Будь я поляком, я бы думал, что русские только и делают, что думают о Польше. Я бы думал: вот глупая страна, у них много других дел, а они думают только о Польше. О том, как бы нас заново завоевать.
Будь я поляком и у меня бы была дочь, которая бы сошла с ума и решила бы выйти за русского, я бы ей сказал, пусть она лучше выходит за немца или, на худой конец, за еврея.
Будь я поляком и редактором газеты вроде «Жиче Варшавы», я бы запретил печатать информацию о погоде в Москве, потому что Москва — это не то место, о котором полякам нужно знать погоду на завтра.
Ну и т. д.
Новое поколение русских создало почти параллельный «кацапу» самостоятельный образ «совка», общественно-национальную модель, с большим акцентом, правда, на социальной и конкретно советской, нежели национальной сущности. Разница между «кацапом» и «совком» в том, что в последнем случае существует некоторая надежда на выход из образа, по крайней мере в перспективе.
Русские, со своей стороны, исторически создали довольно симпатичный образ поляка (в противовес официозному имиджу, изготовленному русской бюрократией). Даже славянофилы участвовали в его создании, malgré eux-même, как это случилось со Страховым в его злополучной статье «Роковой вопрос». И Страхов, и Бердяев (написавший в начале века эссе о национальных характерах русских и поляков), и многие другие подчеркивали индивидуализм, рыцарский дух и более высокий тип цивилизации как соблазнительные константы «польщизны».
В России особенно притягательным стал образ Польши со времен хрущевской оттепели до победы «Солидарности». Целое поколение «переболело» любовью к Польше как проводнице западных ценностей (кино, джаз, театр). Особую роль сыграл издаваемый на русском языке журнал «Польша».
Русские искали в Польше Запад, а нашли симпатичную для себя страну, имеющую чувство иронии, юмора и отваги. Каждая красивая русская девушка утверждала, что ее бабушка была полькой. Мифическая польская бабушка была знаком не только утонченной красоты, но и аристократизма.
К сожалению, все это уходит в прошлое. Теперь впервые, может быть, с начала XIX века наметился резкий спад интереса к Польше. При прямом контакте России с Западом безответная любовь русских к Польше (что-то похожее на традиционную любовь поляков к Америке) сменилась более ровным, в меру дружеским чувством Русские не видят больше каких-либо значительных польских достижений в культуре. Польское беспокойство по поводу политической самостоятельности вызывает у них ироническую гримасу: «Зачем вы нам нужны?» Кроме того, Восточная Европа в целом у новых русских вызывает аллергию как нечто второсортное. Постепенно складывается далеко не романтический образ поляка — «полячка» (с обидно уменьшительным, несколько уничижительным суффиксом), которого в основном занимают «мелочи», но который по-прежнему считает себя ключевой фигурой, кичится, важничает и суетится.
Если Россия политически не обанкротится и экономически станет на ноги (а это возможно), то она уже в начале XXI века впервые на Польшу посмотрит высокомерно, как на что-то «незначительное» (сейчас такое отношение уже наблюдается, например, к Болгарии). Психологически России это будет приятно сделать. Так отвергнутый когда-то любовник, разбогатев и ощутив свой мировой масштаб, смотрит при встрече на свою бывшую пассию, которая (выйдя замуж за другого) живет достойно, скромно, но не слишком весело и интересно.
Евтушенко — имя нарицательное. Может быть, это самое нарицательное имя в истории русской поэзии. Это не комплимент и не осуждение. Это феномен.
Автобиографический роман «Не умирай раньше смерти» обнажает истоки евтушенковской нарицательности. Евтушенко — герой многожанрового спектакля, эклектичного действия, где любовная мелодрама соприкасается с политическим фарсом, социальным шоу, метафизическим водевилем, светской хроникой, наконец, комиксом Евтушенко — ласковая душа массовой культуры. Это герой-любовник, шармёр, галантный ухажер, эротический победоносец, перед которым трудно устоять любой женщине, потому что он знаменит, искренен и не жаден. Он не любит ни Лолит, ни проституток, он жаждет побеждать, хочет преград, не любит извращений, он любит любить классически.
Но, главное, это мужской инженю — простодушный, наивный герой, который хочет людям добра, но который больно расплачивается за свои добрые поступки.
В 60-е годы французский журнал «Экспресс» напечатал короткую «предварительную» автобиографию Евтушенко. Помню, там он предстал перед публикой молодым романтическим обидчиком. Спустя много лет он написал большую обиженную автобиографию.
