Целый день прождал я письма от Вас. Но не это, разумеется, мешало мне писать Вам — просто я был занят выше головы. Надеюсь, от сегод няшнего солнышка на душе у меня немного полегчает. Гнев мой прошел если и был, и мне уже не так грустно вспоминать вчерашние Ваши речи Быть может тучи во многом повинны в том, что произошло меж нами Мы ссорились уже как-то во время грозы — это лишь означает, что нами правят нервы. Мне ужасно хочется увидеться и узнать, какое у Вас настроение. А что если завтра мы попытаемся совершить прогулку, которая, на беду нашу, так и не удалась нам вчера? Как Вам кажется, стоит? Гордость Ваша, несомненно, воспротивится. Но я взываю к Вашему сердцу.
Вы крайне были бы любезны, ответив мне завтра до полудня в случае, если Вы не можете или не хотите. Но не приходите, если у Вас дурное настроение или если у Вас есть уже другие планы, или же, наконец, если Вы не вполне уверены, что прогулка наша заглушит неприятный осадок после вчерашней встречи.
Париж, суббота вечером, 13 января 1844.
Я ужасно огорчен, что Вы расхворались. Но уж позвольте мне самому судить о том, как Вы этот насморк подхватили. Редко бывает, чтобы подобное случалось с теми, кто ухаживает за больными, но еще реже бывает, чтобы ухаживали за ними столь неотлучно, как это делаете Вы. Болезни вокруг Вас случаются всегда вовремя, что, разумеется, в известной мере меня настораживает. Прежде Вы были искреннее. Вы проста присылали мне письмо, полное упреков, где говорилось, что гневу Вашему нет границ. Нынче же Вы действуете по иной системе. Вы присылаете мне коротенькие, очаровательные, кокетливые записки, и на Вас то и дело сваливаются всяческие насморки и болезни. Та система, право, мне более по душе. К счастью, дурное настроение проходит, и больные выздоравливают. Надеюсь во вторник увидеть Вас в радужном расположении духа, если, конечно, Вы намерены приятно провести время. Вы обходитесь со много так, как с нами обходится солнце, показываясь на небе не чаще раза в месяц. Будь я в лучшем настроении, я мог бы это сравнение продолжить, но я и сам очень болен, да к тому же, не в пример Вам, отнюдь не испорчен окружением своим и, к величайшему сожалению, не люблю отвара из фиников и инжира. Вы просите исполнить для Вас набросок наших лесов. Но для этого надобно еще раз увидеть их. Вы говорите, что не принимаете уже Бельвю значит теперь Вы понимаете, что изображать их по памяти не так-то просто. Впрочем, я и не глядел на них с тем вниманием, какое прилагаете Вы, чтобы рассмотреть все кругом. Что до меня, я вижу только Вас. Да, леса эти необыкновенны — они так близко от Парижа и в то же время так далеко. Если Вы непременно на том настаиваете, я. попытаюсь, но сначала Вы скажете, чего Вы от меня хотите, я имею в виду, какую часть парка я должен изобразить. Прощайте; я не слишком доволен Вами. Не видеть Вас целый месяц — все-таки слишком долго. Завтра и послезавтра мне предстоят две скучнейших, неблагодарнейших работы, о чем я потом Вам расскажу. Прощайте.
Париж, 5 февраля 1844.
Вы упрекаете меня в жесткости и, быть может, не без оснований. Однако ж, сдается мне, Вы ближе были бы к истине, вменяя мне в вину вспыльчивость или нетерпеливость. И кроме того с Вашей стороны неплохо бы поразмыслить, есть у меня основания для подобной вспыльчивости и жесткости или нет.
