Я поставил ширму в углу, подальше от стола, где женщины проверяли и делили оставшиеся запасы продуктов, и осмотрел спину Маргарет Росс. Вид ее был действительно ужасен, сплошная сине-багровая рана от позвоночника к левому плечу. В центре, под самой лопаткой, зиял глубокий рваный порез, похоже, результат сильного удара каким-то острым треугольным куском металла. Каково бы ни было орудие, оно прошло насквозь через жакет и блузку.
Почему вы не дали мне осмотреть вас вчера? — холодно спросил я.
— Я... я не хотела вас беспокоить, — заикаясь, ответила она.
«Она не хотела меня беспокоить! — угрюмо подумал я. — Не хотела себя выдать, так будет точнее». Я вновь представил себе буфетную, где мы ее нашли, и теперь был почти уверен, что смогу добыть нужные мне доказательства. Почти, но не совсем. Придется еще раз пойти туда и проверить.
— Что? Очень плохо? — Она повернула голову, пытаясь разглядеть, что с ее спиной, и я увидел, что ее темные глаза полны слез, наверное от боли, так как я уже обильно смазывал спину дезинфектантом.
— Во всяком случае, хорошего мало, — ответил я. — Как это произошло?
— Не имею ни малейшего понятия, доктор Мейсон, — беспомощно ответила она.
— Возможно, нам совместно удастся это выяснить/
— Выяснить? Зачем? Какое это имеет значение?— Она устало покачала головой.— Ничего не понимаю! Что я сделала плохого, доктор Мейсон?
Великолепно! Просто великолепно! Как мне хотелось в эту минуту ударить ее!
— Ничего, мисс Росс. Совершенно ничего... — Когда я облачился в парку, рукавицы, надел защитные очки и маску, она была уже полностью одета, и, поднимаясь по лестнице к люку и выбираясь наружу, я чувствовал на себе ее пристальный взгляд.
Густой снег вихрем проносился в бледном луче моего фонаря. Казалось, что снежинки исчезают, как только успеют коснуться земли, но на самом деле они уносились вдаль по обледенелой поверхности. Ветер дул в спину, бамбуковые указатели тянулись по прямой линии, попадая в луч моего фонаря сразу по два.
Я добрался до самолета всего минут за пять или шесть. Подпрыгнул, вцепился в раму ветрового стекла, с усилием подтянулся и влез в кабину управления. Минуту спустя я уже был в буфетной и освещал ее фонариком. Я увидел большой холодильник с привинченным к нему маленьким столиком, а подальше, под иллюминатором, закрепленный на петлях ящик, то ли обогревающее устройство, то ли раковину. Уточнять я не стал, так как это меня не интересовало. Внимание мое сосредоточилось на передней переборке, которую я тщательно обследовал. Она почти вся была усеяна дверцами небольших вмонтированных в стену ящичков, вероятно, контейнеров с продуктами, но нигде не было ни одного металлического выступа и вообще ничего, что могло бы явиться причиной раны стюардессы. Ведь если бы она была здесь в момент аварии, ее бы отбросило к стене. Вывод напрашивал-ся сам собой: в момент аварии она находилась где-то в другом месте. Я не без досады вспомнил, что, когда мы впервые нашли ее распростертой на полу, даже не поинтересовался, в сознании она или нет.
То, что искал, я нашел почти сразу же в проходе, ведущем в радиорубку: я почти наверняка знал, куда направить свои поиски. Верхний левый угол на корпусе радиоприемника был поврежден, и тонкий лист металла был отогнут наружу почти на полдюйма. Не нужно было ни микроскопа, ни помощи специалиста, чтобы обнаружить и объяснить темное пятнышко и несколько нитей темно-синей материи, прилипших в этом месте к корпусу разбитого радиоприемника. Я заглянул внутрь корпуса и теперь, когда я мог не спеша осмотреть его, понял, что он был основательно приведен в полную негодность. В металлическом остове мертвого самолета было дьявольски холодно, и мой мозг словно оцепенел. Но далее находясь в таком состоянии, я сознавал, что вряд ли ошибаюсь относительно того, что здесь произошло. Теперь я понимал, почему второй пилот не мог послать сигналы бедствия. Понимал, почему он был вынужден посылать на базу регулярные сообщения о том, что самолет идет по курсу, соблюдая расчетное время. У бедняги не было выбора: рядом сидела стюардесса, наставив на него пистолет. Наверняка это был пистолет. И ничего утешительного не было в том, что катастрофа застигла ее врасплох!
