Прощайте. Сдается мне, что, побеседовав немного с Вами, я чувствую себя лучше. Будь у меня побольше бумаги и поменьше служебных донесений, которые я должен составлять, я, верно, мог бы теперь сказать Вам даже что-нибудь нежное. Вы знаете, что приступы гнева у меня всегда кончаются подобным вот образом.
В Дижон, до востребованья; да не забудьте помянуть все титулы мои и званья.
Сен-Люписен, 15 августа 1843, вечером.
В 600 метрах над уровнем моря.
СрсЪи океана 6лоху весьма прытких и прожорливых.
Письмо Ваше сугубо дипломатично. Им Вы подтверждаете аксиому \ гласящую, что слово даровано человеку затем, чтобы он мог скрывать свои мысли. К счастью Вашему, постскриптум меня обезоружил. Зачем выражаете Вы по-немецки то, о чем думаете по-французски? Означает ли это, что Вы думаете так только по-немецки,— иными словами, не думаете так вовсе. Я не желаю этому верить. Однако ж некоторые черты в Вас раздражают меня до крайности. Как можете Вы еще меня стесняться? Зачем Вы никогда не хотите произнести слова, которые могли бы доставить мне столько радости? Неужто Вы думаете, что в чужом языке можно найти равноценные выражения?
Вы и вообразить себе не можете, где я нахожусь.
Располагается Сен-Люписен в горах Юры 2. Он неповторимо уродлив, грязен и полон блох. Скоро мне предстоит лечь спать, и ночь я проведу, как когда-то в Эфесе. Но к несчастью, пробудившись, я не увижу ни лавровых деревьев, ни греческих развалин. Отвратительный край!
Я часто думаю, что если сеть железных дорог будет разрастаться, мы сможем поехать вместе в такое вот место, и тогда оно будет выглядеть куда краше. Здесь удивительное множество цветов, чистейший живительный воздух, а звук человеческого голоса разносится на целое лье кругом. И в доказательство того, что я думаю о Вас, вот Вам цветочек, сорванный мною во время прогулки на закате. Это — единственный, который можно послать: Все же другие слишком велики. Что-то Вы поделываете? О чем думаете? Правда, Вы никогда не скажете мне, о чем на самом деле думаете, и спрашивать Вас о том — чистое с моей стороны безумие. После отъезда немного мне выпало приятных мгновений. Вечно свинцовое небо; множество всевозможных происшествий и превратностей пути. То колесо сломается, то синяк появится под глазом,— все это худо ли, бедно ли, но поправимо. А вот к одиночеству привыкнуть я никак не могу. И мне кажется, что в этом году я переношу его тяжелее обыкновенного. Я имею в виду сочетание одиночества и движения. Нет ничего тоскливее. И мне кажется, будь я в тюрьме, я чувствовал бы себя лучше, нежели вот так колесить по весям и долам. Всего более скучаю я по прогулкам. Вы доставили мне радость, сказав, что по-прежнему любите наши леса. Я все надеюсь увидеть их снова, а путешествию моему, меж тем, не видно ни конца, ни края. Департамент Юра с горами своими и извилистыми дорогами задерживает меня почти на целых две недели. И на каждом шагу — новое разочарование. Если бы хоть это были первые горы в моей жизни. 3 Италию же ехать мне не хочется нисколько. Это Вы все выдумали. Письмо Ваше то радовало меня, то злило. Кое-где между строк угадываются слова нежнейшие из нежнейших. Зато в других строках Вы кажетесь мне chilly * более обыкновенного. Вполне удовлетворяет меня лишь постскриптум. Притом увидел я его не сразу. Он так сильно отличается от всего остального письма! Если Вы надумаете отвечать мне тотчас же, пишите в Безансон 2; а в противном случае посылайте письмо на мой парижский адрес. Я не знаю, где окажусь через неделю.
Париж, четвергу (7 сентября 1843},
Мне кажется, я видел Вас во сне. Мы были вместе так недолго, что я не сказал Вам ничего из того, что собирался. Да и сами Вы словно не уверены были, вправду ли это я. Когда мы увидимся? Я нынче занимаюсь самым низким и скучным занятием — хлопочу о выдвижении в Академию надписей \ Сцены случаются со мной презабавные, и мне часто так и хочется посмеяться над самим собою, но я тотчас спохватываюсь, дабы не задеть высокочтимых академиков, с которыми мне приходится встречаться. В это дело я ввязался,— вернее меня в него ввязали,— в какой-то мере вслепую. Шансы мои отнюдь не безнадежны, однако ж неприятнее сего времяпрепровождения ничего быть не может и самое худое то, что развязки придется ждать долго, похоже, до конца октября, а может быть и дольше. А потому не знаю, сумею ли я поехать в нынешнем году в Алжир. Единственное соображение, меня успокаивающее* го, что я останусь здесь и, следовательно, мы будем видеться. Обрадует ли ото Вас? Скажите «да», побалуйте меня наконец. Я до такой степени опустошен скучнейшими этими визитами, что мне надобны от Вас са мые нежные ласка, чтобы я мог запастись мужеством и энергией.