Вдумайтесь, может ли быть мне приятно беспрестанно вступать в единоборство с Вашей гордынею, да к тому же убеждаться, что преимущество остается за нею. Признаюсь, я ничего не понимаю, когда Вы говорите о покорности Вашей, которая якобы вредит Вам во всем, а пользы не приносит. Куда как лучше было бы, по-моему, во всем друг друга поддерживать, но Вы не видите в том ни пользы, ни вреда. Вспомните на минуту,— только вполне по совести,— что Вы для меня значите. Вы соглашаетесь на наши прогулки, составляющие всю мою жизнь,— и все же всякий раз вновь возникает ледяная стена, все более приводящая меня в отчаяние; и всякий раз Вы, из холодного ли расчета или, как мне хотелось бы верить, по велению природы, разжигаете во мне жажду обладания тем, в чем Вы упорно отказываете,— все это может извинить мою жесткость; ну а если уж говорить о вреде, так весь он в том, что Вы позволяете гордыне подавить ту душевную щедрость, какая в Вас есть. Причем первое чувство соотносится со вторым, как колосс с пигмеем. А гордыня Ваша по существу есть не что иное, как одно из проявлений эгоизма. И может быть все-таки стоит однажды забыть об этом своем недостатке и подарить мне всю нежность, без остатка? Я охотно приветствовал бы такое решение, когда бы Вы пообещали быть со мной вполне искреннею и когда б у Вас достало мужества обязательство свое сдержать, правда, мне опыт этот мог бы дорого стоить. И все же я бы с радостью на него согласился, ибо Вы, по Вашим словам, были бы лишь «счастливы так поступить. Прощайте, до скорой встречи. Надейьте Ваши сапожки-скороходы, и мы совершим чудесную прогулку; только бы погода не стала хуже, чем в последние дни,— тогда Вы не подвергнетесь риску подхватить насморк. Я сильно страдаю от мигрени и головокружений, но надеюсь, Вы меня вылечите.
Париж, воскресенье, 11 февраля 1844.
Я не вполне понимаю, должен ли я почтительнейше верить всему, что Вы пишете о недомогании и безотлагательных делах. Во всяком случае за всеми Вашими любезностями скрывается полнейшее нежелание меня видеть. Я ошибаюсь, или же получать от Вас нежные строки столь мне непривычно, что я не могу поверить в их правдивость? А ко вторнику Вы поправитесь? И освободитесь? И будете в столь же благоприятном расположении духа, как в прошлую среду? Вчера во второй половине дня погода была чудесная; быть может во вторник нам так же повезет, если только барометр мой верен. У меня есть кое-что для Вас, но возможно это покажется Вам ужасною глупостью. С тех пор, как мы не виделись, я много бегал с визитами и совершил массу академических низостей. Я отвык уж от всего, и это мне дорого стоило; но кажется форму я восстановлю довольно скоро. Сегодня я повидал пять знаменитых поэтов и прозаиков и, если бы меня не застигла темнота, я, верно, одним махом и покончил бы со всеми тридцатью шестью визитами. Самое смешное. когда встречаешься с соперниками \ Большинство глядит на тебя так, точно готовы слопать живьем. В сущности я настолько уже измучен исполнением всех этих повинностей, что счастлив был бы позабыть обо всем на один хотя бы час в Вашем обществе.
Четверг вечером, {29 февраля 1844),
Я очень боялся, что не сумею увидеть Вас в субботу и обещал себе хорошенько отчитать Вас за нежелание встретиться в другой день. Но мне удалось ото всего отделаться. Так что до субботы. Мы очень давно уже не ссорились. Не находите ли Вы, что так куда лучше и теплее, нежели раньше, когда мы то и дело взрывались гневом и утешаться могли лишь тем, что за ссорой следовало примирение? Меж тем я по-прежнему нахожу в Вас один недостаток — Вы слишком редко появляетесь. Ведь видимся мы едва ли не раз в две недели. И мне всегда кажется, что надобно заново ломать ледяной барьер. Почему я никогда не застаю Вас такою, какой Вы бываете при расставании? А если бы мы виделись чаще, этого не случалось бы. Я для Вас точно старая опера, которую Вам требуется забыть с тем, чтобы потом, услышав ее снова, получить хоть какое-то удовольствие. Мне же, напротив, кажется, что, встречаясь с Вами каждый день, я только больше бы любил Вас. Докажите, что я неправ', и назначьте ближайший день для встречи. Судьба моя в Академии решается 14 марта \ Доводы рассудка подсказывают мне, что надежда есть, но какое-то подспудное чувство говорит обратное. А покуда я весьма скрупулезно наношу визиты. И прихожу к убеждению, что -господа эти умеют быть изысканно вежливыми, привыкли играть свою роль и относятся к ней чрезвычайно серьезно; я стараюсь, как могу, относиться с тем же тщанием к своей, но это дается мне с трудом. Ну не скажешь ведь человеку: «Сударь, я почитаю себя одним из сорока наиболее блестящих во Франции людей, и я вполне вас стою»,—и далее говорить пошлости в том же духе? Ко всему прочему, излагать это требуется достойно, разнообразя текст, в зависимости от того, к кому обращаешься. Вот чем я нынче занимаюсь и что надоест мне вконец, если затянется надолго. 14 число соответствует мартовским идам — день смерти моего героя, покойного Цезаря. Ominous 57, не правда ли?
