Он опять подумал о Ли Юйминь. Надо поскорее кончить это безнадежное дело. Подбежал к двери, выглянул в коридор: никого. Мигом вернувшись обратно, он совершил свой самый смелый поступок за десять лет: схватил телефон и набрал номер библиотеки. На том конце провода сразу ответили, и, на счастье, это оказалась сама Ли Юйминь. Он даже не верил, что ему может так безумно повезти.
— Это У Чжунъи.
— В чем дело? — Голос девушки звучал холодно — видно, она еще сердилась на него.
У Чжунъи не стал пускаться в разъяснения, сказал лишь:
— После работы приходи к воротам моего учреждения, я буду ждать. Приходи обязательно, я должен сообщить тебе важную вещь. Очень важную! Непременно приходи!
Он еще никогда не разговаривал с людьми в таком приказном тоне. Не дожидаясь ответа, он положил трубку, боясь, как бы кто не вошел в кабинет. Пока он нес трубку от уха к аппарату, до него донеслось:
— Да что случилось? Алло…
Спустя еще полчаса наступил конец рабочего дня. Он стоял у окна, спрятавшись за занавеской, и выглядывал из-за нее одним глазом. Сотрудники потянулись к воротам, некоторые толкали перед собой велосипеды. Кое-кто останавливался во дворе и читал свежие дацзыбао с размашисто намалеванным именем. Он представил себе, насколько все они удивлены.
Затем он заметил женскую фигурку, стоявшую за воротами. Красноватый нейлоновый платок на голове, блестящий черный портфельчик в руке — это она, Ли Юйминь! Она вертела головой, пытаясь заглянуть во двор, но ей мешали выходившие из института сотрудники.
У Чжунъи вдруг охватило раскаяние: зачем он вот так, сразу, сообщает ей обо всем, зачем уничтожает собственный образ в ее сердце? И тут он увидел, как раскрылись в испуге ее рот и глаза, как она застыла, словно одеревенела. Ясно было — она увидела заполнившие двор дацзыбао с проклятьями в адрес У Чжунъи. Проходившие мимо стали с любопытством оборачиваться на девушку. Она резко повернулась и поспешила прочь, опустив голову. Черный портфельчик подскакивал при каждом ее шаге.
У Чжунъи следил, как исчезает ее фигурка.
В его жизни погас последний светильник.
Еще несколько дней назад его навещали наивные, нелепые мысли: ему начинало казаться, будто все происходящее с ним — лишь тяжелый сон. Стоит ему проснуться, как уплывут тучи и рассеется мгла. Но действительность развеяла эти иллюзии. Если сейчас он и мечтал о чем-то, так лишь о том, чтобы неминуемые удары и мучения обрушились на него немного попозже.
Вскоре в кабинет бесцеремонно вошел здоровенный мужик средних лет с маленькими глазками и коротко остриженной головой. То был институтский хозяйственник, завскладом по имени Чэнь Ганцюань. Человек недалекий и грубый, он жил одиноко, был вспыльчив, задирист, но к У Чжунъи — быть может, из-за его робости — обычно относился неплохо. Во время междоусобной борьбы он возглавил «ударный отряд» фракции Цзя Дачжэня и Чжао Чана и был прозван «Чэнь, что жизни не жалеет». Потом он стал исполнять обязанности руководителя группы надзора и перевоспитания. Чтобы соответствовать этой необычной должности, он, сам того не замечая, напустил на себя суровый, безжалостный вид. Вот и сейчас он без всяких околичностей обратился к У Чжунъи:
— Цзя сказал, тебе не дозволено больше уходить домой. Поступаешь под мое начало. Следуй за мной, да побыстрее!
Теперь У Чжунъи не оставалось ничего другого, как выполнять чужие распоряжения. Через пять минут он сидел рядом с Цинь Цюанем.
Наконец-то он успокоился.
До сих пор он, словно подхваченная вихрем птица, кувыркался в воздухе, падал, подымался, пытался найти опору для крыльев. Но вот он на земле — ниже некуда и хуже не бывает, так что нечего больше опасаться, незачем рисовать себе всякие ужасы.
