Герой-понЕс.
Герой-буфет.
Герой-по-тИхой.
Герой-суфлер.
Герой-нутрЯк.
Герой-нечем-крыть.
— Летайте, зрители, выше своего супервремени.
Зима любит душу, а лето — тело. Во всяком случае, от тела летом никуда не деться, оно выпирает и заголяется, заявляя о своих правах. Поскольку уходящий век уничтожил множество табу, тело добилось своего освобождения и заявило о себе как о модной теме. О нем слагают песни, его раскрашивают художники. Те же, кто не умеет ни петь, ни рисовать, потянулись на голые пляжи.
Голый пляж дает не меньше пищи для размышлений, чем музей восковых фигур. Прошлым летом я посетил несколько таких «музеев»: в Калифорнии, на итальянском острове Эльба, в берлинском пригороде на Ваннзи и, наконец, в бывшем русском Крыму.
Обнажение тела есть, в сущности, обнажение культуры, каждая культура раздевается по-своему. Так, американцы, обнажаясь, начинают гораздо больше шутить, чем они это делают в одетом виде, и вспоминают все те анекдоты, которые когда-то слышали в школе. При этом они не теряют своей деловитости и очень подробно натирают себя кремом против ожогов, что не мешает им в конце концов обгореть самым безобразным образом. Тогда они показывают друг на друга пальцами и хохоча говорят, что они стали красными, как лобстеры. И хотя это шутка, они в самом деле напоминают лобстеров — из «подтаявшего» по краям на солнце пластилина.
На острове Эльба, что вовсе не похож на каменистую пустыню, которая рисуется воображению при воспоминании о ссылке Наполеона, а представляет собой субтропическую оранжерею с роскошными пляжами, нудисты захватили самый экзотический пляж среди скал. Итальянский голый человек, кем бы он ни был, мужчиной или женщиной, по своей натуре показушник, и он/она делает так, чтобы его/ее видели во всей красе, во всем развороте и восхищались. Итальянские гениталии обоих полов источают чистейшую влагу Высокого Ренессанса. При этом, в отличие от американцев, итальянцы не обгорают, а покрываются таким ровным загаром цвета швейцарского шоколада, что их нельзя не хотеть съесть.
Ваннзи — озеро славных традиций. На его берегах в 1943 году прошла знаменитая конференция нацистской элиты, где была принята программа окончательного истребления евреев. А уже через два года, в победоносном 1945-м, Ваннзи было переполнено немецкими трупами. По свидетельствам очевидцев, русские солдаты тут же ловили рыбу, а американские — почему-то не ловили, но зато катались на парусных лодках. Каждому — свое.
Теперь в Ваннзи трупов нет, и утонуть в озере очень трудно, потому что немецкие спасательные команды такие эффективные, что они начинают спасать людей еще до того, как те начинают тонуть. Поскольку у немцев все упорядочено, голый пляж у них доведен до совершенства, и на нем хорошо видно, кто есть кто и с какими ценностями мы покидаем XX век.
Они лежат рядами, штабелями, как бревна, подставив рыжевато-веснушчатые тела далеко не итальянскому солнцу. У немцев давнишняя культура нудизма, им не надо шутить, раздеваясь. Но если присмотреться, то «бревна» все-таки разные и выделяется несколько категорий.
Преобладают семейные добродетели. Голые папы с голыми мамами играют в песочек с голыми детками. Эти голые детки никогда не будут интересоваться человеческой анатомией, потому что они ее выучили еще до школы, и голая женщина для них то же самое, что голая коза или голая рыба.
А вот голая мама играет в бадминтон с голой пятнадцатилетней дочкой — эта игра их сближает, ветер сдувает волан, но в этой игре они отнюдь не одни.
На них усиленно взирает иная категория посетителей голого пляжа — разновозрастные мужчины с отличительной особенностью: темными очками. Это вуаёры, те, кто подглядывают. В отличие от простых «бревен», они (это в общем-то радует) интересуются анатомией, что и видно. Кстати, о «видно». Категорию вуаёров дополняют их единомышленники с противоположным знаком: эксгибиционисты. Мужского и женского пола, их можно быстро определить потому, что они лежат неспокойно: все время крутятся и переворачиваются, как будто на сковородке. При этом заглядывают вам в глаза, жалостно и зазывно одновременно.
Если у берега ящик с пивом, значит, рядом молодежная компания. Они — тоже не совсем «бревна». Они пришли на пляж, разнополые, позабавиться своими телами. Среди них почему-то никогда нет красавиц.
Гомосексуалисты, бритые, как новобранцы, с серьгами, любят парами стоять в воде по шейку. Из воды выходят неохотно.
Профессиональные нудисты (их не так много) видны даже не по загару, а по выгоревшим волосам на руках, ногах, голове. Они так натуральны без одежды, что кажутся одетыми в комбинезоны.
