Начал искать. Он не стреноживал коня. Верил, что тот не сбежит, это же скромный, послушный, молчаливый, уважающий себя конь. Это его друг. И он увидел — вон там! Метрах в четырехстах-пятистах. Свистнул в точности как пастух-казах. Раньше не выходило, а сегодня — что надо. Лошадь сразу же подняла голову и посмотрела на него. Зрение у него отменное, с такого расстояния, ослепленный сверканьем неба и снежных вершин, он все же разглядел, как прянули уши и дрогнули ноздри коня. Милый мой одер, ты услыхал, что я зову тебя? Ну, что за умница, что за миляга! Глянь-ка, неторопливым шагом, приминая изумрудную траву, чалый двинулся в его сторону, чудный кадр, просто картинка. По волнующемуся пустынному лугу к тебе приближается тысячеверстный сказочный скакун, конь-дракон. До чего же он, оказывается, прекрасен, могуч, впечатляющ! Длинные ноги, вылепленные мослы, размашистый шаг, высоко воздел гордую голову, тряс прекрасной гривой, двигаясь неспешно и молодцевато, и когда он наконец приблизился, когда приблизился, корпус у него излучал сияние…
Но вот Цао Цяньли сел на лошадь и запел. Звонкая песня всколыхнула ущелье. И подбодрила коня, он прибавил шагу. Копыта взлетали, как ветер, как молния. Словно громадный кит плыл среди искрящихся волн, и покоренное море, рассекаемое посередине, почтительно откатывалось по обе стороны. Словно ракета летела в сияющих небесах, и звезды выстраивались, танцуя и приветствуя ее. Перед глазами мелькали столбы света, белые, красные, голубые, зеленые, синие, желтые, разноцветные столбы, озаряя пестрый, изменчивый мир. В ушах свистел ветер, ветер гор, ветер моря, ветер плоскогорий и ветер поднебесья, и звучали кличи тысяч живых существ, тигров и львов, барсов и обезьян… Бег коня стал устойчивей, на его спине теперь было уютно, как в кресле, вся его ущербность вдруг куда-то исчезла, и он неудержимо мчался вперед, навстречу ветру…
Даже сейчас, в восьмидесятые годы, когда все, что происходило с нами в те времена, кажется «прошлым перерождением», которое уже никогда (никогда!) не вернется, когда пришла к Цао Цяньли столь долгожданная новая весна, когда вместе со всеми он устремился в полет, ввысь, — он помнит этого коня, этот луг, эту дорогу. Он навеки запомнил разноцветное сияние, открывшееся ему в стремительном движении. И он преисполнен искренней признательности ко всему, что запечатлелось в памяти.
1981 г.
Перевод О. Лин-Лин
Почему во время сезона Ясной погоды всегда идут дожди? Беззвучные, тонкие, частые нити дождя ткали свою серую паутину, и еще тяжелее становилось на сердце у секретаря окружного комитета партии Тянь Чжэньшаня.
Он едет в «джипе» на митинг, посвященный реабилитации секретаря одной из партячеек отдаленного горного уезда.
Девятнадцать лет минуло после смерти этого человека. А сколько мучений принесли людям девятнадцать прошедших лет, сколько невзгод выпало на их долю. Однако Тянь Чжэньшань никогда не забывал Ли Тунчжуна — человека, появившегося на свет на обочине дороги, когда его родители искали спасения от голода, батрака, в десятилетнем возрасте отданного в пастухи, командира отряда народного ополчения во времена земельной реформы, добровольца в годы войны против американских захватчиков в Корее. Демобилизованный по инвалидности, Ли стал секретарем партячейки большой сельскохозяйственной бригады поселка Лицзячжай. Все называли его «хромой секретарь». И именно этот Ли Тунчжун незадолго до смерти вдруг оказался «преступником, который вступил в сговор с заведующим зернохранилищем, подбил введенных в заблуждение людей на грабеж государственного склада».