Жилось ему хуже собаки. Целыми днями приходилось торчать в группе надзора и перевоспитания, велят выйти — выходи, велят вернуться — возвращайся… Все тобой помыкают, каждый командует и бранит. Нельзя переспрашивать, нельзя оправдываться, спорить и тем более сердиться. Станешь показывать характер — навлечешь еще большие неприятности, получишь взыскание построже прежнего. Хуже всех был надзиравший за ними Чэнь Ганцюань. Не зная, куда девать избыток энергии, он развлекался тем, что мучил людей.
Однажды У Чжунъи нечаянно задел его и тут же получил удар кулаком по руке — да такой, что оказался вывихнут и сильно распух безымянный палец. Потом он так и остался кривым. Этого «внушения» У Чжунъи никогда не забудет. Людям, оказавшимся в его положении, оставалось одно: обкатать свой характер так, чтоб не осталось острых углов, отбросить прочь самоуважение, наплевать на свое человеческое достоинство и только кивать в ответ на любое грубое, несправедливое обвинение, делая вид, будто с радостью приемлешь наставления, — только так и можно было выжить в этих условиях. Чжан Динчэнь, к примеру, не испытывал в группе ни малейших неприятностей.
У Чжунъи, с его характером, вроде бы тоже не должен был особенно страдать, однако же ему порядком доставалось. Скорее всего, потому, что он поначалу старался выгородить брата, пытался сделать так, чтобсделать это? Пы его показания не отразились на судьбе самого близкого ему человека. Но как он мог режде всего, события, о которых он рассказывал, были внутренне связаны между собой, от одного факта тянулась ниточка к другому. Например, из содержания потерянного письма было нетрудно догадаться, о чем писал ему брат, и тут Чжунъи не мог отпереться. Во-вторых, чем больше скрытничал Чжунъи, тем более изощренные, жестокие способы воздействия пускал в ход Цзя Дачжэнь. А поскольку его неудержимая наступательная тактика подкреплялась мощной поддержкой дубинок, он заставлял противника с позором отступать с одной оборонительной позиции на другую. Кончилось тем, что У рассказал и о созданном братом вместе с Чэнь Найчжи «Обществе любителей чтения», и обо всем, что говорил брат в тот памятный вечер…
После этого его на два месяца, можно сказать, оставили в покое. Правда, вместе с Цинь Цюанем и прочими вытаскивали на общеинститутские собрания критики и борьбы, но в остальное время почти не допрашивали. По-видимому, рабочая группа командировала своих представителей в организации, где работали его брат и Чэнь Найчжи, для проверки фактов и сбора новых материалов. Все это время не было видно Чжао Чана. Но вскоре У столкнулся с Чжао, подметая институтский двор. Тот осунулся, загорел до черноты и стал похож на закопченный печной горшок. Через несколько дней над У Чжунъи снова разразилась гроза — день за днем его опять таскали на допросы, иной раз затягивавшиеся до полуночи. А чтобы усилить нажим, параллельно проводили собрания критики и борьбы, доводившие его до полного упадка сил.
Цзя Дачжэнь представил целую кучу новых материалов — разоблачения Чжунъи, сделанные бывшими участниками «Общества любителей чтения». Что ж, он обличал их, теперь они отвечали тем же. Каждый материал занимал по меньшей мере пять-шесть страниц. Чэнь Найчжи расписал его высказывания насчет государственного устройства на целых четырнадцати страницах. Конечно, многое в этих материалах было продиктовано чувством мести за то, что он предал товарищей. Столько времени прошло, многое из говорившегося тогда он уже не мог припомнить, но все-таки ему пришлось расписаться и поставить отпечаток пальца на каждом из материалов, подтверждая их достоверность.