Много одиноких женщин. Без определенного возраста, все, как одна, в очках с диоптриями, они лежат на животе и читают, читают. Эти читательницы убеждены, что они никого не ждут, но подсознательно они ждут своего Годо, который однажды выйдет из пены Ваннзи. Стоит же им натянуть хотя бы трусы, как они становятся постройнее, попривлекательнее.
«У нас в Германии в последнее время стены тюрьм стали делать прозрачными, не то что у вас в России, — сказала мне молодая берлинская славистка в рассуждении о голом пляже, — но стали ли заключенные от этого счастливей?»
Так что же, они от этого стали несчастней? Просто отмена любого табу, включая табу на голое тело, снимая одни проблемы, порождает другие. Есть некое равновесие проблем, которое и формирует жизнь человечества. И все ж прозрачная тюрьма лучше российской лягавки.
Ялта, наверное, самый сексуальный курорт в Европе. Он создан не для отдыха, а для непрерывной гульбы, бешено разматывающихся романов, бессонных ночей, опасных связей. В воздухе пахнет духами, грехом и самшитом. На дискотеках там пляшут так, как будто пляшут в последний раз. Веселые визги голых купальщиц — такая же неотъемлемая часть ялтинской ночи, как цикады, шум моря, звездное небо. Если после ночного купания вы проводите девушку домой и пожелаете ей спокойной ночи, она заснет с мыслью, что вы импотент. Главное, лишь бы выдержало сердце, потому что пьянство и секс в Ялте так переплетены, что одного без другого не бывает.
В конце концов, что значила Ялта в сознании русского человека? Это были наши родные субтропики, тоненькая, как бикини, полоска виноградно-кипарисной земли, и каждая хилая пальма на ялтинской набережной вселяла странное чувство гордости за то, что в бесконечно северной стране есть свое теплое место, а следовательно, стереотип страны разрушен, и это успокаивало, убаюкивало, и жизнь казалась почему-то менее страшной.
На главной площади Ялты по-прежнему стоит одетый в теплое не по сезону пальто товарищ Ленин. Обливаясь гранитным потом, он ведет крымчан в какое-то загадочное будущее.
С облупившимся носом в стоптанных тапках я иду по дикому пляжу. Дикий пляж — крымский аналог нудистского, но это особое место. Там нет ни спасателей, ни законов. Там можно заплывать так далеко в море, как только захочется. Там бегают дикие собаки (одна попробовала меня укусить, но вовремя одумалась), там пьют на диком солнце теплую вонючую водку и даже у всех на глазах занимаются любовью.
Я рот открыл от такой вольницы. И было ясно, что бывшая территория СССР — это и есть дикий пляж, и еще должно пройти немало времени, прежде чем дикие собаки станут ручными, а люди — цивилизованными.
Старый кубанский казак, лысый, с выпуклыми глазами и блуждающей улыбкой, по своей правдоподобности похож на доисторического ящера из фильма Спилберга и кажется чудом компьютерной графики. Как живой, он хватается за голову, машет рукой и даже произносит связные речи. Я сижу в полуметре от него, но в его реальное существование трудно поверить. Все решили, что он давным-давно умер, и это его устраивает. Одно неудобство — кромешное одиночество. В борьбе с ним он завел худого котенка, назвал — Терентием, в память об умершей жене с неожиданной апелляцией к ее отчеству. По его словам, душа жены поселилась в ласковой твари. «Вы верите в переселение душ?» — «Ни во что такое я не верю, — отвечает мне спилбергский ящер, — но в данном случае верю. А вы думаете, что этот наш патриарх, он что — верующий? По его животу видно, что он неверующий».
Человек, который делает исключение для умершей жены, но отнюдь не для патриарха — абсолютный классик советской литературы, лауреат трех сталинских премий. «У меня было столько друзей, — говорит мне 86-летний Семен Петрович, — что они не умещались в одном зале ресторана. А теперь телефон не звонит неделями». Имя Бабаевского в 50-е годы знал каждый советский человек. Его «Кавалер Золотой Звезды», о котором Сталин отозвался как о лучшем романе о колхозном крестьянстве, произвел неизгладимое впечатление на читателей в СССР и странах народной демократии. Группа офицеров Советской армии, приняв героя романа за живое лицо, написала ему восторженное письмо, еще раз подтвердив веру русского человека в слово: «Многоуважаемый Сергей Тимофеевич, — писали офицеры, — прочитав роман Семена Бабаевского, мы очень заинтересовались Вашими подвигами, были очень взволнованы Вашей кипучей деятельностью во имя нашей любимой Родины». Со своей китайской стороны, крестьянин Лю Чан-лин от имени всех членов сельскохозяйственного кооператива Хунгуан деревни Сяохун просил «передать благодарность кавалеру Золотой Звезды Тутаринову» за помощь в построении лучшей жизни.
