…И Саля бросился бежать. Почему он не шарахнул по кустам и не проучил своих мучителей? Ведь он был «вооружен». Вместо этого Шустер примчался в лагерь, влетел в палатку и увидел… Митю Белова. Невинный Белов валялся на кровати и читал «Двух капитанов». Саля подскочил к нему и с размаху ударил его палкой по голове. Потом еще, еще и еще… Ошалевший от боли и неожиданности Митя не сопротивлялся. Трое ребят, резавшихся на соседней кровати в «подкидного», бросились оттаскивать Салю. На крики прибежал воспитатель и Шустера, наконец, скрутили. Над Беловым хлопотала лагерная врачиха, потом приехала «скорая» и его увезли в больницу. У Мити оказалось кровоизлияние в глаз и легкое сотрясение мозга.
…Тогда по глупости мы были уверены, что Шустер обезумел от ревности, и это создало вокруг меня романтический ореол femme-fatale. Гораздо позже я поняла, что именно Митю и ненавидел Саля: и за то, что одного Митиного слова было достаточно, чтобы Салю освободили из заточения в уборной, и за то, что Митя пренебрег девчонкой, в которую Саля влюбился, и за все его поруганные чувства. Воспитатель и двое ребят отвели Шустера в директорский кабинет, где Ким Петрович два часа пытался выудить из него причины «этого дикого поступка». Но Саля будто воды в рот набрал. Потом допрашивали меня и Кашкина с компанией, а вечером собрали лагерь на экстренную линейку.
— Все вы знаете, что произошло сегодня, — замогильным голосом сказал Ким Петрович. — Шустер зверски избил своего товарища. Срам и позор для лагеря… и Шустер из лагеря исключен. И мы будем ходатайствовать перед школой об исключении его из пионеров. А теперь я вам вот что скажу, — и голос директора странно дрогнул. — Будь я на Салином месте, — я поступил бы так же… только не с Митей.
Наутро приехал Шустер-старший, такой же тощий и сутулый. Согнувшись вошел он в палатку и покидал в чемодан Салины шмотки. К нему подбежал пионервожатый.
— Пусть Саля сперва позавтракает… и вы тоже.
Будто не слыша его слов, Шустер-старший сделал сыну знак рукой, и они молча вышли, пересекли лагерь, футбольное поле и, не оглядываясь, направились на станцию.
…Лагерь наш принадлежал Академии Наук и считался одним из лучших в Ленинграде. Это называлось «повышенного типа». Кормили, по слухам, у нас телятиной и свежими фруктами, и дети, говорят, были интеллигентные. Попадали сюда, в основном, отпрыски случайно уцелевших и новоявленных ученых. Представьте себе, каких трудов и унижений стоило Салиному отцу — переплетчику Института огнеупоров — раздобыть для сына путевку. Это и пришло мне в голову, когда я с зареванным лицом топала на некотором отдалении от Шустеров по пустой проселочной дороге. Я хотела, наверно, попросить у Сали прощения, но в двенадцать лет мои представления о стыде и чести сильно отличались от сегодняшних… И я не осмелилась подойти к ним.
Вот Шустеры поднялись на платформу, и отец поставил чемодан. Вероятно, он, наконец, заговорил; я видела, как он ожесточенно размахивал руками, а потом ударил Салю по лицу. Но тут подошел поезд и их слизнуло с платформы.
…А что же мой герой Митя? По канонам мировой литературы он был обязан безумно влюбиться в барышню, из-за которой жестоко пострадал. Им полагалось бы прожить долгую счастливую жизнь и умереть в один день в окружении безутешных внуков. На самом же деле…
Митя вернулся из больницы через неделю с зеленоватым фингалом под глазом и по-прежнему не обращал на меня никакого внимания. Моя же любовь приняла сокрушительные размеры. Я написала еще две (оставшиеся без ответа) записки, а на прощальном костре отозвала его в сторону и промямлила, что хочу дружить с ним в Ленинграде.
Митя откусил травинку и посмотрел на меня «долгим, мерцающим взором».
— А ты где в Ленинграде живешь?
— На улице Достоевского. А что?
— Да так… а я на Кирочной. А тебе мама разрешает одной на трамвае ездить?
— Нет, — честно призналась я, — а тебе?
— И мне нет. Только во Дворец Пионеров.
Он помолчал и добавил странную по своей конструкции фразу:
— Таким образом, я полагаю, что вопрос, к сожалению, исчерпан.