Евтушенко писал, что поэт в России больше, чем поэт. Это не декларация, а самоопределение, развитое в его романе: «Есть просто стихи. Но есть стихи-поступки. К сожалению, хорошо отшлифованный, но запоздалый поступок поступком быть перестает. А поступок вовремя, он иногда не успевает стать отшлифованным». Вследствие подобной эстетики плодятся тома гражданской лирики и творится миф поэта-трибуна, который, как правило, оказывается гораздо меньше, чем поэт:
Евтушенко назвал свою автобиографию романом, соединив воображаемых персонажей с реальными. В сущности, книга вращается вокруг путча августа 1991 года. Он написал одну уникальную главу от лица арестованного Горбачева, или, вернее, «от лица» его мыслей, другую — о том, как Ельцин ищет носки перед тем, как поехать бороться с путчистами. Он рассказал о знаменитых людях России вроде Ростроповича, о своей любви к футболу и о том, как он пишет свои исторические стихи (см. выше) на балконе осажденного московского Белого Дома. Из книги Евтушенко ясно, что он знал всех, весь мир, и здесь он вне конкуренции: он знал и Фиделя Кастро, и Роберта Кеннеди, и Солженицына; что он был неверным мужем трех уникальных по своим характеристикам жен (поэтессы, диссидентки и англичанки) и стал верным мужем четвертой жены, которая редактировала эту автобиографию.
На маргинальных направлениях своей жизни он готов покаяться в грехах: заставил одну жену сделать аборт, другую неврастенически толкнул в беременный живот, отчего вышли семейные неприятности, приведшие к разводу, и т. д. Но на главном направлении, поэтическо-политическом, он готов до конца отстаивать свою правоту. Детская жажда славы — доминанта его характера; плюс уверенность, что слава не бывает напрасной, что она показатель таланта и внутренней силы. При таком раскладе Евтушенко не хуже Гете.
Он показал на своем примере, чего нельзя делать: пытаться улучшить в корне порочный режим. У молодого поэта были какие-то иллюзии. Он искренне не знал, что режим порочный. Но это незнание было не только алиби, но и приговором его уму. Режим пользовался им, чтобы иметь либеральный фасад. Он пользовался режимом, чтобы жить так, как он хотел. Кто кого перехитрил? По-моему, в победителях долгое время оставался Евтушенко. Своими полудействиями он бессознательно способствовал не исправлению, но разложению режима не меньше, чем Сахаров. Толпа не знала и не хотела знать о его компромиссах. Знали коллеги, и многие не уважали. Но толпа создала Евтушенко образ рубахи-парня, своего в доску, и он победил в ее воображении.
Представим себе, что все дело происходило бы в нацистской Германии. И вот немецкий поэт по фамилии Евтушенко входит в контакт с Гестапо, чтобы спасти диссидентов, из парижского посольства Абеца шлет шифрованную телеграмму в центр, прося за опального поэта. На молодежном фестивале в Хельсинки, видя, что немецкую балерину поранили бутылкой во время выступления, он пишет гневные стихи «Сопливый коммунизм». Когда же два высокопоставленных нациста слушают эти его стихи, они впадают в административный восторг, и гестаповец в задумчивости говорит: «Мда-а… Те поэты, которые ходят к нам с доносами на вас, таких стихов не пишут… В общем, если я могу быть вам когда-нибудь полезным, мало ли что может случиться, вот на случай мой телефон».
Немецкий поэт Евтушенко прибегает к его услугам. Вот он привозит в нацистскую Германию ворох диссидентской литературы. Его обыскивают на таможне (как некогда Бунина), он бежит в приемную Гестапо и — там «начал давить на все педали»:
— И вообще, какое они имели право меня обыскивать?
Через три месяца книги ему вернули. А других сажали за книгу, за полкниги. Советская власть, разумеется, чем-то отличалась от нацизма, будучи глуповатой, нереализуемой утопией, но на уровне государственных отношений это был беспощадный тоталитаризм. Хитрый инженю написал в докладной, что книги ему нужны для повышения «идеологической бдительности».
Когда же пришла свобода и толпа скидывала памятники тоталитарных времен, коллективный кто-то крикнул в лицо Евтушенко: «За какие заслуги вас так берегла советская власть?»
Свобода стала его погибелью. И он ее взял и проклял: «Не зная, что такое свобода, мы сражались за нее, как за нашу русскую интеллигентскую Дульсинею. Никогда не видя ее лицо наяву, а лишь в наших социальных снах, мы думали, что оно прекрасно. Но у свободы множество не только лиц, но и морд, и некоторые из них невыносимо отвратительны. Одна из этих морд свободы — это свобода оскорблений».