Пистолет! Медленно, ой как медленно! От этой медлительности можно было прийти в ярость: мысли в моем мозгу начали постепенно проясняться. Кто бы ни посадил этот самолет, да еще с таким искусством и самообладанием, учитывая слепящую пургу и кромешную тьму прошедшей ночи, это в любом случае был не мертвец, а живой человек. Я выпрямился, прошел в кабину управления и направил свой фонарик на мертвого пилота. Когда я в ту ночь увидел его впервые, мне показалось, что на нем нет никаких следов насилия. Не знаю, что теперь заставило меня приподнять край его обледенелого форменного кителя. Я обнаружил почерневшую по краям от пороха пулевую рану в области позвоночника. Я ожидал этого и, как ни странно, был почти уверен, что найду рану именно в этом месте. Тем не менее у меня сразу пересохло во рту, как будто я не пил уже много дней, и я почувствовал, как сильно забилось у меня сердце.
Я опустил край кителя, приведя его в прежний вид, повернулся и медленно пошел по проходу к последнему ряду кресел. Человек, которого стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел в прежней позе, приткнувшись к спинке кресла. И суждено ему сидеть так Бог знает сколько веков.
Его китель был застегнут на среднюю пуговицу. Я расстегнул ее, не увидел ничего, кроме странного тонкого ремешка, перекинутого через грудь, и расстегнул пуговицы на сорочке... Вот, пожалуйста! Такая же маленькая и круглая дырочка, через которую пришла смерть, и с теми же следами пороха по краям, свидетельство того, что стреляли в упор. Следы пороха сосредоточились в верхней части раны, свидетельствуя о том, что пистолет был направлен сверху вниз. Интуитивно, но все еще будто во сне, я слегка наклонил тело вперед и увидел, где вышла пуля. Правда, это выглядело не как пулевое отверстие, а скорее как едва заметный разрыв ткани, который мог легко ускользнуть от внимания. А на спинке кресла я обнаружил крошечный разрыв в обивке. В тот момент я не увидел в этом какого-либо особенного скрытого значения. Да, по правде говоря, я и не был тогда в состоянии делать четкие выводы. Я вообще ничего не чувствовал, не почувствовал даже ужаса и отвращения при мысли, что кто-то хладнокровно свернул убитому шею, чтобы замаскировать истинную причину смерти.
Кожаный ремешок на груди человека придерживал фетровый чехол под мышкой. Я вынул маленький темный курносый пистолет, нажал на рычажок и вытряхнул на ладонь обойму. Она была полна: все восемь пуль были на месте. Я вложил обойму на место и сунул пистолет во внутренний карман парки.
На кителе было два внутренних нагрудных кармана. В левом, в футляре из тонкой кожи, я нашел еще одну обойму и тоже спрятал ее в карман. В правом кармане были только паспорт и бумажник. Фотография в паспорте соответствовала личности убитого, а паспорт был на имя полковника Г ар-рис она. Бумажник не содержал ничего особенно интересного: пара писем с оксфордским штемпелем, очевидно от жены, английские и американские банкноты и длинная вырезка из верхней части страницы нью-йоркской «Геральд Трибюн», датированной серединой сентября, то есть двухмесячной давности.
Я пробежал заметку глазами, светя на нее фонариком. В ней была помещена маленькая и довольно нечеткая фотография, запечатлевшая какую-то железнодорожную катастрофу: вагоны на мосту, конец которого обрушился в воду, лодки внизу. Я догадался, что заметка содержала отчет о недавнем случае, когда поезд, шедший из Элизабет, штат Нью-Джерси, рухнул с моста в реку. У меня не было настроения читать заметку, но тем не менее туманная мысль подсказала мне, что она каким-то образом может пригодиться.
