчики станут учиться благочестию и военному делу».
Он обещал поселить их высоко в горах в пастушечьих хижинах. Там, пася ишановский скот, научившись владеть винтовкой, эти мальчики вырастут настоящими воинами пророка. И когда придет их срок, спустятся с гор, подобно вестникам смерти для всех противников ислама.
— Радуйтесь, правоверные! Аллах уготовил славу вашим детям!
Но женщины в нашем Кудуке совсем не радовались. Матери подростков рвали на себе волосы и раздирали одежды. Мужьям и братьям пришлось прибегнуть к плетке, чтобы успокоить их и заставить повиноваться ишану. Но мать Сахбо отвела сына за дом, надела на него сумку с лепешками и велела скакать на их лошади в Коканд.
— Найдешь там русского доктора, — только и успела сказать она.