Анри посмотрел на него с рассеянным видом и, казалось, ничего не понял, что тот ему говорил. Потом вдруг спросил с волнением:
– Не ошибаюсь ли я, сир рыцарь? Видите ли вы, подобно мне, в нескольких шагах от сира Дюгесклена голубое с красным знамя, усеянное белыми топориками?
– Вижу, капитан, вы знаете рыцаря, кому принадлежит этот герб? Это должен быть какой-нибудь важный вельможа при французском дворе, судя по богатому костюму знаменосца.
Доброе Копье не отвечал ни слова, смущение его становилось час от часу очевиднее, и легкий трепет пробегал по всему телу. Рыцарь-защитник хотел было спросить его о причине этого странного состояния, но капитан вдруг опустил забрало шлема, закрыв изменившееся лицо. В это время паж, одетый в богатое платье, подъехал к нему и учтиво просил приблизиться к группе французских рыцарей, которые, спешившись, стояли вокруг Дюгесклена и слушали его рассказ об опасности, какой он еще так недавно подвергался.
Получив это приглашение, начальник живодеров вздрогнул. Он кивнул пажу головой, потом, обратясь к одному из своих сержантов, приказал ему дать отряду отдых. Но опущенное забрало, или, может быть, волнение так изменили его голос, что едва можно было разобрать, что он говорил. Исполнив эту обязанность, он последовал за пажом, оставив сира де Нексона и сержанта в недоумении насчет этих странных манер, так противоречивших прямому и смелому обращению капитана.
Рыцари устремили глаза на Анри с участием и любопытством, и это обстоятельство еще более увеличило его тайное смущение. Приблизившись к группе, Доброе Копье соскочил с коня, отдал его пажу и, подойдя к французам, раскланялся со всей вежливостью.
– Клянусь Богом, храбрый оруженосец,– сказал ему Оливье Дюгесклен, протягивая руку,– я хочу первым поблагодарить вас за помощь, которую вы оказали моему доброму и почтенному брату! Вы поступили честно и благородно.
– И я, мессир,– произнес Готье де Мони, гордый и суровый рыцарь, облаченный в черные доспехи, со смуглым лицом в шрамах,– я скажу вам, что все рыцарство и дворянство Франции будет завидовать вам за ту услугу, какую оказали вы моему благородному брату Бертрану… Клянусь честью! Я отдал бы десять лет своей военной жизни, чтобы только иметь счастье совершить подвиг, столь приятный нашему королю и всему христианскому миру.
– Не сожалей, Мони,– смеясь, сказал Дюгесклен.– Если взять в расчет все удары, которые ты получил за меня, так ты будешь самый богатый из всех моих добрых друзей и товарищей, не исключая даже самого храброго Клиссона.
Доброе Копье получил такие же приветствия от Галерана, сына графа Сен-Поля, от Оливье де Мони и других знатных особ. Все наперебой старались доказать, что они глубоко ценят услугу, оказанную их знаменитому полководцу. Предводитель живодеров принимал все эти похвалы молча, и каждый из рыцарей думал, что одно глубокое почтение к таким важным особам заставляло капитана хранить молчание.
Только один из рыцарей, по-видимому, могущественнее прочих, не сказал ни слова привета Доброму Копью. Это был человек уже преклонных лет, худой и сухой, со строгим взглядом, на лице которого виднелись следы давнего внутреннего страдания. Его серебряные доспехи, двухцветный плащ с вышитыми на нем серебряными гербами, роскошно убранный шлем – все показывало в нем богатого и могущественного вельможу. В самом деле, это был граф д’Арманьяк, имя которого через несколько лет стало столь знаменитым. Взгляд его неотрывно был устремлен на Доброе Копье в то время, как другие рыцари осыпали его похвалами.
– Молодой человек,– сказал он в свою очередь с некоторой суровостью,– прилично ли вам, простому оруженосцу, являться с закрытым лицом пред собранием столь благородным?
– В самом деле, сир Доброе Копье,– прибавил Дюгесклен со своей солдатской откровенностью,– зачем это закрыли вы от этих господ ваше благородное и прекрасное лицо? Клянусь Богоматерью! Вы их заставите думать, что у вас недостает одного глаза, как у моего братца Мони, или что вы так же изуродованы рубцами, как Оливье, или цвет кожи вашей похож на мой, тогда как я знаю, что у красавицы, избравшей вас своим рыцарем, вкус очень недурен.