Понедельник вечером, март 1844 {?).
Мне кажется, я начинаю мало-помалу постигать загадку Вашу. Поразмысливши над тем, что Вы мне сегодня сказали, я пришел к выводу, к которому меня давно уже вело внутреннее предчувствие, мне стало вполне очевидно, что самый злой мой недруг или, если угодно, соперник в Вашем сердце — Ваша гордыня; Вы восстаете против всего, что ее задевает. И может быть, сами того не сознавая, в мельчайших деталях следуете давно сложившимся у Вас понятиям. Разве не гордыня Ваша "торжествует, когда я целую Вам руку? Тогда,— как сказали мне Вы -сами,— Вы в полной мере счастливы и с радостью отдаетесь этому чувству, ибо гордыне Вашей льстит всякое уничижение, Вы хотите превратить меня в статую, чтобы только в Вас черпал я жизнь. Однако ж сами Вы превращаться в статую не желаете, а главное, не желаете в равной мере одаривать счастьем и получать его, коль скоро любое равенство Вам претит.
Что могу я на это сказать? А то, что если Ваша гордыня способна удовлетвориться моим смирением и покорностью, пусть она празднует победу,— я всегда уступлю ей, лишь бы она не мешала сердцу Вашему -следовать благим порывам. Я же никогда не поставлю на одну доску счастье свое и свою гордость, и если бы Вы захотели увидеть во мне проявления еще большего смирения, я без колебаний выполнил бы Ваши пожелания. Но почему меж нами стоит гордыня, а проще говоря, эгоизм? Неужто Вам недоступна радость самозабвения, растворения в другом? Разве столь необыкновенное чувство сродства, какое иной раз мы испытываем, какое нынче утром, например, увело нас туда, куда идти нам было вовсе и пи к чему, не обладает властью, более сладостной и могучей, чем та власть, которую может дать Вам сатанинская Ваша гордыня? Нынче утром Вы были так любезны, что я не хотел, да и не мог Вас бранить, И все же настроение у меня прескверное. Я говорил Вам, что должен идти на скучнейший ужин. Вообразите, я спутал день и смертельно раздосадовал отнюдь не ждавших меня людей, которые, впрочем, и не пытались это скрыть. Таким образом, вечер я провел в сожалениях о том, что не сижу дома, наедине со своими воспоминаниями. Я готовлюсь к неприятному письму от Вас. И решил написать первый, ибо послезавтра несомненно буду вне себя от ярости. Стоит Вам только захотеть, и я сделаюсь кротким, словно ягненок. Вот и опять наступила настоящая зима. Как перенесли Вы холод, какой стоял в прошлый раз? Или он Вас уже не пугает? Я не уверен, что Вам стоит завтра выходить, однако ж боюсь брать на себя ответственность за совет и предпочитаю, чтобы Вы решили сами. Вот Вам еще один пример смирения.
91
Париж, <вторник>, 12 марта 1844.
Чудесно. Точно мало у меня всяческих неприятностей! Нанести столько визитов Ч А тут еще книготорговец присылает отчет на сорока страницах, и я должен просмотреть и обсудить его. А чтение корректур! По-моему, зная все это. Вы должны были хотя бы написать мне несколько ободряющих строк. Мужество мое и терпение почти иссякли. К счастью, в будущий четверг всему конец. В четверг, к часу, дня, я снова сделаюсь самым обыкновенным двуногим существом 2, а покуда не будет ли слишком большой смелостью просить Вас написать мне несколько нежных слов, какие Вы сумели найти, когда мы виделись в последний раз? Теперь уже три часа, и я покидаю Вас, дабы приняться за корректуру «Арсены Гийо» 4 до понедельника, а вернее, до вторника.