Поначалу, когда его вынудили донести на брата, он испытывал угрызения совести, сознавая свою вину. Думая о том, что его донос принес новые страдания брату и невестке, он доходил даже до мыслей о самоубийстве. Ему было ясно: отныне брат и невестка порвут с ним всякие связи. И он стыдился самого себя. Эгоистичный, трусливый, жалкий шут, у которого нет мужества и решимости оборвать эту жизнь… Но теперь, когда Цзя Дачжэнь сообщил, что брат тоже написал на него большой материал, ему стало легче. Правда, из слов Цзя Дачжэня нельзя было понять, что именно донес на него брат. Все же Чжунъи изо всех сил старался уверить себя: вот, мол, и тот тоже виноват перед ним. Этим вроде бы несколько смягчалась собственная его непростительная вина — предательство родного, самого близкого человека. Узнать бы, где сейчас брат и невестка, что с ними…
В начале осени институт охватила волна новой кампании. Опять одного за другим стали вытаскивать людей. Дацзыбао во дворе шумели о борьбе с «правым уклоном», требовали «отбросить в сторону путы, сковывающие движение вперед». Кто имелся в виду, было неясно. Цинь Цюань прошептал на ухо У Чжунъи, что «борьба с правым уклоном» нацелена против заведующего сектором новой истории Цуй Цзинчуня, а одна из причин в том, что в деле У Чжунъи он, Цуй, проявил мягкотелость, мешая развитию кампании, защищал плохих людей. Это Цинь Цюань понял из разговора двух сотрудников, пришедших за кипятком, когда он работал в котельной. Из слов сотрудников явствовало: они глубоко недовольны положением в институте, но дальше приватных разговоров дело, очевидно, не шло.
Через несколько дней появилась новая дацзыбао, тут Цуй Цзинчунь уже был назван по имени. Но не успел подняться большой шум, как пришла еще более поразительная новость — «вытащенным» оказался заместитель председателя ревкома некий Гу Юань. Говорили, что он являлся «черным закулисным заправилой» враждебной Цзя Дачжэню фракции. Гу Юаня немедленно отправили в группу надзора и перевоспитания, и он оказался рядом с У Чжунъи и Цинь Цюанем. В связи с этим разговоры вокруг дела Цуй Цзинчуня приумолкли.
Поднадзорных и перевоспитуемых с каждым днем становилось все больше и больше. Для группы выделили еще одно помещение, но и оно скоро оказалось переполненным. Здесь, в группе, был один мир, там, за ее пределами, — другой. Но этот мир явно собирался поглотить тот.
«Нововытащенные» заменили собой У Чжунъи — этот бывший «гвоздь сезона» уже не вызывал прежнего интереса. Он теперь походил на залежавшийся товар: никто не берет, а выбросить жалко. Жить ему стало повольготнее — во всяком случае, уже не приходилось испрашивать разрешения Чэнь Ганцюаня, чтобы сходить в сортир. Но домой отлучаться все же не разрешалось. Однажды он простудился, и вдобавок его прохватил сильный понос. Тогда рабочая группа смилостивилась и дала увольнительную на один час — сходить в медпункт.
Он побывал у врача, получил лекарства и неторопливо отправился в обратный путь. Стояла уже поздняя осень. Листья старых акаций свернулись, высушенные ветром, и один за другим неслышно падали с ветвей. Они уже устилали всю землю и шелестели при каждом шаге. По необыкновенно далекому небу цвета синей глазурованной черепицы проплывали белоснежные сверкающие облака, похожие на надутые ветром паруса. Сочетание желто-красных деревьев, синевы неба и белизны облаков создавало восхитительную палитру осени.
А как не похожа осень, когда природа зовет к отдохновению, покою и безмятежности, на лето с его нескончаемой суетой, когда жизнь бурлит и клокочет! И солнце не так назойливо жжет людей своими лучами, как в дни футяня; оно лениво поглаживает лицо, становится мягким и уютным. У Чжунъи впервые оказался на улице после шести месяцев заключения и по-особенному ощутил сладость жизни и цену свободы. Ему вдруг вспомнился его дом, где он так давно не был, — заваленная хламом, пропыленная комната. Так улетающая на юг ласточка вспоминает прежнее свое гнездо. Ему захотелось заглянуть домой, но он не посмел. Правда, он находился лишь в трех-четырех кварталах от дома, но для него расстояние это было так же непреодолимо, как бурный Тихий океан или уходящие в небо горы. Эх, подумалось ему, живи он в большом здании, этажей в пять, смог бы увидеть хотя бы крышу.