Капитан Доброе Копье, хотя за забралом нельзя было видеть его лица, казалось, совершенно растерялся, и дыхание его почти прекратилось. Наконец, собравшись с силами, он отвечал слабым, прерывающимся голосом, что дал обет до тех пор не снимать шлема и не подымать забрала, пока французское знамя не будет водружено на стенах Монбрёнского замка. Такие странные обеты были в то время так обыкновенны, что никто из присутствующих не был удивлен.
– Да, да! Никогда не должно нарушать своих обетов,– вскричал Оливье Дюгесклен,– иначе придется раскаиваться в том… Я помню, что в кошрельском сражении святая Екатерина заставила меня получить превосходнейший толчок копьем в плечо за то, что я не послал в реннскую церковь двенадцатифунтовой свечи, ей обещанной!.. Но теперь, как и всегда,– продолжал он с почтительностью,– наш дорогой сир и друг, граф д’Арманьяк, потому только и не хвалит этого молодого храброго воина, что мы все находим его достойным похвал.
– Вы говорите как ветреник, сир Оливье,– отвечал граф угрюмо,– и плохо меня поняли, приписывая ворчливости и недовольству то, что есть только следствие долговременной опытности и знания жизни. Никто более меня,– продолжал он, воодушевляясь и с нежностью глядя на Анри,– не ценит мужество, великодушие и благоразумие, какие обнаружил этот молодой человек, уничтожив коварные сети предателя барона де Монбрёна. Благородно и достойно начать свое поприще такой важной услугой нашему знаменитому полководцу, нашему государю и целой Франции… Я отдал бы свое графское достоинство и земли, если б имел сыном такого храброго юношу, но… Богу не было угодно осчастливить меня таким благом!
Ни одна слеза не оросила глаз сира д’Арманьяка, но жесткий голос его выражал глубокую скорбь. Французские вельможи оставались равнодушными к выражению этой горести, и уже некоторые из них пожимали плечами, как бы слыша болтовню старика, сто раз повторенную, но Доброе Копье не мог с тем же спокойствием слушать слова графа. Волнение его стало еще живее, и грудь вздымалась под тяжелой кирасой. Он хотел говорить, но голос замирал на его устах, и только слышались какие-то неопределенные звуки.
– Клянусь честью,– вскричал с нетерпением Дюгесклен,– вы со своими комплиментами и щедрыми похвалами ставите в такое затруднение молодого человека, что он не знает, что отвечать. Клянусь митрой папы! Он простой начальник живодеров, и не понимает льстивого языка, каким говорите вы во дворцах вельмож и королей. Вот если бы вы с подобными комплиментами отнеслись к этому любезному трубадуру, который подставил себя под удар, предназначенный для меня, он бы лучше сумел отвечать вам!.. Но я думаю, бедному соловью нашему не петь уже!
– Какое же, однако, неблагоразумие вмешиваться в схватку без доспехов,– заметил равнодушно Мони.
– В этом неблагоразумии я прежде всех виноват, брат Готье, и без великодушного поступка этого менестреля поплатился бы за него дорого… Если я своей свободой обязан капитану Доброе Копье, то жизнью – трубадуру Жералю.
– Что же? В этом я вижу не больше, как усердие оруженосца или человека из подобного же сословия,– отвечал спокойно Мони.
– Паж или женщина могут сделать то же! – прибавил Галеран.– В этом поступке нет ни мужества, ни знания военного дела, которым можно было бы похвалиться. Ягненок отдал себя в жертву волку – вот и все.
Такое понятие о самоотверженности трубадура, несмотря на то, что тогда подобный образ мыслей был очень обычен, вызвало негодование Бертрана. Он готов был отвечать своим слушателям, спокойный вид которых показывал, что они не видели ничего предосудительного в своих мнениях, как граф д’Арманьяк с таинственной улыбкой пробормотал вполголоса:
– Неужели вы думаете, сир Бертран, что мясник поймет покорность ягненка, которого он режет?
Дюгесклен покачал головой.