Ныне история вынесла свой приговор: Ли Тунчжун невиновен! И несмотря на жаркие дебаты в уездном и окружном парткомах по поводу его реабилитации, несмотря на то, что некоторые товарищи продолжали сомневаться даже после принятия резолюции, восстановившей его честь, только что принявший дела секретарь окружкома партии все же решился лично участвовать в митинге, посвященном реабилитации. Чтобы люди извлекли из этой истории урок, лучше относились друг к другу, он отправился в маленькое горное селение, покинутое им девятнадцать лет назад, навестить заросшую бурьяном могилу и «снять кандалы проклятия с одной погибшей души».
Подпрыгивая, «джип» быстро бежал по горной дороге. Тянь опустил боковое стекло. Свежий ветер с гор оросил дождевыми каплями его изборожденное бесчисленными морщинками лицо. Он закрыл глаза. И в его памяти всплыла поразительная история девятнадцатилетней давности.
Превращение секретаря партячейки Ли в грабителя произошло весной 1960 года.
Великий голод пришел той проклятой весной в Лицзячжай. Со дня Начала весны, когда в огромном котле, залитом пятью данями воды, была сварена последняя миска кукурузной муки, четыреста девяносто с лишним человек, взрослых и детей, вот уже в течение трех суток ели одну вареную репу, да и той осталось уже немного. В полдень директор столовых трех производственных бригад дядюшка Лаоган плакал тайком, сидя на корточках в углу пустой кладовки, и причитал:
— Владыка небесный! Обрати на нас очи свои… От сумы нищенской оборони…
Плач хуже заразной болезни! Плач дядюшки Лаогана выполз сквозь щель неплотно притворенной двери, его подхватили сперва старухи, пришедшие с горшками в столовую за похлебкой, потом молодые женщины, у которых дома кричали от голода ребятишки, затем плач принял размеры эпидемии, против которой и мужчины были бессильны.
— Нельзя плакать, нельзя! — «Хруп-хруп…» — поскрипывал снег под тяжелым протезом. Это Ли торопится из конторы большой производственной бригады. — От слез глаза заболят, голова закружится. Сейчас схожу в коммуну, разузнаю, может быть, там что скажут про зерно централизованного распределения.
Плач понемногу затих. Все молча глядели на молодого секретаря партячейки. И на этого крепкого, видного парня — таких бывает один на всю округу — наложил отпечаток голод. Веки набухли, вместо щек два глубоких провала. Но, когда, хромая на тяжелом протезе, он вышел из села и отшвырнул поданный женой Чжан Цуйин ивовый посох, его рослая, в пять чи и четыре с половиной цуня, фигура в вылинявшей шинели распрямилась. Большие, темно-карие глаза с красными прожилками блестели. Гордая осанка, решительный взгляд как бы говорили: этот бывший солдат способен выдержать еще не одно сражение.
А между тем на душе у Ли было тяжело. Едва он представил себе, что придется просить продовольствие у Ян Вэньсю, секретаря-застрельщика, как все его существо переполнили горечь и возмущение.
Когда-то секретарь-застрельщик был учителем начальной школы, не лишенным к тому же литературных способностей. Потом его выдвинули на работу в отдел пропаганды укома партии. Не щадя сил, пять лет трудился он на этом поприще и постепенно понял, что без опыта работы в районе, в деревне, здесь, в большом укомовском доме, ему в лучшем случае уготована судьба технического секретаря, которому позволено будет лишь составлять бумаги «во исполнение решений свыше», и это будет его потолок. Недаром говорится: «Тесто, замешенное в яичной скорлупе, высоко не поднимается!» Поэтому в 1958 году он стал усиленно проситься на низовую работу и в конце концов попал на должность секретаря партийной организации Шилипуской коммуны. С тех пор все свои силы и энергию он направлял на то, чтобы предугадать намерения начальства и успеть вовремя подобрать факты, которые бы соответствовали точке зрения вышестоящих. Так, еще до вступления в новую должность, проведя аналогию с известным теоретическим положением, он сделал вывод о возможности построения коммунизма в отдельно взятой сельскохозяйственной коммуне. Ею, конечно, должна стать Шилипуская коммуна. На следующий день после вступления в должность он громогласно объявил: коммуна Шилипу в течение двух ближайших лет вступит в коммунизм. После этого своего заявления он стал выкуривать по две пачки сигарет в день, а его глазки, будто прорезанные резцом небрежного ваятеля, начали постоянно щуриться, моргать и как-то таинственно поблескивать: он усиленно прикидывал в уме, как завершить тот или иной вид работ в коммуне Шилипу раньше, чем другие, и побыстрее рапортовать об этой радостной вести в уездный комитет, выбрав такое время, когда секретарь укома Тянь Чжэньшань не был в отлучке.
