– Благодарю, мессир,– почтительно отвечал Сен-Дени,– но я такой незначительный человек, что мной не стоит заниматься при таких важных обстоятельствах, каковы те, которые привели меня к вам.
– Какие же это обстоятельства, любезный герольд? Надеюсь, что мой возлюбленный и высокочтимый государь здоров?
– Слава богу, он здоров. Я привез вам от него поклон и письмо, которое он удостоил меня чести вручить вам.
Дюгесклен взял драгоценный пергаментный свиток, на котором висела большая государственная печать, и в смущении вертел его в руках.
– Чувствую вполне честь, которую оказывает мой повелитель такому ничтожному рыцарю, как я,– сказал он,– но вам небезызвестно, сир герольд, что я посвятил всю жизнь свою изучению военного искусства, так что… не имел даже времени научиться читать.
Это признание нисколько не удивило Сен-Дени: в ту эпоху ученость была редким явлением везде, и особенно между дворянами.
– Знаю, мессир,– отвечал Сен-Дени с некоторой торжественностью,– и на этот случай наш общий повелитель поручил мне пересказать вам изустно то, что благоволил написать. Итак, знайте, что король требует вашего немедленного приезда в Париж, чтобы торжественно вручить вам коннетабльский жезл, и повелевает вам тотчас по получении привезенной мною грамоты отправиться в путь, под опасением, в противном случае, подвергнуться его немилости и причинить величайшие несчастья…
– Да сохранит меня Сен-Динанская Богоматерь от гнева милостивого моего повелителя! – отвечал рыцарь, крестясь.– Но разве вы не слыхали, любезный герольд, что я колеблюсь принять высокий сан коннетабля потому только, что, приняв его, оскорблю знаменитого воина, почтенного Моро де Фьенна, который нынче облечен в него?
– Моро де Фьенн больше не коннетабль, мессир, это был храбрый воин и знаток военного дела при блаженной памяти покойном короле, но теперь он так стар и хил, что не в силах уже носить латы и бить англичан. Поэтому он сам возвратил его величеству коннетабльский жезл и со своей стороны просит вас принять высокое звание, обязанности которого он не в силах исполнить, как вы узнаете из другого письма, которое он поручил мне передать вам.
В то же время герольд подал Дюгесклену другой пергамент: рыцарь взглянул на печать и на королевскую грамоту.
– Довольно, сир Сен-Дени,– величественно сказал Бертран.– Я вижу, что не должен более мешкать в исполнении повелений моего государя, сколько ни чувствую себя недостойным оказываемой мне чести. Как только я овладею замком Монбрён, владетель которого держится стороны англичан, так сразу отправлюсь с вами в путь, чтобы приветствовать короля Карла в его Тамильской башне, в Париже. Теперь же, любезный герольд, позвольте мне возвратиться к своим воинам, которые уже окружили замок. Лишь только я закончу это дело, как буду весь к вашим услугам.
Сказав это, Дюгесклен хотел выйти, но королевский посланец удержал его почтительным и вместе твердым движением руки.
– Благоволите извинить меня, храбрый рыцарь,– сказал он,– но слова короля были весьма определенны, и он приказывает вам через меня медлить не более, чем сколько нужно, чтобы переменить тяжелое вооружение на более легкое дорожное платье. Я еще не все успел сказать вам, знайте, что в эту минуту королевство, столица и даже сам король находятся в величайшей опасности.
– Что вы говорите, мессир? – воскликнул Дюгесклен, содрогнувшись.– Разве англичане сделали такие огромные успехи в продолжение немногих дней?
– Они у ворот Парижа, сир,– с жаром отвечал герольд,– и, без сомнения, Роберт Ноле и его армия, опустошив Пикардию и Шампань, уже осаждают короля в его столице. Выезжая из Парижа, я видел, как английские рыцари, чтобы выказать свою удаль, подъезжали к барьерам и ударяли в них своими копьями… Это лучше всего может доказать вам, что нельзя терять ни минуты и что обязанность каждого верноподданного и храброго рыцаря – лететь на помощь королю Франции.
– Клянусь Монжуа! Ты прав, герольд! – вскричал Дюгесклен, быстро ходя взад и вперед по лачуге.– Я не должен заниматься посторонними делами, местью и личными оскорблениями, когда мой возлюбленный государь находится в такой крайности… Однако,– прибавил он, вдруг остановившись,– хорошо бы иметь еще два часа времени для осады этого замка.
– Ваша храбрость увлекает вас слишком далеко, сир,– сказал с горячностью герольд.– Вы получили уже несколько посланий от короля Карла и, несмотря на пламенное желание исполнить его повеления, останавливаетесь на каждом шагу для совершения новых подвигов, для взятия замков и крепостей… Вчера вы почти один-одинешенек отправились из Мальваля, чтобы ехать в Париж, а сегодня я нахожу вас готовящимся с импровизированной армией осаждать крепкий, хорошо защищенный замок! Простите мою смелость, мессир Бертран, я говорю только то, что мне поручено сказать; полно вам показывать чудеса личной храбрости в битвах один на один и на турнирах, подобно простому рыцарю,– не о собственной славе надо вам думать, а о защите Франции и вашего повелителя. Вы теперь уже не простой капитан, который сто раз в день может рисковать своей жизнью за оскорбительное слово или вызов,– вы коннетабль Франции и должны исполнять священные обязанности этого звания.
