Теперь времена изменились, и вместе с ними — лозунги. Теперь провозглашали: «Если можно казнить или не казнить — лучше не казнить; если можно арестовывать или не арестовывать — лучше не арестовывать; если можно брать или не брать под надзор — лучше не брать». Теперь предписывалось разобраться с пострадавшими и по возможности вернуть их на прежние места, и чем быстрее, чем великодушнее ты проведешь эту работу, тем очевиднее и ярче твои достижения. То, чему раньше Цзя не позволил бы даже просочиться между пальцами, он пропускал сейчас, широко раскинув руки. Таким, как он, поднаторевшим в злобных речах и ругани, пришлось, наверное, рыться в словарях, чтобы вспомнить более или менее человеческие слова.
В этот день освобождали У Чжунъи — он был выбран в качестве первого примера великодушного решения вопроса.
По заведенному ранее порядку сперва на трибуну поднялось двое или трое людей, еще раз покритиковавших Чжунъи. Затем вышел Цзя Дачжэнь, достал лист бумаги и прочел, не отрываясь от текста:
— «У Чжунъи, тридцати семи лет, мужского пола, вырос в бедной городской семье. С детства подвергаясь воздействию среды, испытал сильное влияние буржуазной идеологии. В период борьбы с правыми в 1957 году один раз участвовал в деятельности реакционной организации «Общество любителей книги», созданной его братом У Чжунжэнем и другими, выступал с типичными для правых высказываниями. Преступление его носило серьезный характер, но он ничего не сообщил о нем своей организации. Когда развернулась данная кампания, У Чжунъи вступил в тайные сношения с братом, пытаясь и дальше скрывать свою вину и противодействовать ходу кампании. Однако перед лицом мощи пролетарской диктатуры и под воздействием проводимой нами политики У Чжунъи добровольно покаялся и признал вину. Многократные проверки подтвердили, что его показания в основном соответствуют действительности. Кроме того, во время пребывания в группе надзора и трудового перевоспитания он проявил себя с положительной стороны. Руководствуясь стремлением строго и неукоснительно осуществлять политику партии, исходя из принципа «лечить болезнь, чтобы спасти больного», и учитывая поведение У Чжунъи, ревком принял, а высшее руководство рассмотрело и утвердило решение: считать, что У Чжунъи совершил серьезную ошибку, относящуюся к противоречиям внутри народа, и не подлежит уголовному преследованию. С сегодняшнего дня он восстанавливается на прежней работе с прежним окладом. Надеемся, что товарищ У Чжунъи, вернувшись на свой служебный пост, будет настойчиво овладевать марксизмом-ленинизмом и идеями Мао Цзэдуна, будет энергично трудиться, чтобы в практической деятельности перевоспитать себя и стать новым человеком».
Дослушав чтение, У Чжунъи оторопел; забывшись, он поднял голову и уставился на собравшихся. На многих лицах он увидел довольные улыбки — люди радовались за него. Он повернулся и посмотрел на Цзя Дачжэня. Да, такое увидишь небось еще реже, чем полное затмение луны, — улыбка на лице Цзя. Это окончательно уверило Чжунъи, что происходящее с ним не сон, а доподлинная правда. Жизнь разом возвращала ему все, что отняла! Тут к нему приблизился сам председатель институтского ревкома Хэ, вручил «Избранные произведения Мао Цзэдуна» и нацепил на грудь латунный значок с профилем автора. Он даже пожал ему руку! Какая-то горячая волна накатила на Чжунъи, он безотчетно поднял руки и закричал во весь голос: «Да здравствует великая пролетарская культурная революция!» При этом он весь устремился ввысь вслед за лозунгом — казалось, ноги вот-вот оторвутся от земли, — лицо увлажнили горячие слезы.
К нему обратился Цзя Дачжэнь:
— У, старина, ты еще не освободился от всех своих ошибок, не до конца осознал сущность этой кампании. Ты должен как следует усвоить урок! В свое время мы тебя разоблачили — и поступили правильно, сейчас освобождаем — и тоже действуем правильно. Будь благодарен организации, это она спасла тебя!
