Сахбо загнал свою кобылу и полдороги шел пешком.
— Мать очень торопилась, — сказал он застенчиво, — и не успела прислать вам подарок. Она боялась, чтобы дядя Ибрагим не узнал, что я не еду с ишаном. Он…
Тут Сахбо вытер рукавом глаза и замолчал. Он не захотел рассказывать нам о брате своей матери, заменившем ему умершего отца. И отец не стал расспрашивать.
С этого дня моя жизнь круто изменилась. Кончилось мое одиночество. Я потерял интерес к мальчику со старообразным лицом и заодно и к Юнусу. У меня теперь был товарищ, друг, брат.
Отец мой уделял Сахбо времени больше, чем мне. Он занимался с ним русским языком и арифметикой. Сахбо учился старательно. Я помогал ему готовить уроки. Марьюшка перешивала мои халатики и закармливала нашего гостя чем только могла. Она вовсю старалась, чтобы он не скучал без материнской ласки.
Я с эгоизмом юности и не думал, что моему другу может чего-то недоставать в нашей семье. А было именно так.
Сахбо был впервые в Коканде, и я загорелся желанием показать ему город. Друг мой не отказался, и в первый же удобный день, приготовив заданные отцом уроки, мы отправились на площадь к дворцу бывшего кокандского хана Худуяра Урда.
Сначала мы степенно, подражая взрослым, задрав головы, рассматривали, как нам казалось, прекрасный, яркий орнамент. На нем, по мусульманскому обычаю, не было изображено ничего живого, а только причудливое сплетение завитков, треугольников, звезд и кругов. Они то сходились, образуя законченный рисунок, то распадались, переплетаясь в ином порядке, и неожиданно повторяли тот же узор.
Налюбовавшись орнаментом, мы начали бегать и даже играть, прячась в тени четырех башен дворцового портала, потом, утомившись, сели прямо на каменные плиты, и я начал рассказывать другу о дворце.
Фантазия, как всегда, унесла меня далеко от действительности; тут были четыре прекрасные дочери хана, заключенные каждая в одну из башен, их веселые, смелые возлюбленные и даже добрые и злые дивы.
Не знаю, всему ли верил Сахбо, но он слушал меня внимательно, смотря в лицо черными, косо посаженными бусинками глаз, и, когда я замолчал, попросил рассказать также о мечети и медресе, вычурные купола которых он высмотрел между плоских крыш домов, окружающих площадь. И снова я с увлечением смешивал правду с вымыслом, сказку с историей. Когда мне надоело рассказывать, а Сахбо — слушать, мы вскочили на ноги, готовые сами к любым приключениям, но, не имея ничего лучшего, побежали с площади в противоположную сторону от старинных построек. Через несколько минут мы были в русской части города. Оглянувшись на Сахбо, я громко расхохотался. Он остановился с наивно открытым ртом и удивленно расширенными глазами: житель Кудука не поразился великолепию ханского дворца, роскошного медресе и мечети, но его поразила широкая мощеная улица, аккуратные двух- и трехэтажные дома с высокими окнами, сады перед каждым домом, а дальше — приземистые кирпичные амбары, гостиные дворы, магазины…
Мы забрались в царство русского купечества. Сахбо понимал, что здесь живут не ханы, не ишаны, для которых он мысленно возводил любые дворцы, а простые люди, и его поразило, что их жилища так разнились от того, к чему привык мальчик в своем горном селении, и даже от того, что он увидел в Старом Коканде.
Желая еще больше поразить своего товарища, я схватил его за руку и потянул за собой на Розенбаховский проспект.
В то время Розенбаховский и Скобелевский проспекты были аристократическим центром русской части Коканда. Здесь селились царские чиновники, военные, агенты крупных торговых фирм и приезжие специалисты. Именно здесь в одном из домов и предназначалась квартира для заведующего городской больницей, то есть для моего отца. Вот к ней-то я и вел вконец оторопелого Сахбо.
Мимо нас то и дело проносились легкие рессорные экипажи, брички, велосипедисты, проезжали верховые.
Сахбо шел, не выпуская моей руки. Впрочем, ему здесь все начинало нравиться: глубоко наполненные арыки, проложенные с двух сторон бульваров и улиц, густая шарообразная зелень в аллеях, теперь пожелтевшая и сморщенная.
Мы остановились около дома, в котором должен был бы жить отец со мною и Марьюшкой. Уже темнело. Окна были закрыты ставнями, выкрашенными в белый цвет. В эти тревожные дни люди рано запирались в домах, и сейчас русские горничные и няни загоняли детей, а дворники узбеки запирали ворота и спускали собак.
Я отыскал окна квартиры, в которой продолжала жить вдова умершего доктора, чье место в больнице получил мой отец, и коротко рассказал Сахбо всю квартирную историю. Повторяю ее для читателя, так как она имеет отношение к дальнейшим событиям.