Но чрезмерное усердие, как известно, зачастую приводит к обратным результатам. Намерения начальства — не станем пока выяснять, правильными они были или нет, — стараниями Ян Вэньсю доводились до полного абсурда. Во время кампании за массовую выплавку стали он отдал распоряжение разбить на куски котлы из очагов, конфисковать у крестьян металлическую утварь, чтобы переплавить все в чугун; дверные щеколды, задвижки и те отобрали. Все это было брошено в самодельные плавильные печи. А напуганная жена Ли Тунчжуна без устали молила всевышнего избавить людей от кампании за выплавку меди — ведь имя ее мужа означало «медный колокол». Когда уком бросил клич создавать высокоурожайные поля, Ян Вэньсю приказал бригадам отводить для них земли исключительно вдоль большаков — если уж наводить красоту, то пудрить следует лицо! А чтобы ни у кого не оставалось сомнений в народном энтузиазме, при котором, как писали тогда газеты, «старцы способны превзойти Хуан Чжуна, а женщины — Му Гуйин», во время пребывания в коммуне инспекционной комиссии он велел коммунарам работать ряжеными, под бодрящие звуки гонгов и барабанов. Старики вышли в поле, нацепив длинные бороды, взятые из реквизита театральной самодеятельности, а женщины — в одеждах персонажей старинных пьес, со знаменем легендарной героини Му Гуйин, на котором был вышит иероглиф «Главнокомандующий».
Печальными глазами смотрел на все это Ли. Ему казалось, что новый секретарь целыми днями только тем и озабочен, как поставить спектакль, отведя себе в нем соответствующую роль в надежде привлечь внимание, снискать одобрение начальства.
— Лицзячжайцы — землепашцы, а не артисты, переодеваться да забавляться деревянными саблями мы не станем! — говорил Ли односельчанам.
Но Лицзячжай тоже не обошли стороной беды, исходившие от секретаря-застрельщика. Прошлый год выдался засушливым, а в позапрошлом сельский «полк сталеваров» к началу посевной не успел спуститься с гор, поэтому пшеницу посеяли поздно, а каждому известно, что запоздалый сев уменьшает урожай на треть. К тому же весной на озимые обрушилась страшная засуха, вот и получилось, что зерна собрали намного меньше, чем в предыдущие годы. Но секретарь-застрельщик опять выступил с почином, он выдвинул дерзновенный лозунг: «В год великой засухи обеспечить выполнение трех показателей» — по объему производства, по поставкам государству и распределению на душу между коммунарами. В итоге по первому и третьему пунктам потерпели полный провал, а второй выполнили лишь после того, как провели кампанию борьбы против «сокрытия урожая». Именно выполнение второго показателя — в то время коммуна Шилипу должна была уже прийти к коммунизму — вынуждало Ли то и дело ковылять на своем протезе в правление коммуны, чтобы дать знать Ян Вэньсю о надвигающемся весеннем голоде, делавшем вопрос о вступлении в коммунизм довольно-таки туманным.
При каждом посещении правления коммуны терпение Ли подвергалось большому испытанию.
Впервые он пришел туда, когда в деревне еще было продовольствие и коммунары из Лицзячжая получали по целых два ляна зерна в день. Он появился в правлении как раз в момент, когда Ян Вэньсю вешал на стену похвальную грамоту укома партии и уездного народного комитета, врученную ему за перевыполнение заданий по заготовке зерна.