Четверг вечером, 14 марта 1844.
Это доставило мне чувствительнейшее удовольствие, тем паче, что я готовился к поражению Ч Бюллетени мне приносили по мере их появления. Победа казалась недостижимой; матушка моя, страдавшая в последние дни от острейшего приступа ревматизма, вылечилась в один день. А мне еще нестерпимее хочется Вас видеть. Постарайтесь, независимо от того, люблю я Вас больше или меньше,— и как можно скорее. Я измучен беготнею, а теперь надобно благодарить, благодарить и друзей, и врагов, выказывая тем величие души. К счастью для меня, люди, мне ненавистные, кинули черные шары,— ведь поистине счастлив тот, кому не приходится нести тяжкое бремя признательности людям, недостойным уважения. Прошу Вас, напишите, когда Вам удобно увидеться.
Мне так хочется совершить какую-нибудь долгую-долгую прогулку.
Вы и вправду колдунья, что так точно предсказали развитие событий. А Гомер мой обманул меня2, или же мрачное его предсказание относилось к г. Вату.
Прощайте, dearest friend!* Занимаюсь корректурой, работой над докладом, да к тому же во время всей этой трехдневной возни я совершенно не успевал спать. А теперь хочу попытаться. У меня припасено для Вас множество презабавнейших анекдотов о людях и вообще о самых разных вещах.
17 марта 1844.
Покорнейше благодарю Вас за поздравления, однако ж хочется большего. Хочется видеть Вас и совершить вместе долгую прогулку. Но Вы, по-моему, воспринимаете все слишком трагически. Зачем Вы плачете? Все
■сорок кресел не стоят одной слезинки Вашей. Я измучен, смертельно утомлен, опустошен и совершенно out of my wits **. К тому же «Арсена Гийо» потерпела полнейший fiasco58 59* и навлекла на меня негодование всех так называемых «добропорядочных» людей, в особенности тех модных дам, что отплясывают польку и следуют наставлениям отца Равиньяна1. к примеру, меня сравнивают с мартышкою, которая карабкается вверх но стволу и, добравшись до самой высокой ветки, строит всему свету гримасы. Я думаю, что потерял некоторое количество голосов на этой скандальной истории59, но с другой стороны, благодаря ей в чем-то я выигрываю. Есть люди, которые семь раз кинули мне черные шары, а уверяют меня в своей самой горячей приверженности. Не находите ли Вы, что в таких случаях стоит солгать, особенно когда знаешь, сколь люди умеют быть благодарны? Весь мирок этот, в котором я прожил почти неотступно целых две недели, внушает мне неодолимое желание Вас видеть. Мы хотя бы уверены друг в друге, и когда Вы мне лжете, я могу Вас в том упрекнуть, а Вы умеете заставить все Вам простить. Любите меня, невзирая на почтенное обличив, какое я принял уже почти три дня тому назад.
Пятница, 29 марта <1844>.