Устроившись на новой должности, мой отец поехал по адресу, данному ему в больнице, чтобы осмотреть квартиру и, как тогда было принято, выразить соболезнование вдове покойного. На его звонок открыла дверь горничная и, попросив подождать, исчезла. По ее растерянному виду, по шепоту за дверьми отец понял, что визит его некстати. Ждать ему пришлось долго.
Во внутренних комнатах нарастал шум, хлопали дверьми, кто-то пробегал, уже ясно были слышны голоса и чей-то плач. Наконец в гостиную вышла немолодая дама в черном и, прикладывая батистовый платок к покрасневшим глазам, попросила доктора присесть. Она назвалась сестрой жены умершего врача и, вздыхая, сказала, что вся их семья должна извиниться перед господином доктором и просить его о великой милости.
Просьба заключалась вот в чем. Вдова заболела нервным расстройством, и пользующие ее врачи не рекомендуют в этом состоянии переезжать. Словом, они не подготовлены к переезду и не могут освободить новому больничному врачу казенную квартиру.
Отец мой сейчас же дал свое согласие ждать полного выздоровления больной и просил членов семьи не беспокоиться: он как-нибудь устроится, ему не много надо.
Во время этого разговора в комнату прошмыгнула закутанная темная фигура. Это была узбечка в парандже и с густой сеткой на лице. Она поманила рукой даму, разговаривавшую с отцом, и та, извинившись, вышла. Вернулись они очень быстро. С ними была горничная в качестве переводчика, но отец отказался от ее услуг: он хорошо мог объясняться сам.
В чем дело? Оказалось, женщина в парандже рекомендует доктору пустой дом с обстановкой. Дом принадлежит ее брату, уехавшему из Коканда надолго. По ее мнению, были только два обстоятельства, которые могли не понравиться господину доктору: дом находился в Старом Коканде, и в соседнем дворе халупу занимали два узбека. Отец только махнул рукой. Это его не останавливало, ему даже понравилось поселиться снова среди узбеков. Все мы привыкли к этому народу.
Вот почему я не попал в русский квартал, как и в русскую гимназию. Сынки живущих на Скобелевском и Розенбаховском проспектах не стали моими товарищами, а сейчас русский дворник прогнал нас, двух мальчишек узбечат, от ворот, не подозревая, что перед одним из них, сыном доктора, при иных обстоятельствах он бы «ломал шапку».
Отбежав, мы обернулись и снова посмотрели на этот дом, вернее, — на сердитого дворника. И как же мы были удивлены, увидев, что он выпускал из калитки мальчишку узбека поменьше нас ростом и одетого не лучше нас и выражал при этом ему почтение! Мы спрятались в тени дерева и дали мальчику опередить нас, а потом с шумом выскочили из своей засады. Он быстро обернулся, и каково же было мое удивление, когда я узнал в нем мальчика со старообразным лицом из лавки на базаре! Я видел его рядом с Садыком Ходжаевым, мне ясно представился их третий собеседник — человек с длинным лицом цвета шафрана, в стеганом ситцевом халате, туго перетянутом офицерским поясом. Потом я вспомнил халву и медовые лепешки, которые прислал мне этот мальчик. Мне стало стыдно, что мы хотели напугать его, и я поблагодарил за подарок. Я заговорил по-узбекски, чтобы Сахбо понял, о чем идет речь. Мальчик ответил, что рад, если мне понравился его достархан, и пошел с нами. Мы шли быстро. Час был поздний, а время тревожное, я боялся, что дома будут о нас беспокоиться. Однако наш третий спутник не торопился, семенил ногами и задыхался. Из его узкой груди вырывалось свистящее дыхание, и он часто останавливался. Мне было неудобно оставить его одного и стыдно выказывать тревогу: узбекский мальчик мог посчитать меня трусом. Так и тащились мы через весь Новый город, снова миновали дворцовую площадь и наконец очутились в Старом Коканде. Тут новый знакомец показал своей темной ручкой куда-то в сторону и вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.
— Какой странный мальчик, — вслух подумал я.
— Да он совсем не мальчик, — ответил мне Сахбо. — Он взрослый.
Тайну маленького человечка со старообразным лицом первым из нас разгадал Сахбо, но именно он стал после этого вечера уходить без меня и проводить время с Мухабботом — так звали нового друга Сахбо. Я спросил своего товарища, что нашел он, джигит, общего с этим маленьким старичком с лукавой рожицей и лукавыми словами. Сахбо долго молчал и потом ответил: «Видишь ли, он узбек…»
Я не нашелся, что сказать в ответ. Узбек… русский… Раньше мы с Сахбо не думали об этом, и дружба наша не становилась мельче, оттого что оба мы были людьми разной народности. Мне казалось, я во второй раз теряю друга. Первый раз это было в Кудуке, когда его дядя Ибрагим отослал Сахбо далеко в горы пасти скот. Тогда он стал как бы взрослым, я же оставался внизу, в селении, еще мальчишкой.