Литература была царицей сталинских идеологических полей и нуждалась в идеальном писателе. Семен Бабаевский стал им. Как справедливо писала тогдашняя критика, творческая удача Бабаевского «объясняется прежде всего тем, что писателю в его работе помогла направляющая рука большевистской партии». На Всесоюзном совещании молодых писателей в марте 1954 года сам Бабаевский так оценил значение знаменитой речи Жданова, громившего творчество Ахматовой и Зощенко: «„Кавалер Золотой Звезды“ был задуман еще до того, как вышло постановление, были написаны уже первые главы. И надо сказать, что задуманы они были неправильно. Но как раз в это время ЦК партии, как будто зная, что есть на Кубани писатель, который путается, не знает, как написать, издает это постановление».
Бабаевский настолько растворяется в мифологическом союзе партии и литературы, что для него исключены все те сомнения, которые терзали первое поколение социалистических реалистов. Он никогда не наступал «на горло собственной песни». Поэт старшего поколения Семен Липкин рассказывал мне, что Фадеев пришел в ужас от «Кавалера…», по примитивности сравнивал его с кухонной «табуреткой». В советскую литературу входило второе (и, как оказалось, последнее) поколение соцреалистов, писателей-табуреток, авторов беспрецедентной халтуры. Когда роман выдвигался на Сталинскую премию, Фадеев горячо поддержал его, публично заявив, что среди писателей есть еще «чистоплюи», неспособные понять значение подобных произведений.
В отличие от самоубийцы-Фадеева, Бабаевский ни о чем не жалеет. Над его рабочим столом висит парадный портрет Сталина, и, когда кончилась советская власть, он бросил писать. Семен Петрович родился в безграмотной казачьей семье, был самоучка, рано стал писать рассказы «под Горького». Учился в московском литературном институте, во время войны был военным журналистом. Его озарила идея написать роман о танкисте, герое Советского Союза, который возвращается с войны в родное казачье село и решает методом ударной стройки соорудить в колхозе гидроэлектростанцию.
Бабаевский никогда не напишет воспоминаний. Говорит, они никому не нужны. Кроме того, по причине старческого беспамятства он время от времени попадает в «сумасшедший дом». Но со мной он был на редкость памятлив. Среди советских писателей он выделил Шолохова как «гениального человека»: «Это не потому, что я с ним был близко знаком, на „ты“ разговаривал. Так, как он написал „Тихий Дон“ о смерти казачества, так никто не написал. Только о литературе он не любил говорить. О бабах, о пьянке, об анекдотах, о чем угодно, но только не о литературе. Не хотел, надоело, наверное».
Может быть, именно поэтому Шолохов был лаконичен в своей оценке «Кавалера Золотой Звезды»: «Мы как-то шли с сессии Верховного Совета, рядом выходили из Кремля, я говорю: „Что ты думаешь о „Кавалере…““? Тот говорит: „Семен, роман обласкан партией и народом. Ну, что о нем еще сказать?“ Он знал, что это не то, он большой был писатель, и с ним мне равняться нельзя».
Триумфальное шествие «Кавалера…» началось в тот день, когда автора вызвали телеграммой в Москву к Жданову. «Он спрашивает какая нужна забота ЦК для меня. Ну, вы знаете, что значит такой вопрос. Это квартира в Москве, это дача. Ну все, наверное, что бы ни попросил, дали. Но я сказал, мне ничего не надо».
«Устоять от славы тоже надо было уметь, чтобы не запить, не заблядовать». Он устоял. Семен Петрович написал пять томов художественной прозы. Но под конец он пришел к убеждению, выраженному в толстовской «Исповеди», что «жизнь есть зло»:
«— Вообще время вы трудное переживаете, трудное. Я тоже живу еще, но мне мало осталось.
— Почему вы считаете, что трудное?
— Ну, что ж, понимаете, надо американцам позавидовать, вот так надо работать политиками. Молодцы! Без единого выстрела занять целое государство, да какое! Теперь единственный остался Китай, но я уверен, что американцы найдут и туда ключи. Ну, мы же теперь колонией стали… Это Тэтчер сделала, от нее началось. Помните, когда Горбачев приехал в Англию и Тэтчер публично сказала: это человек, с которым можно иметь дело.
Я Горбачева знал еще ребенком, я с этих мест, потом знал партийным работником, секретарем ЦК. Когда я к нему приезжал, он меня обнимал, говорил: „Ой, отец, спасибо за то, что приехали!“ А когда он в Москву перебрался, перестал меня знавать. Ну, дело не в этом, а в том, что я не могу понять, то ли он предал сознательно страну… или его обманули. По-моему, скорее всего, его одурачили. Одурачили, как русского дурачка.
— Он был дурачком?
— Нет, Горбачев был деловой, с детских лет на руководящей работе. Хорошая семья, трудовые люди, и он хороший, и я был рад, когда его избрали. Я ему даже телеграмму поздравительную дал. Я думал, пришел к власти как раз такой, кто нужен. А я так ошибся, Боже мой!
Я вам скажу честно, как перед смертью, что лучшей власти, как советская власть, нигде в мире не было и, пожалуй, скоро не будет. А опорочить — это все равно как красивую девушку облили дегтем, изнасиловали, а потом сказали: Посмотрите, какая ваша красавица! Вот так и на советскую власть. Мы ее изнасиловали, мы ее, а не она нас».