Он забыл, что у Генриха Дулькевича ухо так же чутко, как и нос.
— Куда, пане? — крикнул Дулькевич.— Ко мне! Стрелять, пся кошчь! Мы, поляки, имеем девиз: «Чинь альбо гинь!».И мы стреляем, когда надо стрелять, пся кошчь!
И снова резанул по фашистам, рассчитывая, что француз присоединится к нему. Но немцы впереди молчали, а позади слышался быстро удаляющийся шорох.
Тогда поляк повернулся и сыпанул вслед мосье Риго доб-рую пригоршню пуль. Он стрелял вверх, просто чтобы испугать. И, наверно, испугал: Риго заверещал, как раненый заяц. А может, в него попала фашистская пуля — те, что молчали в кустах, наконец не выдержали и тоже открыли огонь.
Гауптман Либих, который ждал партизан на этой базе уже два дня, праздновал успех. Он был уверен, что ни один из партизан не минует хитрой ловушки, и заранее сочинил рапорт бригаденфюреру Гаммельштирну.
Выстрелы Дулькевича озадачили гауптмана. Либих приказал не отвечать на стрельбу сумасшедшего партизана, который сознательно шел на смерть, лишь бы предупредить товарищей.
Но фельдфебель Арнульф Финк не удержался и ввязался в перестрелку, а за ним и остальные солдаты, что лежали в укрытии.
— Проклятье! — крикнул Либих. Лишь теперь понял он, как опасно было выходить с такой разнокалиберной командой на поиски отчаянно смелых партизан.
Где-то неподалеку дважды бухнуло о землю, и два клубка красного света разодрали тьму. «Гранаты», — сообразил Либих. Потом в той стороне густо-густо застрочили автоматы, и вдруг настала тишина. Гауптман понял: партизаны вырвались из кольца.
— За мной! — крикнул гауптман и не узнал собственного голоса.
Арнульф Финк поднялся первым. Он поднимался не спеша, долго стряхивая с себя в темноте песок и какие-то невидимые соринки.
— За мной, фердаммте!—повторил Либих, но никто не двинулся — ведь и сам гауптман стоял на месте.
А там, в темноте, казалось, все замерло. Партизаны не стреляли, чтобы не демаскировать себя, а немцы,— наверно, с перепугу. В тишине отчетливо слышался шорох дождя.
И вдруг Либих услышал шаги. Где-то совсем близко бежало множество людей. Куда и зачем? Кто они?..
Либих пустил очередь из автомата и бросился вперед. Туда, где шаги, где неизвестность. И он увидел этих людей! Двое протягивали руки, чтобы поднять третьего, который беспомощно, как ребенок, сидел на земле. Еще несколько человек стояло поодаль, но никто не обратил на Либиха внимания. Гауптман прицелился и ударил из автомата по тем двоим, что поднимали сидящего. Они исчезли. Упали на землю, живые или мертвые — неизвестно. Попадали и остальные. Либих тоже упал. Лишь теперь он спохватился, что рядом нет ни фельдфебеля, ни солдат.
— Фельдфебель, солдаты!— заорал гауптман.— Сюда! Стрелять! Стрелять!..
Он ударил из автомата по темноте вдогонку партизанам. Но они исчезли. Шумели кусты — ветер или дождь... А может, люди?
Выстрелы затихли. Снова вокруг залегла тишина, она наполнила душу Либиха страхом. Он переполз на другое место. Финк чуть не налетел на гауптмана.
— Осторожнее,— зашипел Либих.— Что там?
— Там...— Голос у фельдфебеля срывался.— Там лежит один. И кажется, мертвый...
Где-то позади ширился слух о неуловимых партизанах, которые стали хозяевами дюн.
Им снова надо было спрятаться в безлюдье песков, уйти от погони. Она отстала, но может вынырнуть из-за любого холма.
Они шли в том же порядке, что и раньше. Впереди — командир, за ним самые выносливые — Юджин и Клифтон. Дальше пан Дулькевич и Сливка; француз и Гейнц, поддерживая итальянца под руки, замыкали цепь. Якоба среди партизан не было. Он погиб в ту ночь, стараясь вернуть к жизни Пиппо Бенедетти. Упал вместе со своим командиром. Только у Михаила хватило сил подняться на ноги, а голландцу пуля попала прямо в сердце. Он спал теперь где-то под мокрым небом на мокрой голландской земле,— партизаны не смогли даже похоронить его.
Михаил шагал впереди, накинув на плечи кожаный плащ. Полы его расходились, и были видны белые бинты на груди. Автоматная очередь, скосив Якоба, пробила Михаилу руки, и Скиба попросил прибинтовать их к груди.
Когда кто-нибудь подбегал, чтобы поддержать Михаила при спуске с дюны, командир отстранял помощь движением плеча:
— Помогите лучше Пиппо и Риго.
Однако француза пуля обожгла в каком-то деликатном месте, он не признавался, что ранен, и делал вид, будто ему совсем не больно. Он только перестал разговаривать с Дулькевичем.
Для пререканий не было ни времени, ни сил. Слишком измучили всех та страшная ночь, мокрые и тяжелые пески.
Вокруг летела косыми струями вода. Ее было так много, что казалось, это слезы миллионов людей, пролитые за время войны, падают с неба.
Далеко на юге в реве орудий и стоне земли захлебывалась в это время кровью английских парашютистов одна из величайших авантюр войны, план фельдмаршала Монтгомери,— прорваться через Ваал и Маас, перейти Рейн и Шельду и ударить на немцев через Рур.
Где-то шла подготовка к зимнему «стоянию» на волнистой линии Западного фронта. Генералы и офицеры искали квартиры поуютнее, солдаты запасались теплым бельем.
А у партизан были свои планы, которые не предусматривали ни отдыхов, ни зимнего затишья, ни подтягивания резервов.
Шли на север все через те же дюны, через тополевые рощи и жиденькие сосновые боры. Шли усталые, но бодрые, и пан Дулькевич снова рассевал на мокром песке чужбины звонкие зернышки польских песенок.
Ночь эта — наша,
Ничего у нас нет, кроме ночи.
Тихая ночь
Наклонилась над нами, как мать.
Ночь эта — наша.
И забудем, забудем о прочем.
Что нам ценности дня,
Если солнце заходит опять,
Если мир для того и родился,
Чтоб нам ночь эту дать?..
Партизаны слушали песенки пана Дулькевича о том, что никогда не вернутся молодость и любовь, и считали, что сами они тоже никогда не вернутся туда, откуда пришли. А вот вернулись — и снова в Германии, снова в немецких прирейнских лесах.