Of the mind’s eye *l подсказывает мне, что солнечная погода продержится еще несколько дней, а потом испортится надолго. С другой стороны, прошлая прогулка наша, по сути дела не состоявшаяся, в счет идти не зяожет. От нее и выиграли одни только медведи. Я завидую им — они вызывают в Вас такой интерес, что я намереваюсь заказать себе костюм, который придал бы мне хоть каплю их очарования. До сих пор маршрут наш лежал всегда с востока на юг. Теперь, мне кажется, мы могли бы испробовать обратное направление. Для начала стоило бы отыскать калитку нашу и мутный ручеек, что течет за нею. А закончили бы мы там, где обыкновенно начинаем. Чертовщина вся в том, что работы у меня нынче много больше обыкновенного. Тем не менее, если бы Вы могли встретиться со мною в субботу, в три часа, мы успели бы завершить познавательное путешествие наше до половины шестого; в противном же случае пришлось бы отложить до понедельника, что слишком далеко. Когда бы Вы знали, как милы Вы были в прошлый раз, Вам не захотелось бы больше дразнить меня так, как временами Вы это себе позволяете. А мне бы так хотелось видеть Вас еще более искренной; хоть смысл Ваших слов и был для меня туманнее Апокалипсиса, мне казалось, что мысли Ваши открыты мне вполне. И я желал бы, чтобы Вы испытали сотую часть того удовольствия, какое испытываю я, наблюдая за ходом Ваших мыслей. Для меня это счастье столь великое — страшно
подумать, что оно т будет со мною разделено. Вы совмещаете в себе двух людей. Цербером, знаете ли, Вы быть перестали2. Теперь в Вас ива лица вместо трех. Первое и лучшее — сама сердечность и душевное тепло. Второе же — прелестная статуэтка, отшлифованная пребыванием в свете, убранная шелком и кашемиром; очаровательный автомат, чей механизм устроен в высшей степени искусно. Думаешь, что обращаешься к человеку, а наталкиваешься на статуэтку. И зачем эта статуэтка оказалась такою милой! Когда бы не ее чары, я затаил бы надежду, что, подобно старым испанским дубам, теряющим кору, с течением времени т Вы потеряете весь свой лоск,
А в общем оставайтесь такою, какая Вы есть, только пусть человек чаще берет верх над своим механическим двойником. Вот я и вовсе запутался в метафорах.
Я вспомнил сейчас об одной белоснежной ручке. Кажется, я собирался отругать Вас. Но не могу ясно припомнить за что. И теперь чувствую себя вконец разбитым. В прошлый раз, по возвращении, я едва держался на ногах,— но, увы, я не могу так, как Вы, проспать двенадцать часов кряду. Право же, я меньше Вас забочусь о своей драгоценнейшей особе. Надеюсь завтра получить от Вас письмо, но Вы напишите потом еще одно, дабы сообщить — в субботу или в понедельник... Третий вариант: в субботу до четырех часов и в понедельник с двух часов до пяти. Это было бы, сдается мне, самое замечательное. Надобно, чтобы ответ Ваш был у меня в субботу до полудня.
Страсбург 30 апреля 1844.
Я все еще здесь из-за нерасторопности муниципального совета. Целый день пришлось потратить на то, чтобы, употребив все свое красноречие, /'бедить его членов реставрировать старую церковь. А они говорят, что ш нужнее табак, нежели памятники, и что из моей церкви они сделают магазин. Завтра я выезжаю в Кольмар, и послезавтра, то есть в четверг, обираюсь быть в Безансоне. Там я пробуду ровно столько, чтобы успеть положить цветы на могилу Нодье 2, а затем, возможно скорее, постараюсь отправиться на свидание с нашими лесами. Сюда весна, по-моему, пришла раньше, чем в Париж. За городом тут восхитительно и зелень такого цвета, какой ни одной кисти не удастся передать.
Я несказанно рад Вашему веселому настроению, о себе, однако, сказать того же не могу. Мне кажется, что по вечерам у меня поднимается температура, и настроение оттого прескверное. Собор, столь любимый твою раньше, теперь показался мне уродливым, и прелесть дев мудрых т дев неразумных Сабины де Стейнбах3 едва меня тронула. Вы совершенно правы, что любите Париж. К тому же это — единственный город, приятный для жизни. Где еще найдете Вы такие прогулки, такие музеи, в которых столько нами друг другу сказано, столько прочувствовано? Я хотел бы верить Вашим обещаниям — то есть тому, что мы возобно-
вим прерванную беседу так, будто разлуки и не было. Но я знаю, что меня ожидает. Я вновь натолкнусь на ледяную стену. Вы меня даже не узнаете. Однако ж я готов ссориться — это все-таки лучше, чем не ви доть Вас вовсе.
Прощайте.