Я аккуратно сложил заметку, собираясь присоединить ее к пистолету и запасной обойме, которые уже лежали во внутреннем кармане парки, как вдруг услышал резкий металлический звук, донесшийся из передней части темного безмолвного самолета.
Несколько секунд я сидел не шевелясь, как и сидевший рядом мертвец, неподвижно держа на полпути к карману застывшую руку. В настоящее время, оглядываясь назад, я могу объяснить свое тогдашнее состояние лишь тем, что слишком долгое воздействие холода притупило мой мозг, что вид зверски убитых людей потряс меня больше, чем я сознавал, и что замогильная атмосфера этого холодного, металлического морга повлияла на мой обычно трезвый ум чрезвычайно сильно. А возможно, сочетание всех этих трех обстоятельств разомкнуло шлюзы, и оттуда хлынула волна атавистических суеверий, таящихся в глубинах нашего сознания, страхов, у которых нет имен, но которые могут в один миг разорвать, как паутину, тонкий слой нашей цивилизованности и вызвать сумасшедший скачок адреналина в крови. Как бы то ни было, в то время мной владела одна мысль... нет, даже не мысль, а, скорее, не рассуждающая, но леденящая кровь уверенность: это один из убитых летчиков или бортинженер встал со своего места и направляется ко мне. Даже сейчас я помню свое жуткое смятение и охватившую меня безумную надежду: только бы это не помощник пилота, тот человек, который сидел справа, когда вдавившийся внутрь нос авиалайнера изувечил его до неузнаваемости.
Неизвестно, как долго просидел бы я в этом оцепенении, парализованный суеверным ужасом, если бы поразивший меня звук не повторился. Но я снова услышал его, то же странное царапание по металлу, а это могло означать только одно: кто-то двигался в темноте по кабине управления, натыкаясь на искореженные металлические части. И как легкое движение выключателя может в одно мгновение бросить комнату из непроглядной тьмы в сияющий свет, так и этот повторяющийся звук вернул меня в мир реальной действительности и разума из состояния суеверной паники. Я быстро опустился на колени, прячась за спинку переднего кресла. Сердце у меня бешено колотилось, что-то словно сжимало затылок. Но я быстро обрел себя, повиновался инстинкту самосохранения.
В том, что это было чувство самосохранения, я не сомневался ни минуты. Та, которая пошла на тройное убийство, чтобы достичь своей цели и сохранить все в тайне (я был совершенно уверен, что сейчас в кабине пилота находилась именно стюардесса: ведь только она одна видела, как я отправился к самолету), сможет пойти и на четвертое убийство. Она знает, что, пока я жив, ее секрет уже не секрет, а я сам так глупо вел себя, что она догадалась о моих подозрениях. И она не только собирается убить, у нее есть и орудие убийства: всего несколько минут назад я получил зловещее доказательство того, что у нее есть пистолет. Что может помешать ей пустить его в ход? Густо падающий снег заглушит звуки, а южный ветер отнесет звук выстрела далеко в сторону от нашего домика.
И тогда я понял, что должен бороться за свою жизнь. Возможно, это была просто мысль о четырех погибших, нет, о пяти, если считать второго пилота, или естественная реакция после панического страха, который я пережил минуту назад. А может, я вспомнил, что у меня тоже есть пистолет. Я выхватил его из кармана, переложил фонарик в левую руку, вскочил и побежал по проходу.
Тут сказалась моя неопытность в этой смертельной игре в прятки: только у самого выхода из кабины я, опомнившись, подумал, как меня было легко расстрелять в упор, прячась где-нибудь за спинками кресел, когда я пробегал мимо. Но в салоне никого не было, а когда я проскочил дверь, я успел заметить в кабине управления смутную темную фигуру, не более чем безликий силуэт. Эта темная фигура попала в свет моего фонарика: она выбиралась наружу через отверстие разбитого окна.