…Однажды на углу Садовой и Невского я обратила внимание на новое чудо советской техники, — движущуюся газету-рекламу. Передо мной промелькнула следующая полезная информация: «Смотрите в кинотеатрах Титан, Гигант, Октябрь — 3-ю серию многосерийного художественного фильма „Война и мир“, — в которой вы сможете узнать о дальнейшей судьбе полюбившихся вам героев».
Используя эту формулу, и мне хочется сказать несколько слов о судьбе появившихся здесь героев.
Зинка Овсянникова, будучи студенткой Технологического института, разбилась насмерть при восхождении на какой-то пик. Тосик Бабанян окончил Театральный и подвизался в Ленконцерте, лечась время от времени от алкоголизма. Игорь Кашкин, по слухам, взмыл в недосягаемые партийные сферы. Саля Шустер в 1956 году получил шесть лет за протесты во время венгерских событий. Сейчас он профессор математики в Хайфе.
…Совсем недавно, после трехчасового ожидания в приемной ОВИР’а, я забежала в пирожковую «Минутка» и выстроилась в очередь. Передо мной стоял невысокий человек в поношенном пальто и в пыльном берете. Вот он повернул голову…
— Простите, — сказала я, — вы никогда не бывали в пионерском лагере Академии Наук в Комарове?
— Как же, как же, — бывал. Моя фамилия Белов… Дмитрий Сергеевич. Он улыбнулся и в уголках длинных темных глаз образовались тончайшие морщинки.
— А меня вы узнаете?
— Конечно… разумеется… вы… — тут он запнулся, не в состоянии вспомнить ни имени моего, ни фамилии. Я не стала ему помогать, да и он не проявил любопытства.
— И что же вы делаете в жизни, Дмитрий Сергеевич?
Он неопределенно пожал плечами:
— Окончил философский, в аспирантуру не попал… Вот работаю напротив, в музее атеизма.
И он показал пальцем через плечо, где в надвигающихся сумерках раскинулась прекрасная колоннада Казанского собора.
Пятый день мы бредем по Карельскому бурелому под осенним моросящим дождем. Мокрые ватники облепляют, словно компресс. Четыре ночи мы спали в лесу на земле, а ели последний раз позавчера. И, между прочим, по моей вине. Перебираясь по бревну через порожистую Осинку, я поскользнулась и сверзилась по грудь в ледяную воду. Меня извлекли при помощи суковатых палок, но рюкзак с консервами и хлебом утоп безвозвратно.
— Не переживайте, графиня, — ободряет меня начальник отряда Валя Демьянов, — спасибо — сами целы.
Он идет впереди, таща неподъемный рюкзак с образцами. Спутанные лохмы и фантастическая выносливость придают ему сходство с лошадкой Пржевальского. Следом плетется геофизик Леша Рябушкин, щекастый, дородный, с еще недавно холеными усами. Леша обвешан датчиками и зондами, из кармана торчит счетчик Гейгера. Я тащусь позади, замыкая шествие. Мне 19 лет и это первая моя геологическая практика. Кажется, что лес населен только мошкой и комарами. Наши лица укутаны плотной зеленой сеткой, издающей тошнотворный запах «ангары», на головах — шлемы, перчатки до локтя, резиновые сапоги выше колен. Это противокомариная защита, но все равно атакуют тучами.
От голода меня мутит, в ушах стоит звон. Только бы не споткнуться. Свалюсь — не встану.
— Веселей, мартышка! — оборачивается Валя, — через час будем на дороге.
— Итак, маршрут закончен. Позади 120 километров съемки, на согнутой Валькиной спине десятки образцов, килограммы отмытого в ледяных ручьях песка. По идее на большаке нас должна встретить экспедиционная машина. До базы еще 60 километров.
— Как вы думаете, — приехал Петька? — тоскливо спрашиваю я.
Леша пожимает плечами, а Валька молчит.
С тех пор, как начальница экспедиции, грузная тетка в летах, сделала шофера Петю своим фаворитом, — он просто сказился. «Брось ты, Петруша, волноваться, — раздавался из „генеральской“ палатки нежный шепот престарелой Мессалины, — выпей и отдыхай. Небось, здоровые коблы, — дотопают, ноги не отвалятся».
…И вот перед нами большак. Петьки нет и в помине. Мы валимся на обочину и «отключаемся», — то ли сон, то ли обморок. Через час Валя расталкивает нас.
— Нечего ждать милостей от природы, — двинем на станцию, авось к какой дрезине прицепимся.
— Но Петьке я кости переломаю, — флегматично говорит Леша, — на нас наплевать, девку бы пожалел.
До станции километров 6, но мы так измучены, что еле плетемся. Когда, наконец, замаячили огни Лосевки, уже почти стемнело.
— Гляньте, есть все же Бог! — кричит Леша.