Чжунъи шагал задумавшись, но вдруг остановился, почувствовав, что на пути его стоит человек. Сначала он увидел пару ног — худых, в стареньких матерчатых туфлях, обтрепанных, с кожаными заплатками на носках. Тогда он поднял глаза, и взгляду его предстало высохшее, черно-желтое, изможденное лицо женщины.
— Невестка! — вздрогнув, закричал он.
Это была жена брата. Побелевшая от стирки ватная куртка, небрежно собранные на затылке волосы. И глаза — такие знакомые! Только не было в них той теплоты и сочувствия, к которым он привык. Широко раскрытые, они смотрели на него гневно, пугающе, и ему было понятно — почему.
— Ты что, приехала навестить родных? — спросил он в растерянности.
Невестка, ничего не ответив, продолжала неотрывно смотреть на него. Он видел, как дрожали ее плотно сжатые губы, худенькие плечи и все тело; видно было: она пытается перебороть охватившее ее волнение. Вдруг глаза ее вспыхнули ненавистью, она размахнулась и влепила У Чжунъи две звонкие пощечины по обеим щекам — бац, бац!
Щеки его запылали, в ушах зазвенело, потемнело в глазах. Какое-то время он стоял как оглушенный, а когда пришел в себя, невестки перед ним уже не было. Он повернулся и увидел, как она удаляется по спокойной, безлюдной, залитой солнцем улице.
А он все стоял на месте. Случайно его взгляд упал на что-то голубое, лежавшее на земле в нескольких шагах от него и, по-видимому, оброненное невесткой. Он подошел поближе и узнал ее платок. И вдруг сразу вспомнил, как десять лет назад невестка уезжала к мужу: тогда он с перрона увидел в ее руке над заплаканными, прильнувшими к вагонному окну личиками племянников этот самый платок. Тогда он был синий в белый горошек, сейчас полинял, стал бледно-голубым, истончился, в двух местах зияли порядочные дыры. Теребя платок, он припомнил всю трудную и горькую жизнь невестки, припомнил, с какой любовью и заботой она относилась к нему… Негодование, охватившее невестку при встрече с ним, подсказало Чжунъи, что его предательство вновь ввергло брата со всей семьей в пучину бедствий. А давно ли брат выкарабкался из такой же бездны с наполовину обожженным лицом, и вот теперь он, Чжунъи, опять погубил его…
Тут он заметил справа от себя узкий проход между кирпичными домами, совсем узкий — там едва мог пройти один человек. Это был «мертвый проход», он никуда не вел и весь порос травой, в которой валялся битый кирпич. Он бросился туда и принялся хлестать себя по обеим щекам. Он бил себя, плакал и бранился:
— Скотина! Скотина! И почему ты вовремя не сдох!
Проходившая мимо девчушка, заслышав какой-то шум, из любопытства заглянула в проход. Только тогда он остановился и понуро поплелся восвояси.
Всю ночь он никак не мог заснуть. Он лежал с заметно припухшими щеками и думал, как бы встретиться снова с невесткой, узнать у нее, что же все-таки случилось о братом, а главное — растолковать ей: нет, не надо во всем винить его одного — вся беда в потерянном письме. Ведь и он сам из-за этого письма лишился всего в жизни.
Цзя Дачжэнь снова стоял на трибуне. Но в этот день его тощее, длинное лицо, видневшееся из-под козырька армейской фуражки, выглядело необычно — каким-то раскованным, даже, пожалуй, добродушным. Да и атмосфера на собрании была иной — более мирной и спокойной, будто после суровой зимы пришла оттепель. У Чжунъи стоял перед трибуной, слегка склонив голову; ему не заломили руки за спину и не повесили на грудь никакого плаката.
Полгода гремел гром, сверкала молния, ревел ветер, бушевал ливень. Теперь погода изменилась — пришла пора «проводить в жизнь правильный курс».
К концу предыдущего месяца общее число «вытащенных» сотрудников института достигло тридцати семи. Это было заслугой остальных ста сотрудников, затративших на сей подвиг более двух тысяч часов рабочего времени, и еще более выдающейся заслугой Цзя Дачжэня и иже с ним.