Я поднял пистолет. Мне даже не пришло в голову, что меня могут привлечь к суду за убийство бегущего человека, пусть даже преступника. И я нажал на курок. Но выстрела не последовало. Я снова нажал на гашетку, но, прежде чем я вспомнил о такой существенной детали, как предохранитель, отверстие в разбитом ветровом стекле уже было пусто. Я услышал, как кто-то спрыгнул в снег.
Проклиная свою оплошность и вновь забыв о том, какую прекрасную мишень я представляю собой в эту минуту, я высунулся из отверстия. И мне вновь повезло: я на мгновение увидел человеческую фигуру, она поспешно обогнула левое крыло и исчезла среди снега и тьмы.
Через три минуты я уже был внизу. Спрыгнул я неловко, но тотчас же вскочил на ноги и бросился вслед за убегавшей фигурой со всей быстротой, на какую был способен в неуклюжей меховой одежде.
Неизвестный бежал напрямик к нашему домику, следя за бамбуковыми указателями, я слышал топот ног по замерзшему снегу, видел свет фонарика, который бешено метался, устремляясь вниз и то освещая его ноги, то выхватывая из тьмы указатели. Никогда бы я не смог подумать, что стюардесса способна так быстро бегать, но тем не менее я уже догонял ее, когда внезапно бегущая тень метнулась влево. Туда же метнулся и луч ее фонарика. Я бросился за ней, ориентируясь по свету фонарика и по топоту ног. Тридцать ярдов, сорок, пятьдесят... Потом я остановился и замер на месте: свет фонарика впереди погас, и я больше не слышал ни звука.
Второй раз за этот вечер я проклял себя за безрассудство. Мне следовало бежать в сторону нашего домика и ждать, когда она туда явится: ни один человек не может надеяться выжить, оставаясь долго на открытом воздухе полярной ночи.
Но еще не все было потеряно. Сейчас нужно бежать обратно, повернувшись к ветру левой стороной, это наверняка приведет меня к бамбуковым указателям, не может быть, чтобы я проскочил между ними, не заметив их в свете фонарика. Я повернулся, пробежал несколько шагов и остановился.
Почему она отвлекла меня в сторону от обозначенной линии? Ведь не для того же, чтобы уйти от меня? На это она рассчитывать не может. Пока мы оба живы, мы связаны с нашей кабиной-домиком и рано или поздно встретимся там лицом к лицу.
Пока живы! Господи, какого же я свалял дурака и каким дилетантом проявил себя в этой игре! Ведь у нее только один способ избавиться от меня надежно и навсегда — убить меня! Она может пристрелить меня здесь, и никто об этом не узнает. А так как она остановилась первая и первая выключила фонарик, она, несомненно, знает мое местоположение гораздо лучше, чем я ее. А эти последние несколько шагов, которые я пробежал столь опрометчиво и неосторожно, дали ей еще более точные сведения о моем местонахождении. Возможно, она рядом и прицеливается, чтобы выстрелить.
Я включил фонарик и осветил лучом круг. Никого. И вообще ничего не видно. Только прикосновения холодных снежинок к моим щекам, да тихие стоны и жалобы южного ветра. К этому надо добавить слабый шорох ледяных кристаллов в их слепом скольжении по твердой, как железо, поверхности плато.
Я осторожно сделал пять-шесть шагов влево. Теперь фонарь у меня был выключен. Я просто спятил, включив его минуту назад: сам себя выдал, ведь луч фонарика виден издалека. Надеяться можно было лишь на то, что в густом снегопаде видимость сильно ухудшилась.
Откуда она будет стрелять? По ветру, тогда я, ослепленный летящим снегом, ничего не увижу, или против ветра, тогда ничего не услышу? «Наверное, по ветру», — решил я. Чтобы лучше слышать, я скинул капюшон парки, поднял на лоб очки и, не мигая, вглядывался в темноту из-под сложенных козырьком ладоней.
Так прошло минут пять, но ничего не последовало, если, конечно, не считать, что у меня замерзли лоб и уши. Все то же безмолвие, все та же черная пустота. Напряжение и нервное ожидание постепенно становились невыносимыми... Медленно и с величайшей осторожностью я сделал круг ярдов в двадцать, но опять ничего не увидел и не услышал, хотя мои уши так привыкли к печальной симфонии звуков, что я обязательно должен был услышать ее. Судя по всему, на плато я был один.