Плача, он, как заведенный, кивал головой и верил, верил каждому слову, произнесенному Цзя Дачжэнем.
Он сошел с трибуны, медленно переставляя ноги. Счастье обрушилось так внезапно, переполнявшая сердце радость была так велика! Все это время Чжао Чан стоял неподалеку от трибуны, чтобы от имени сектора новой истории вновь принять Чжунъи в его ряды. Улыбаясь во весь рот, он подскочил к У Чжунъи и обеими жирными, мягкими ладонями схватил его дрожащие руки.
Собрание закончилось. Он уходил вместе с Чжао Чаном, и все встречные обращали к нему доброжелательные улыбки — своего рода невысказанные поздравления. Подошел и начальник группы надзора и перевоспитатель Чэнь Ганцюань. Еще какой-нибудь час назад он собирался по окончании собрания суровыми окриками загнать Чжунъи обратно в помещение группы. Но сейчас весь расплылся в улыбке:
— Старина, ты не должен помнить зла! Мы ведь все это делали ради революции!
Чжунъи растерянно улыбнулся, кивнул головой. Ведь и раньше он ни на кого не сердился, хотел лишь, чтобы другие относились к нему терпимо.
В коридоре переднего корпуса он столкнулся с Цуй Цзинчунем. Высокий, худощавый заведующий сектором был по-прежнему строг, сдержан и невозмутим. У Чжунъи остановился. Ему вспомнилось, как до всего случившегося он беседовал на секторе с Цуй Цзинчунем и тот дал ему столько добрых, от сердца идущих наставлений, а он из-за всяческих опасений не открыл Цую своего прошлого, не посоветовался с ним. И потом, когда за Чжунъи взялись как следует, Цуй Цзинчунь ни разу не оскорбил его грубым словом, ни разу не «нажал» на него. Это даже стало поводом для начала борьбы «с правым уклоном» в институте. Теперь он чувствовал себя в чем-то виноватым перед Цуем, но не знал, как это выразить. Цуй Цзинчунь из-под своих очков в узкой черной оправе бросил взгляд на Чжао Чана, шедшего рядом с У Чжунъи, и произнес коротко, но со значением: «Так ты запомни этот урок!» С этими словами он быстро удалился.
Чжунъи так никогда и не узнал, какие жаркие споры с Цзя Дачжэнем пришлось вести Цуй Цзинчуню о нем, У, и о решении по его делу.
Чжао Чан привел У Чжунъи в кабинет сектора региональных проблем, они остановились перед прежним столом Чжунъи. Чжао Чан вдруг схватил его за руку и вложил в ладонь что-то холодное и твердое. Чжунъи не сразу понял, что этот блестящий предмет — ключ от его стола, который ему приказали сдать в тот самый день, когда его «вытаскивали». Расплывшись в теплой, как в былые дни, улыбке, Чжао Чан сказал ему:
— Я ни в чем не навредил тебе!
В памяти У Чжунъи возник тот разговор, который был у него с Чжао Чаном в помещении рабочей группы. Тогда Чжао говорил что-то похожее. И ведь вправду, думал он, Чжао помог ему в решающий момент — подсказал, что Цзя Дачжэнь располагает материалами против него, включая злополучное письмо. Поэтому он успел признаться во всем добровольно, не дожидаясь разоблачения. Значит, своим сегодняшним счастьем, оказанной ему милостью он обязан старому другу! На его покрасневших от рыданий глазах вновь выступили слезы, сердце переполнилось благодарностью, но выразить ее в словах он не смог.
Он пошел домой. Да, он свободен и может вернуться домой! Словно выпущенная из клетки птица, не знающая ни забот, ни тревог, он может лететь куда вздумается. Стоит воздеть руки — и полетишь в манящую высь…
По пути домой он истратил все немногие остававшиеся деньги — купил бутылку пива, закуску и немного сладостей, чтобы устроить пиршество по поводу своего возвращения. Еще не откупорив бутылку, он уже пошатывался, как опьяневший небожитель, то и дело теряя равновесие. Было самое холодное время года, именуемое в народе «три девятки», но он шел без шапки, с пылающим лицом.