Новая власть перестала считаться с поэтом. Он уехал в Америку полуэмигрантски преподавать на долгие месяцы и писать обиженную прозу, по своим ярким эпитетам и сравнениям близкую к хорошему бульварному роману. В результате Евтушенко оказался никому не нужен, ни черносотенцам, ни демократам, ни Востоку, ни Западу. Он отомстил всем в форме ядовито-беспомощного четверостишья:
Несмотря на то, что по своему качеству большое количество его стихов находятся как раз «между дерьмом и говном» («..я пришел в ужас от того, сколько плохих стихов я написал…», — честно пишет он в книге), Евтушенко раздосадован тем, что не менее знаменитый поэт Иосиф Бродский, вызволенный с помощью Евтушенко из далекой северной ссылки, однажды отказался надеть в ресторане предложенный им пиджак (небось малинового цвета с искрой) и вообще «предал» его компрометирующими комментариями. Поэтический инженю, не осознавая разницы творческих потенциалов, горько восклицает в своем романе:
«О, эпоха, о, мать уродов! Что ты сделала с нами всеми? Может быть, мы могли бы быть братьями с Любимцем Ахматовой (то есть Бродским. — В. Е.), но ты нас с ним рассорила, расшвыряла, хотя, может быть, как никто, мы были нужны друг другу, и неужели мы никогда больше не поговорим по-человечески и подыхать будем в одиночку?.. Да, и сам я урод, искореженный, искривленный, изломанный… А еще счастья хочу… А может быть, я его не заслуживаю, как все мы? А?»
В каждом писателе есть свой Евтушенко. Но Евтушенко состоит только из Евтушенко. Не знаю, заслужил ли он счастья. Покой наверняка он заслужил.
Хороши непальские ножи кукури! Это грозное оружие воинствующих, наводящих ужас на мирный люд гурхов. Кукури и бычка одним махом освежует, и гималайский фикус, известный под именем «религиозный», срежет.
Будь на то моя воля, я бы истеричкам и психопаткам, неврастеничкам и прочим адвентисткам предменструальною дня рубил бы кукури головы. Взял бы кукури и — рубил их орущие мерзкие головы. И никаких раскольниковских мук. Одно большое мужское счастье.
Но не та обстановка.
«Человек рода он», как определил мужчину Даль, встречает XXI век с белым флагом капитуляции в руках. Это напоминает размахивание кальсонами.
Ликуй, феминистка! На Западе женское движение, приобретя уставные формы идеологии, разбило половую «империю зла». Прощай, главенствующий статус! Цивилизованный мужчина мирно отступил по всем направлениям Он признал равенство полов, но не нашел себе устойчивого места в фиктивном балансе сил.
Профессора американских университетов, веселые бабники прошлых десятилетий, шепотом, затравленно озираясь, жаловались мне, что теперь неосторожное телодвижение или даже нескромный взгляд расцениваются как «изнасилование». Скоро их будут расстреливать за прошлые «преступления», как у нас в свое время — троцкистов.
Мужчины на всякий случай стали бояться женщин. Или делают вид. Мимикрия — оружие побежденных.
— Он меня боится, — с гордостью скажет любая немецкая журналистка. Ей — приятно.
Ах вы, мои ласковые суки!
Борьба западных мужчин за свои права попала в руки консерваторов, лишенных легкости бытия, и свелась к пустякам. Если они, растерянные и разоруженные, и перейдут когда-нибудь в организованное контрнаступление, то не иначе чем через глобальный кризис сознания.
Судьба мужчины в России выглядит иначе, однако не менее травматично.
Кто виноват, что русский мужчина рухнул? Советская власть? Да, но кто виноват, что возникла советская власть? Русский мужчина.
Я называю русского мужчину облаком в штанах. Но не в том немом смысле, который имел в виду Маяковский. Мы говорим на языке пустоты. Русский мужчина был, русского мужчины уже-еще нет, русский мужчина снова может быть. Такова диалектика.
Морфология мужчины составляет надежную классификацию его прав. Мужчина состоит из свободы, чести, гипертрофированного эгоизма и чувств. У русских первое отняли, второе потерялось, третье отмерло, четвертое — кисель с пузырями.
Аморфное образование, которое пришло на мужское место, трехрядно. Сверху прослойка человека, снизу — мужика, а посредине раздавленная прослойка мужа.
Человек имеет разновидности согласно впереди стоящим прилагательным; большой человек, маленький, деловой, лишний и т. д. У каждого своя социальная ниша или ее отсутствие. Русский мужской мир раздроблен.