— Товарищ Ли Тунчжун, — в голосе Яна слышались строгие нотки, — знаешь ли ты, кто громче всех кричит о трудностях с продовольствием?
— Знаю.
— Кто?
— Бедняки и низшие середняки.
— Ну, что ты мелешь! — Ян Вэньсю опешил, поднятая вверх рука с дымящейся сигаретой на мгновение замерла, но тут же очертила круг в воздухе. — Это, наверно, новые середняки болтают. Ну конечно, это высшие слои новых середняков. Смотри, товарищ, не к лицу тебе водиться с зажиточными середняками!
Не дожидаясь ответа, секретарь-застрельщик совершил ну прямо-таки «великий скачок» и выбежал из зала заседаний.
Второй раз Ли побывал там, когда в Лицзячжае зерно почти кончилось, и сам Ян Вэньсю уже видел, что даже кора с вязов ободрана.
— Да, у вас несколько туговато с продуктами, — Ян избегал смотреть в темные глаза Ли, — но текущий момент характеризуется борьбой против правого уклона, против тех, кто, задрав голову в небо, протягивает руки в ожидании подачек. Я-то не прочь попросить зерно в уезде, но вот боюсь, как бы на меня не нахлобучили шапку правоуклониста.
— А ты уступи эту шапку мне, — невозмутимо откликнулся Ли. — Ежели от твоей борьбы против правых появятся продукты, я готов носить шапку правоуклониста хоть десять тысяч лет.
— Не поддавайся настроению, товарищ, — меряя шагами комнату, говорил Ян. — Нехватка продовольствия? Так это не только у вас, в Лицзячжае. Сейчас как раз заседает окружком партии, обсуждается вопрос, как спасти людей, сберечь скот. От нашего уезда там секретарь Тянь. Вернется, послушаем, тогда и видно будет, что делать. Огород при вашей столовой неплохой, продержитесь еще чуток.
Ли Тунчжун был вынослив и терпелив, но, как показывает жизнь, желудок не может слишком долго оставаться пустым. Еще три дня назад Ли послал с нарочным секретарю укома письмо с просьбой о срочной помощи, закончив его по предложению первого деревенского грамотея, счетовода Цуй Вэня, тремя жирными, похожими на бомбы, восклицательными знаками. Но ответа так и не получил. И пришлось ему снова громыхать протезом по каменным ступенькам у входа в правление коммуны.
— Тунчжун, можешь ничего мне не говорить! — из дверей, толкая перед собой велосипед, вышел Ян Вэньсю. — Секретарь Тянь уже вернулся, в укоме назначено совещание, будут рассматривать вопрос о положении в коммуне. Иди домой и жди.
— Ну, а сейчас-то как?
Ян Вэньсю уже вскочил на велосипед и, как вихрь, понесся прочь, однако успел обернуться и крикнуть:
— Репа!
Ли Тунчжун двинулся обратно. Проходя мимо Богатырского угорья, почувствовал головокружение, поскользнулся и свалился в придорожный ров. Он лежал на снегу, и не было сил подняться. Хотелось вот так и лежать здесь вечно и никогда больше не вставать. Наконец он вспомнил, что его ждут сотни односельчан, вспомнил, что заседает уком и секретарь Тянь, возможно, уже получил письмо с просьбой о помощи. Он положил в рот горсть снега, проглотил и, собрав последние силы, поднялся. Добравшись до ворот деревенской ограды, расправил плечи и крикнул людям, которые его ждали:
— Забивайте быков!
— Меня заколите! Меня в котле сварите! — истошно вопил на скотном дворе третьей бригады старик Ли Тао, намертво ухватив повод, к которому был привязан бык по кличке Пестрый Тигр. — Кому это пришло в голову жрать скотину? Лучше меня съешьте! И дело с концом!
Молоденький бригадир Куань потянул привязь к себе:
— Дядюшка Тао, вы пораскиньте мозгами-то, что важнее: чтобы люди остались живы или скотина? К тому же и бригада так решила, и братец Тунчжун так считает.