– Нужды нет! – сказал он минуту спустя.– Я не забуду, что единственная награда, какую я могу дать этому молодому человеку,– это отомстить за него, и я отомщу!.. Господа рыцари! Кто из вас желает пристать к нам и осаждать вместе с нами замок вероломного барона?
– Мы все желаем, любезный брат,– сказал Мони.– Но черт возьми! Замок крепок, и мы потерпим немало, пока успеем взять его приступом.
– Начнем сейчас же,– с жаром вскричал Бертран.
– Капитан Доброе Копье! Начните атаку с ворот. Пусть солиньякские вассалы займутся приготовлением фашин и других орудий, чтобы заваливать рвы, а мы нападем с главных ворот, и увидим, кто первый водрузит свое знамя на стене… К делу! И да поможет нам святой Ив!
Французские рыцари разошлись, и каждый пошел готовиться к битве. В ту минуту, как капитан Доброе Копье подошел к своему коню, которого держал паж, и хотел садиться, граф д’Арманьяк быстро приблизился к нему.
– Капитан Доброе Копье,– сказал он с каким-то странным участием,– могу ли я узнать ваше имя, чтобы хранить его потом в воспоминаниях, как имя храброго и благородного человека?
– Я, может быть, скоро скажу вам его, благородный сир,– отвечал капитан прерывающимся голосом.
– Когда же это?
– Когда рукой Дюгесклена буду возведен в рыцари.
Он поклонился с глубоким уважением, вскочил на коня и поскакал. Граф д’Арманьяк с минуту следил за ним глазами, как бы любуясь ловкой и твердой посадкой молодого человека, потом тяжело вздохнул и в задумчивости возвратился в деревушку, где расположились его воины.
Через несколько минут все пришло в движение. Кавалеристы оставили своих коней и спрятали их в соседнем лесу. Стрелки готовили стрелы, копьеносцы осматривали мечи, солиньякские вассалы рубили деревья и вырезали куски дерна для наполнения ими рвов, словом, все принялись за работу, и шум войска, готовившегося к приступу, был слышен далеко.
Дюгесклен вошел на минуту в одну из разоренных лачужек монбрёнской деревушки, чтобы надеть вооружение брата Оливье. Он вышел оттуда покрытый сталью с головы до ног и со щитом, на котором был нарисован столь известный герб: в серебряном поле двуглавый орел с красным жезлом. Белое перо колыхалось на его шлеме, и в этом наряде он имел величественный и грозный вид.
Он занес уже ногу в стремя своего боевого коня, как вдруг новое лицо, которому все оказывали глубокое уважение, быстро приблизилось к нему. Это был человек пожилых лет, в светло-голубом плаще, вышитом золотыми лилиями. В одной руке держал он коротенький жезл, в другой – большой сверток бумаг с различными печатями красного и зеленого воска. При виде его Дюгесклен остановился: он узнал Сен-Дени, герольда короля Карла V.
Сен-Дени приветливо и учтиво поклонился рыцарю.
– Сир,– начал он почтительно,– я узнал, что вы готовитесь к битве, но, прежде чем пойдете на новые опасности, покорнейше прошу вас ознакомиться с содержанием депеш, привезенных мною от нашего могущественного государя и повелителя, короля Франции.
– Любезный герольд,– отвечал Дюгесклен,– отвергнуть вашу просьбу было бы вероломством и преступлением, и я готов выслушать повеления, какие угодно было дать мне моему королю.
Он сделал знак своим служителям удалиться и вместе с герольдом вошел в жалкую лачужку без дверей и окон, которая стала теперь его пристанищем.
Хижина, в которую Дюгесклен ввел королевского посланника, имела самый печальный вид. Вассал, живший в ней прежде, отправляясь под защиту стен соседнего замка, вынес из нее всю мебель. Несколько обрубков дерева составляли все украшение этого печального убежища. Бертран знаком пригласил герольда сесть на один из этих обрубков, сам же приготовился слушать его стоя, из уважения к повелению государя, которое должен был сообщить ему герольд.
– Готов слушать вас, сир герольд,– сказал Дюгесклен с той вежливой простотой, которая была в то время свойственна сильнейшим вельможам и рыцарям в официальных и частных сношениях,– но прежде всего позвольте мне поздравить вас с благополучным прибытием.