— Тунчжун так считает? — Ли Тао совсем разволновался, у него даже вылетело из головы, что Тунчжун — это его собственный сын-инвалид. Согласно семейным устоям главой семьи был он, а по государственным законам начальником являлся его сын Тунчжун, стало быть, участь Пестрого Тигра решена. — Забирайте, ну, забирайте его и всех уводите! А мы по домам разойдемся! Вот и пришел всем нам конец!
Ли Тао отпустил повод. Он не мог смотреть, как уводят скотину, сел на табуретку, повернулся лицом к стене и зарыдал. Вскоре из-за столовой донеслось мычание, и ему показалось, что это Пестрый Тигр зовет его. Как ножом полоснуло по сердцу, в глазах потемнело, и, потеряв сознание, он повалился на ворох сена.
Старика перенесли домой. Опираясь на палку, из медпункта большой бригады торопливо приковылял фельдшер Ван. Он ущипнул верхнюю губу старика в точке, известной в старой медицине под названием «суть жизни», так, что выступила кровь. Ли Тао открыл глаза, глубоко вздохнул и будто выдохнул из себя застоявшийся воздух.
— Ну как, отец, полегчало? — тихо спросила сноха.
Старик молчал.
К изголовью кровати припал внук Сяотуньэр:
— Дедушка, кто это тебя так рассердил?
Дед только вздохнул.
Фельдшер Ван отозвал в прихожую жену Тунчжуна, строго сказал:
— Ослаб он от голода-то, не вынес сильного переживания. От этого недуга лекарств нет, пусть просто полежит спокойно.
Вспомнив о быке, Ван тоже вздохнул и ушел, опираясь на палку.
Веревки уже крепко стягивали ноги Пестрого Тигра, он лежал на площадке, где обычно забивают скот, и жалобно мычал. Из его круглых, все понимающих глаз катились слезы. Обреченно глядел он на людей, как бы говоря: «Не убивайте меня, люди, я еще сгожусь вам, смогу пахать, смогу таскать плуг с лемехом шириной в семь цуней, а на сколько дней хватит меня, если зарежете?» Не в силах больше смотреть, Ли Тунчжун потихоньку покинул бойню. Но перед уходом не выдержал, обернулся и поверх приподнятого воротника шинели в последний раз бросил взгляд на Пестрого Тигра, и потуже надвинул на уши шапку.
Узнав, что с отцом случился обморок, Тунчжун поспешил домой. Старик по-прежнему лежал, отвернувшись к стене. Тунчжун вспомнил год, когда их бригаду взаимопомощи преобразовывали в кооператив. Тогда, получив выходное пособие по демобилизации, он вместе с отцом отправился на скотный базар в Шилипу. Там они купили быка. Но, как гласит поговорка, зеленщик никогда не продает корзину, торговец скотом — поводок. Выходного пособия едва хватило на покупку здоровенного быка, и отцу пришлось пройтись по рядам кустарей и подыскать веревку, сплетенную из соломы, которую он в шутку назвал «золотым поводком». Вот на этой-то веревке они и привели быка домой. Каждому встречному отец демонстрировал свою покупку — крупного быка с темными полосами по бокам и хвастался:
— Посмотрите! Это Пестрый Тигр! Взгляните на его ноги, ну прямо четыре тумбы!
Хозяйственные постройки были тесными, быка поставить было некуда, поэтому старик Ли Тао привязал его за стропило в прихожей. Ночью бык сжевал поводок, пробрался внутрь помещения, сжевал пять цзиней хлопковых семян и шесть с половиной цзиней риса, приготовленных для посева, а новый котел, где держали этот рис, опрокинул и разбил на мелкие куски.
— Ну, не прогадали! — хвалил быка отец, приглаживая усы. — Едок отменный, значит и труженик будет славный.
Потом, когда создали кооператив, отец велел снохе Цуйин смастерить большой шар из красного шелка, как для танца янгэ, и повесить быку на рога. Он навьючил на быка свою новую постель и с гордым видом начал вместе с ним шествие по улицам села, миновав все шестнадцать проулков до вновь отстроенного скотного двора. С тех пор он и жил здесь с быком вместе семь лет и семь зим. Поглаживая Пестрого Тигра, отец частенько приговаривал:
— Социализм — это ведь как воз, и тебе на первых порах придется его тащить!
А сейчас сын, стоя перед постелью отца, виновато опустив голову, говорил:
— Отец, Пестрый Тигр уже одряхлел…
— Не об этом речь… не об этом, — борода старика мелко дрожала.
— Отец, вот на будущий год соберем хороший урожай, купим вам быка…
— Да не об этом я… не об этом…
— А о чем же, отец?
— Я говорю, — старик приподнялся на локтях и взглянул прямо в глаза сыну, — скажи отцу правду… нужны мы еще партии или нет? — И прикусил угол одеяла. Его худые плечи вздрагивали.