Он вошел в дом, куда его нога не ступала полгода с лишним, и очутился в темной прихожей. Соседка, тетушка Ян, дробила на мелкие кусочки уголь. Ее внучонок орудовал маленькой лопатой, помогая и одновременно мешая ей. При виде Чжунъи она оторопела.
— Товарищ У, вы вернулись?
— Как видите! — ответил он, сияя от радости.
— Да как же, ведь вас… — Тут тетушка Ян поперхнулась. Было ясно: она знала об обрушившихся на У неприятностях, но, не имея свежей информации, сочла за благо помолчать. Она стояла с лопатой в руках, не зная, как быть.
Но и У Чжунъи не знал, что следует говорить в таких случаях.
Тетушка Ян как-то неестественно улыбнулась и сказала:
— Вы бы пошли растопили печку, погрелись бы! — и тут же поспешила убрать свое рыхлое, неуклюжее тело в собственную комнату, утащив за собой и внука. Казалось, она пряталась от больного, убежавшего из инфекционной больницы.
У Чжунъи не придал этому значения, решив попозже спуститься к ней и все объяснить.
Он открыл дверь и вошел в комнату. Спертый воздух отдавал сыростью. В комнате все было как прежде, но поначалу казалось каким-то незнакомым. Стол, кровать, стулья, чашки и прочая утварь, словно удивленные поначалу его вторжением, разобрав, что это вернулся хозяин, в волнении как бы бросились ему навстречу. Они были такие грязные, запыленные, что казались все одного цвета. Он повертелся по комнате, не зная, с чего начать уборку, немного успокоился и решил сперва растопить печку. Ему повезло в том смысле, что его арестовали весной, еще до того, как начали убирать железные печки, и он теперь мог приступить прямо к делу. Пройдет совсем немного времени, и в комнате станет тепло.
Но едва рука его коснулась оставшейся в топке золы, в душе у него словно что-то оборвалось. Ведь это были остатки сожженных им черновиков письма. Ему припомнились брат с невесткой, и на сердце стало еще тяжелее. Он решил сходить к ее родным и разузнать, что же произошло с ней и с братом. Но как он сможет объяснить им все случившееся? Во всяком случае, писем он больше писать не будет.
Он растопил печь, перепачкав при этом руки, а когда собрался их мыть, увидел, что вода в тазу для умывания замерзла. В дни после утери письма, когда Чжунъи жил как в тумане, он почти не умывался, самое большее — смачивал в тазу полотенце и обтирал лицо. А поскольку воду он не менял, лед в тазу был серым, непрозрачным.
Он взял в руки таз и перевернул его, думая подержать над печкой и поскорее растопить лед. Вдруг что-то привлекло его внимание — то было письмо, приклеившееся к донышку таза. Удивленный, он положил таз на стол и отодрал конверт. От изумления у него брови поползли на лоб, а глаза едва не выскочили из орбит. Так и есть — оно, потерянное письмо, едва не стоившее ему жизни! И марка на месте, и конверт заклеен как следует. Видно, в то утро он в спешке переложил клейстера, заклеивая письмо, и бросил его на стол. А умываясь, поставил на конверт мокрый снизу таз, и конверт сразу прилип к донышку. Кому же могло прийти в голову искать его именно здесь?
— А-а-а! — раздался его крик.
Он застыл, и вся фигура его напоминала восклицательный знак, стоящий за этим «а-а-а»… Прошло не менее получаса, прежде чем он понял все, что случилось.
И теперь опять вернулась весна.
Весна пришла! И не только в природе, но и в жизни людей! Посмотри, кругом тают снега и льды, пробуждается все живое. Весеннее многоцветье снова сверкает в глазах людей.
Когда ты вдыхаешь аромат только что распустившегося цветка или мнешь в руках блестящие, сочные, нежно-зеленые листья; когда, стоя в долине, окидываешь взором цепи гор и видишь, как по всем склонам сбегают ручейки из-под тающих ледников; когда ты прогуливаешься по улице и в свете весеннего солнца видишь ряды новых зданий, с которых еще не успели снять леса; когда ты вечером стоишь у окна и слышишь, как крики диких гусей в небесах сливаются в единой дивной гармонии с музыкой земли… Разве в эти минуты тебе захочется вспоминать о пронизывающем холоде суровой зимы? Разве захочется вновь увидеть зарубцевавшиеся раны?