Нежданно наша разлука прекратилась. Сахбо вернулся ко мне. Снова, как до пастушьих дней Сахбо, я брал верх над своим другом. Мы ходили по городу, я рассказывал, а он слушал, дивился и шел туда, куда я вел его.
И вдруг оказалось, что Сахбо мало моей дружбы. Я посчитал это изменою и дулся на него, а тут еще возобновились занятия в училище. Теперь свободное время я стал проводить со своими одноклассниками и только вечерами встречался с Сахбо.
Русские школьники неожиданно подобрели ко мне и стали искать со мной дружбы.
И опять это не было моей заслугой. Просто они узнали, что я сын доктора Михаила Алексеевича, которого они видели у своих родителей. Отец не столько по долгу службы, сколько по велению своего сердца часто бывал в кварталах, где жили рабочие местных заводов. Исполняя их просьбы, отец выезжал в отчужденный район вокзала и железной дороги. Там была своя больница и свои доктора, но стрелочники, смазчики и кочегары больше доверяли Михаилу Алексеевичу. Это удивляло многих и, как я уже рассказывал, в том числе и нашего соседа Ходжаева-младшего.
Вот с детьми этих-то рабочих я теперь и начал дружбу. Как видно, и в училище вступил в действие закон единения людей по их взглядам и убеждениям. Я для своих товарищей перестал быть сынком барина, а стал сыном человека, которого уважали и которому доверяли их отцы. Конечно, ни я, ни другие ученики этого не понимали. Просто нам стало хорошо вместе, я же особенно потянулся на зов дружбы, желая как бы отомстить Сахбо.
Велика сила дружбы! Она способна темное перекрасить в светлые тона, согреть при стуже, утешить в печали. Теперь в училище все казалось мне иным. По утрам я с радостью, захватив ранец, выбегал из дому, на ходу бросив Сахбо: «До свидания! Я сегодня приду раньше». Но раньше я не приходил. Мы оставались на школьном дворе, играли в лапту, городки или, окружив сторожа Игната, слушали старые солдатские песни.
пел бывший отставной солдат.
В день, который остался в моей памяти навсегда, я шел домой раньше обычного: игры во дворе не состоялись из-за погоды. Февраль выдался холодный, с утра со степи дул ледяной ветер. Я бежал через Каменный мост, соединяющий Новый Коканд со Старым. Под мостом плескались мутные воды мелководного, всегда, даже в жару, ледяного Сая. Немного ниже моста, где женщины кувшинами набирают воду, а ишаки терпеливо ждут, когда старый инвалид наполнит водою бочку, спиною ко мне стоял Сахбо с каким-то стариком. Нет, это не был водовоз, хотя он и держал в руках ишачий поводок. Водовоз, скользя босыми ногами, набирал заплесневевшую, пахнувшую гнилью воду. Мне запомнился и этот запах, и зеленоватый цвет воды, и Сахбо, который стоял, опустив голову, внимательно и покорно, как мне казалось, прислушиваясь к словам Садыка Ходжаева. Да, узбек, говоривший с моим другом, был наш старый сосед. Я даже услышал фразу, которую он сказал: «Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов». Почему-то мне показалось, что это он сказал про меня.
Я покраснел и повернул обратно, а когда снова взошел на мост, ни Садыка, ни Сахбо не было. Дома я не спросил Сахбо, о чем он говорил с Ходжаевым. Пообедав, мы, как всегда, сели рядом за приготовление уроков. Отца не было дома. Марьюшка была занята стиркой, и из кухни к нам долетала протяжная песня:
Мне почему-то стало грустно от этой песни. Я взглянул на Сахбо — он тоже слушал Марьюшку и сидел над тетрадкой, как-то особенно скосив глаза.
Я захлопнул книгу и подошел к окну. Прошел дождь, в луже отражалось мраморное февральское небо. Мой тополь стоял голый и зябкий. Через двор к пролазу шел Юнус.
Обернувшись к Сахбо, я сказал услышанные днем слова: «Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов» — и пальцем показал в спину Юнуса. Сахбо ничего не ответил. Он продолжал сидеть над тетрадкой, скосив один глаз на нее, а другой — на дверь в кухне. В кухне все продолжалось:
В эту ночь Сахбо исчез из нашего дома.
Первый раз я и отец не выполнили своих обязанностей: он не пошел в больницу, я — в училище. Стоя перед отцом, как перед судьею, я рассказал ему все: свою молчаливую ссору с Сахбо, его дружбу с Мухабботом, удивившую меня встречу около моста.