— Партии мы нужны, мы нужны ей! — Подавив волнение, сын печально добавил: — Партия не знает, что мы голодаем…
— Тогда еще ничего, тогда еще ничего. — Старик с трудом поднялся, сел на постели и с жалостью взглянул на сына. — Как ты есть секретарь… нельзя, чтобы ты свалился, ни в коем разе нельзя… Посмотри, сельчане голодают, но ни один из них не ушел в чужие края, не ропщет. А почему, ты подумал? Да потому, что верят в партию. Сын, жизнь и смерть этих четырехсот людей зависит от тебя. Знаю, и у тебя в животе пусто. Ежели будет совсем невтерпеж с голодухи, вспомни, как мы перемогли тридцать первый год Республики, вспомни мать, которая умерла от голода на дороге в чужих краях. Чего бы это ни стоило, надо помочь сельчанам пережить эту весну. Сынок, отец молит тебя… молит тебя!
Тунчжун опустился перед постелью старика на колени, в глазах его стояли слезы:
— Я ваш сын, отец, я не забуду эти слова.
Мясо взвесили, на весы положили и потроха. На каждого человека пришлось по девять лянов и три цяня. Разделили мясо между коммунарами по справедливости. Ночью вместе с мясом поделили и оставшиеся в столовой капусту, репу, уголь. Коллективную столовую, бывшую в течение года самым посещаемым местом, без лишнего шума закрыли. В ста двадцати дворах села Лицзячжая теперь разожгли уголь, развели огонь, в котлах клокотала вода. Над горшками, медными тазами, эмалированными кастрюлями вился дымок. Варилось мясо Пестрого Тигра и еще нескольких старых быков, сослуживших людям свою последнюю службу.
— Не буду есть, кусок в горло не лезет! — бригадир Чжан Шуанси сидел, закрыв глаза и поджав под себя ноги, словно в молитве. Он оттолкнул от себя большую, расписанную синими цветочками пиалу, которую протянула ему жена.
— На кого ты злишься? — спросила она.
Чжан Шуанси вдруг вскинул руки и ну давай хлестать себя по щекам, приговаривая:
— Вот на кого, вот на кого!
Испуганная жена схватила его за руки:
— Владыка небесный! Ты же себя бьешь!
— Кого надо, того и бью! — И Чжан Шуанси снова принялся хлестать себя по лицу. — За то, что врал, за то, что врал! Это ты дал липовую сводку по урожаю, ты! А теперь вот все из-за тебя бедствуют!
Так говорил и бичевал себя этот сорокалетний, невысокого роста хлебопашец. Потом его рот медленно растянулся до размеров большого ковша, и он горестно зарыдал.
С тонких, пожелтевших от табака губ этого человека ложь слетала лишь с недавних пор. Подхватил он эту заразную, как грипп, болезнь, от которой раскалывается голова и зудит горло, в 1958 году.
Тогда после уборки пшеницы Чжан Шуанси с Ли Тунчжуном и Цуй Вэнем участвовали в работе актива сельских, районных и уездных кадровых работников. Редакция провинциальной газеты красными иероглифами печатала спецвыпуски, которые Чжан Шуанси окрестил «лжецвыпусками». На их страницах один за другим запускались «спутники» — сводки о невиданных урожаях: то будто с одного му собрали 3700 цзиней пшеницы, то — 5300, то даже — 8700 цзиней. Газету прямо-таки распирало от философии «большого скачка» и «большого скачка» в философии, каждому она внушала мысль: «У храброго урожай велик». Лозунг этот был направлен против всяческих «консерваторов» и «сопротивленцев», державшихся старых «нелепых суждений» и не торопившихся с принятием решений.
Завершив жатву еще до актива, уезд тогда собрал небывалый урожай пшеницы и наметил план дальнейшего роста на пятьдесят один процент, однако на совещании секретарей укомов, созванном окружкомом партии, он подвергся резкой критике за то, что здесь не осознали, насколько важна личная активность человека, за то, что темпы «скачка» отстают от требований момента, за недооценку энтузиазма и творческих возможностей народных масс и так далее и тому подобное.
Критика в окружкоме и спецвыпуски партийной газеты посеяли сомнения в душах Тянь Чжэньшаня и других руководителей уездного комитета: может и в самом деле они безнадежно отстали? Им стало чудиться, что на земле, по которой они ходят и которая сегодня сотрясается и гудит от грохота гонгов и барабанов, возвещающих о все более и более радостных победах, наступило предсказанное Марксом изобилие. Они искренне осудили себя за правый уклон и на собрании актива сельских, районных и уездных кадровых работников обнародовали свои наметки: «За год достичь уровня, записанного в плане, а за два — превзойти его».
На активе секретарь-застрельщик, давно уже разобравшийся в истинных желаниях начальства, не мешкая, тут же вылез на трибуну и объявил: коммуна Шилипу в течение одного года превзойдет контрольные цифры и будет готова встретить коммунизм. И он зачитал частушки, сочиненные, по слухам, жителями Шилипу, в которых рисовались красочные картины счастливой жизни. Жаль только, что как раз в это время учреждения и организации министерства культуры развернули массовое движение под девизом «Весь народ — поэты», и поэтому крайне трудно установить авторов этих частушек, как невозможно разыскать и некоторые другие стихи того времени, канувшие ныне в безбрежный океан поэзии. Удалось сохранить только вот эти строки, и то лишь потому, что их по счастливой случайности продекламировал Ян Вэньсю:
Тянь Чжэньшань сидел на сцене за столом президиума и кивал в такт головой: «Пригожа, пригожа!»