И тут страшная мысль поразила меня: да, я действительно один. И я был один, потому что, как понял слишком поздно, застрелить меня было бы слишком глупо. Если бы в короткие часы дневного рассвета на плато обнаружили мой продырявленный труп, сразу же возникли бы вопросы, подозрения, догадки. С точки зрения убийцы, мой труп без всяких видимых следов насилия был бы гораздо удобнее, ведь даже самый опытный человек может заблудиться во время разыгравшейся на плато метели. А я и заблудился. Я убедился в этом еще до того, как ощутил ветер слева и пошел обратно к бамбуковым кольям. Но я не мог их найти. Я прошел по широкому кругу, но опять ничего не нашел. На всем пути к нашему домику бамбуковые столбики исчезли, исчезла та тонкая путеводная нить, от которой зависело, остаться ли мне в живых или погибнуть. Я пропал, по-настоящему и бесповоротно пропал!
Впервые за эту ночь я растерялся. Хотя я знал, что стоит поддаться панике и я погиб. Нет, меня сжигала холодная ярость от того, что меня так дешево провели и тем самым подло обрекли на смерть. Тем не менее умирать я не собирался. Не в силах даже представить себе, как неимоверно высоки должны были быть ставки в этой игре, которую вела безжалостная и коварная стюардесса с нежным личиком, я поклялся, что не стану пешкой, которую запросто можно смахнуть с доски. Я остановился и оценил обстановку.
Снег с каждой минутой усиливался, все сильнее напоминая буран, и видимость ограничивалась теперь несколькими шагами. Обычно годовая величина осадков на плато не превышает семи-восьми дюймов, но надо же было случиться, чтобы именно в эту ночь мне так не повезло. Ветер, видимо, дул с юга, но в изменчивой погоде Гренландии никогда нельзя предсказать, в какую минуту он может измениться или вообще повернуть в обратном направлении. Фонарик мой явно угасал: от частого употребления и от холода его свет превратился в бледный желтоватый луч, проникающий всего на несколько ярдов, даже если светить по направлению ветра.
По моим расчетам, до самолета было не более ста ярдов, до домика — шестьсот. Мои шансы набрести на домик приблизительно были один к ста. Гораздо больше шансов было найти самолет или, что равноценно, найти ту колею, которую он прорыл в замерзшем снегу при аварийной посадке. Едва ли ее успело полностью занести снегом. Я повернулся так, чтобы ветер дул мне слева, и двинулся в путь.
Не прошло и минуты, как я достиг этой глубокой борозды в снегу. Из экономии я выключил фонарик, но, когда оступился и тяжело упал в это подобие рва, понял, что не ошибся. Я повернул направо и уже через полминуты был у самолета. Возможно, я мог бы провести ночь внутри самолета, но все мое существо сосредоточилось лишь на одном стремлении, так что мысль об этом даже не пришла мне в голову. Я обошел крыло, нащупал бледным лучом фонарика первый из бамбуковых указателей и пошел, следуя их линии.
Их осталось лишь пять штук. Далее — провал. Все остальные столбики были унесены. Но я знал, что эти пять указывают прямую дорогу к домику. Все, что мне надо делать, — это продолжить прямую линию, вытащить последний колышек из пяти и вбить его спереди и повторять это до тех пор, пока не доберусь до домика. Но чтобы выполнить эту задачу, нужно было иметь по меньшей мере двух человек. А я был один. Фонарик мой быстро угасал, видимость была безнадежно плохая, а я не мог отклониться даже на один-два градуса. Сначала мне это показалось пустяком, но когда я начал размышлять, то пришел к выводу, что уклон даже на один градус уведет меня почти на сорок футов от нужного места. В такую бурную ночь, как эта, я мог бы пройти в десяти футах от домика и не заметить его. Право же, чтобы покончить жизнь самоубийством, можно было найти гораздо более легкие способы.