Такие благородные чувства не могли не найти отклика в сердце Дюгесклена.
– Ну, так едем же! – вскричал он.– Пусть брат мой и прочие рыцари накажут этого бесчестного барона де Монбрёна… они сильны и опытны в войне и легко закончат затеянное мною дело. Пусть себе думают обо мне что хотят, по крайней мере я уверен, что никто не усомнится в моей храбрости.
– Приготовить все к отъезду! – закричал он, подойдя к лачуге, так что пажи и прислуга легко могли услышать его на дворе.– А вы, сир герольд, на коня! Мы должны быть в Париже через три дня!
– Дай-то Бог, мессир! – отвечал Сен-Дени, и на лице его изобразилось величайшее удовольствие.– Я всю жизнь буду радоваться, что исполнил так хорошо важное поручение, вверенное мне моим высоким повелителем.
Несколько минут спустя бретонские оруженосцы под начальством Жана Биго явились к дверям хижины. Молва о внезапном отъезде Дюгесклена распространилась уже повсюду и привлекла к хижине всех, кто не участвовал в приготовлениях к осаде. Вскоре Дюгесклен вышел с герольдом и, продолжая разговаривать с ним вполголоса, сел на коня.
В минуту отъезда будущий коннетабль бросил вокруг себя внимательный взгляд, как бы ища кого-нибудь, кому мог бы дать важное поручение. Он увидел почтенного монаха, который подходил с очевидным намерением поговорить с ним. Дюгесклен тотчас узнал врача, которому поручил трубадура, и ждал, чтобы он подошел к нему.
Монах почтительно поклонился.
– Мессир,– сказал он,– раненый, которого вы вверили моему надзору, при смерти, и просит вас удостоить его минутным разговором. Эта милость будет, без сомнения, последняя, которой он воспользовался на этом свете, потому что человеческое знание не может излечить его рану.
На лице Бертрана отразилось сильное беспокойство.
– Этот молодой человек спас мне жизнь,– сказал он, нерешительно посматривая на герольда,– и я не могу отказать ему в просимой услуге. Но скажите, отец мой,– продолжал он, обратившись к врачу-монаху,– далеко ли отсюда до места, куда вы перенесли своего пациента?
– Вот тут, на опушке леса, мессир,– отвечал монах, указывая на то место, где Жераль и Доброе Копье находились поутру в засаде.
– Так я могу возвратиться через несколько минут,– сказал Бертран, снова взглянув на мрачное лицо герольда.
– Франция ждет вас! – отвечал герольд.
В эту самую минуту у замка послышались громкие крики, и все трубы заиграли в одно время. Боевая лошадь, на которой сидел Бертран, навострила уши при этих знакомых ей звуках и сделала курбет, как бы готовясь броситься в битву.
– Клянусь святым Жоржем! Что же это там делается у них? – вскричал рыцарь.
В эту минуту явился Оливье де Мони, вооруженный с ног до головы и с мечом в руках.
– Любезный братец Бертран,– сказал он насмешливым голосом,– вот первый раз, что вы заставляете ждать себя в битве… Невозможно больше сдерживать пыл воинов, не знакомых с дисциплиной, и они решили без нас идти на приступ. Итак, спешите, если не хотите опоздать на пир.
Дюгесклен решился тотчас.
– Сир герольд,– сказал он грубым голосом,– я верен моему государю и предан Франции, но мне необходимо отложить свое путешествие на несколько минут.
– Как, мессир? – вскричал Сен-Дени с упреком.– Разве вы забыли уже свою великодушную решимость?
– Я не забывал и не забываю ее, сир герольд, но, клянусь святым Ивом, я ни в каком случае не должен поступать против чести и совести.
– Ваша честь и совесть принуждают вас проливать кровь?
– Нет, но проститься с несчастным молодым человеком, пролившим за меня свою кровь.
Дюгесклен махнул рукой, как бы показывая, что вернется скоро, и поехал к месту, где лежал трубадур, не дожидаясь старого монаха, который следовал за ним издали. Герольд глубоко вздохнул и вернулся в хижину, между тем как Мони, не зная, чему приписать странные слова Бертрана, отправился обратно к осаждающим, которые с каждой минутой становились шумнее.
Монах-лекарь из Солиньякского аббатства исполнил приказание Дюгесклена с такой точностью и усердием, какие могли внушить христианское милосердие и соболезнование.
Как только принесли раненого, он подозвал нескольких монастырских вассалов, более других ему преданных, и приказал немедленно срубить шалаш из ветвей, чтобы укрыть в нем несчастного. Пока служители занимались этим делом, монах велел подвести свою лошадь и вынул из тороков все хирургические инструменты и медицинские снадобья, употреблявшиеся в те времена самыми опытными врачевателями.
Когда шалаш был закончен и накрыт грубым полотном, монах велел перенести туда Жераля, все еще бесчувственного, и занялся исследованием его раны.