Париж, четверг вечером, 1 августа 1844
Я не столь поэтичен, как Вы. X&tov supoSsln], иными словами, лоно земли *, невзирая на макинтош, оказалось еще холоднее Вас, и я подхватил насморк, но зла за то не держу. Я готов читать все, что Вы посоветуете и что Вам приятно. Сколько же всегда «но»! И как искусно умеете Вы выводить других и саму себя из состояния очарованности, какое им дано испытать! Я говорю «очарованности», и, без сомнения, напрасно: не могут же сурки наслаждаться таким состоянием. А Вы были одним из этих хорошеньких зверьков, прежде чем Брахма2 вдохнул Вашу душу в тело женщины. И, право, время от времени Вы просыпаетесь, но для того лишь,— как признаете Вы сами,— чтобы поссориться. Будьте же добры и великодушны, Вы умеете быть такою, как никто другой. Несмотря на дурное мое настроение я предпочитаю видеть Вас вполне равнодушной, нежели не видеть вовсе. Я ведь говорил Вам, что ботаника эта ровно ничего не стоит, но Вы желаете все делать по-своему. Я обнаружил вещи более любопытные, нежели сельские тропинки, но только еще более неприметные. Поверьте мне и, бросив в огонь все увядшие цветы, приходите собирать новые.
Прощайте.
Париж, суббота, 3 августа 1844,
Похоже, что, против обещаний Ваших, Вы уехали за город french leave *. С Вашей стороны это в высшей степени любезно. А я-то день за днем наивно поджидал от Вас какой-нибудь весточки. Себя исправить трудно. В случае — маловероятном — если Вы будете в Париже и — еще менее вероятном — если Вам было бы интересно присутствовать на заседании Академии надписей, у меня есть для Вас два билета \ Это ужасно скучно. А я покуда тружусь в поте лица над весьма нелегкой задачей2; к счастью, уже виден конец. Затем уеду на месяц и ли на два. Когда бы это вызвало у Вас угрызения совести или — что я бы предпочел — желание увидеться со мною, Вы скоро заставили бы меня забыть о дурном моем[ настроении.
Пуатье, 5 сентября 1844.
На письмо Ваше от прошлого месяца, ожидавшее меня здесь, я отвечаю так поздно не потому, что наказываю Вас,— как говорит Вам нечистая Ваша совесть,— за медлительность, с какой Вы собирались написать мне, За десять дней у Вас и мысли не возникло послать мне хотя бы строчку, и это очень дурно. Вы описываете наблюдения Ваши в Д... Сдается мне, что развлечений там у Вас хватает, и я не могу отделаться от мысли, что развлекаетесь Вы лишь тогда, когда появляется возможность пококетничать. Что же до меня, то с самого отъезда моего из Парижа я влачу унылейшее существование. Точно Одиссей *, я видел многих; людей города и обычаи. И все казалось мне уродливым до крайности. Кроме того, к удивлению моему и расстройству, несколько раз у меня случались приступы лихорадки, показавшие, сколь я сдал. Края эти, по-моему, самые плоские и малопримечательные во всей Франции,; правда, лесов тут довольно, равно как и громадных деревьев, и одиноких прогулок, где мне очень хотелось бы встретить Вас. Облик Ваш возни-кает теперь передо мною в тысяче мест, но всего более он связан для меня с парками и музеями. Если мысль, что я вспоминаю облик Ваш, и вспоминаю очень часто, доставляет Вам какую-то радость, знайте, что при той жизни, какую я тут веду, я Вас не забываю. Такое-то дерево напоминает мне о таком-то разговоре. И время я провожу, размышляя о наших прогулках. Я безмерно восхищен Скрибом 2, который заставил смеяться высоко добродетельную и неокатолическую публику, показав, чего стоит добродетель. В равной мере меня удивляет то, что рассказываете Вы о его исполнении. Раньше голос его скрипел, как немазанная телега. Надобно полагать, что академическая мантия придала ему уверенности 3; это и в меня вселяет некоторую надежду.
С самого отъезда речь свою я раскрывал от силы раза два, и если так будет продолжаться и дальше, я, право, сомневаюсь, что мне удастся переделать в ней хотя бы строчку. Я готов к тому, что в последнюю минуту с содроганием обнаружу, сколько глупостей умудрился пропустить. Пока я не поверну руля своего на Париж, трудно с уверенностью сказать, когда я вернусь. Если начальство не зашлет меня дальше, за Сент, я полагаю, что мы прибудем почти одновременно. Вот было бы счастье, когда бы мы могли увидеться прямо на другой день! Прощайте; пишите мне в Сент, я собираюсь вскоре до него добраться и пробыть там несколько дней.
Партеней, 17 сентября 1844.