Однако бедствие, причины которого не вскрыты, подобно западне, притаилось возле дороги: прошлое может вернуться опять. Чтобы путь вперед был прямым и ровным, чтобы снова не попасть в колею страданий, нужно многое делать и еще больше, еще серьезнее размышлять…
Тяньцзинь, 27 сентября 1979 г.
Разве воспоминания о суровой зиме — не песнь во славу весны?
Перевод С. Торопцева
Боюсь, это самый захудалый коняга в конюшне ревкома коммуны, одна масть чего стоит, взгляните — к серому подмешан белый, а кое-где и темно-коричневый цвет, и не стрижет его никто, шерсть отросла, спуталась, что твой дикий кустарник, шрамы и отвратительные кровоподтеки избороздили стертую хребтину, грязную до черноты, на брюхе уродливо вздулись жилы, а на круп жестоко и грубо ляпнули глубокое тавро… Ну а уж это его седло, висящее рядом на столбе, — черт возьми, разве его можно назвать седлом: замызганное, заезженное, в грязи и соломе! Да вы и за пять монет не найдете мальца, который согласился бы в этаком седле отправиться в ущелье Цзиргэлан. Оно давно утратило свою форму и вот-вот растечется, как вода, расползется, как грязь, а то и вовсе рассыплется в прах.
«Да что же делать? У Далан — не удалец, а просто сонная тетеря, так что по парню и птичка. Мы споемся — хромой осел да тупой жернов. По человеку конь, по коню седло, разве это не в порядке вещей?» — усмехается Цао Цяньли, то ли себе под нос, то ли пытаясь завязать разговор с этим бедолагой, и приближается к чалому, похлопывает по холке, ласково, дружески треплет по щеке, проводит рукой по шерсти. В общем-то, что проще — поменять коня, чтобы хвост трубой и мордой покачивал от полноты жизни. Иная лошадь сама тебе в руки ткнется, обслюнявит, этакая миляга, уж так подлизывается, чуть не лижет!
А этот одер и не пошевельнется, даже не моргнет. Глаза — что два стеклышка старых часов, покрытых слоем многолетней грязи. Его хоть кнутом хлестни, хоть погладь — ему все одно. Да, это не вон тот гнедой, трехлетка, на того прыгнешь, ненароком чуть коснешься брюха сапогом — и он, сметливый, уже в полете. А попробуй ткни его кнутовищем в зад — взбрыкнет, скакнет метров на сто, да и сбросит тебя на склон. Ну а если погладишь его, приласкаешь, приголубишь — вздернет голову, ублаженный, откликнется долгим ржанием и пойдет размашистым шагом… Ну, а все-таки — представим-ка себе еще одну сценку — если, долго не раздумывая, огреть его кнутом? Разумеется, никто на это не отважится… И все же? Тряхнет рыжей гривой, взовьется к облакам, обернется драконом? Взъярится от боли, рванется, ринется в чащу лесную? Напролом, точно припадочный, а потом рухнет замертво, так что и костей не соберешь? А если не обернется драконом, не ринется в чащу лесную, не рухнет замертво, что с ним будет от удара кнутом? Отупеет на миг? А попробуй годами прибегать к кожаной плети — и в один прекрасный день славный гнедок станет таким же, как этот дряхлый чалый, забитым, бесчувственным, ко всему равнодушным…
То-то и оно, так что на старикане-чалом, порешили все, будет поспокойнее. Да, все утратив, тот обрел покой. А покой — основа всего, нет его — все может рухнуть. Кто опровергнет эти золотые слова! Цао Цяньли подмигнул, ухмыльнулся, покачал головой, сделал глубокий выдох и с шумом втянул в себя воздух. После такой доморощенной «цигунотерапии» полегчало, он повеселел и смирился, в конце концов, и эта кляча под жалким седлом тоже ничего, «сойдет» — скажем так.