Напрасно Вы ревнуете меня к сбору подписей. Разумеется, я вкладываю в это ту долю самолюбия, какую, скажем, вложил бы в шахматную партию с искусным противником; однако ж не думаю, чтобы поражение или выигрыш взволновали меня хотя бы на четверть против того, как волнуют меня наши ссоры. Но какое же мерзейшее занятие хлопотать о себе! Видали Вы когда-нибудь собак, сующих нос в барсучьк> нору? У опытных собак морда при этом ужасно кривится и часто они выскакивают из норы куда скорег чем в нее влезали, ибо барсук, если его потревожить, становится весьма опасен. Вот и я, дергая за шнурокг звонка у двери очередного академика, in the mind’s eye * такой собакою» Кусать меня, правда, еще не кусали. Но встречи случались забавные.
' 77
Париж, понедельник, сентябрь 184(3"),
В прошлый раз мы расстались, в равной мере недовольные друг другом. И оба были неправы, ибо винить надобно лишь силу обстоятельств. Лучше было бы нам подольше не видеться. Совершенно очевидно, что мы не можем теперь находиться вместе без того, чтобы не поссориться самым чудовищным образом. Оба мы хотим невозможного; Вы желаете, чтобы я превратился в статую, я же, напротив, хочу, чтобы Вы не были ею. И всякое новое доказательство недостижимости желаемого,— в чем, положа руку на сердце, оба мы никогда не сомневались,— тягостно кш для того, так и для другого. Я, со своей стороны, раскаиваюсь во всем том зле, какое невольно причинил Вам. Слишком часто я поддаюсь нелепым вспышкам гнева. Это все равно, что возмущаться холодностью льда.
Надеюсь, теперь Вы извините меня; во мне не осталось уже ни капли ярости — одна неодолимая тоска. Мне не было бы так тяжело, когда бы мы расстались иначе. Прощайте, ибо друзьями мы можем быть только на расстоянии. Возможно, состарившись, мы с радостью встретимся вновь. А Вы тем временем в горе и в счастии вспоминайте обо 'мне. Я прошу Вас об этом уж не знаю сколько лет. С тех пор ещеу когда мы вовсе и не собирались ссориться.
Еще раз прощайте, покуда у меня еще достает мужества.
78
Парижг сентябрь 1843.
Письма паши разминулись. Надеюсь, Вы поймете, что взрыв гнева, в котором- я горько раскаиваюсь, вызван был не тем, о чем Вы думаете. Однако ж письмо Ваше доказывает мне, что не ссориться нам невозможно. Слишком мы разные. И напрасно корите Вы себя за свои действия: это я имел глупость возжелать, чтобы Вы были не такой, как Вы есть. Поверьте, отношение мое к Вам ничуть не изменилось. Несмотря ни на что, я не должен был оставлять Вас вот так, по бывают минуты, когда хладнокровие нас покидает. Мне очень хотелось бы увидеться теперь, чтобы вновь пережить рядом с Вами один из прекрасных наших летних снов, а затем проститься надолго, сохранив в душе сладкое и нежное чувство. Но Вам такая мысль покажется нелепою. Меж тем она преследует меня, и я не могу удержаться от того, чтобы Вам ее не высказать. Отказав, возможно Вы поступите правильно. Думаю, теперь я сумею держать себя в руках и не поддаваться натискам ярости. Однако вполне в том ручаться я бы не осмелился. Решение за Вами. Я обещаю’ Вам лишь самое горячее стремление оставаться спокойным и рассудительным.
Париж, сентябрь 1843.
Я очень по Вам скучаю- следуя Вашему примеру, стараюсь быть кратким. Тогда я не отдавал себе отчета, не понимал в полной мере, что мы так надолго друг с другом прощаемся. Неужто теперь мы уже не увидимся? Мы расстались, не поговорив, почти не взглянув друг на дру га. Так было и когда мы расставались в прошлый раз. Меня охватывало то же ощущение покоя и счастья, столь мне несвойственное. И на какие-то мгновения мне показалось, что ничего более мне пе надобно. Но если мы можем вновь испытать это счастье, зачем теперь нам от него отказываться? Разумеется, мы снова можем поссориться, как это случалось с нами бессчетное число раз. Но чего стоит осадок после ссоры в сравнении с воспоминанием о примирении! Если Вы согласны со всем этим хотя бы наполовину, Вы.должны испытывать желание повторить одну из наших прогулок. На будущей неделе мне предстоит совершить небольшое путешествие. А в субботу, если пожелаете, или в будущий вторник мы могли бы увидеться. Я не писал Вам раньше, ибо убедил себя в том, что Вы первая предложите мне полюбоваться снова нашим лесом. И ошибся, по пе слишком сержусь па Вас. Вы владеете даром затуманивать мою память, сиюминутным впечатлением подменять во мне соображения здравого смысла. Но и это я не ставлю Вам в упрек. Какое счастье, что можно так вот мечтать.
,80
Суассон *, <вторник^, 10 октября <1843>„
В прошлую субботу Вы были, кажется, в прескверном расположении: духа, но потом к Вам вернулась воскресная безмятежность,— если не-считать нескольких тучек, мелькнувших еще в Вашем письме. И продолжая метафору: мне хотелось бы в один прекрасный день увидеть* как Вы твердо стоите на «ясно», без малейшего следа прошедших бурь. Но, к несчастью, привычка эта уже укоренилась в Вас. Наши дружеские чувства почти всегда молчат при встрече и проявляются лишь при расставании. Попытаемся же в один из ближайших дней обрести наяву ту прочную нежность, о какой я изредка позволяю себе мечтать. Сдается, оба мы чувствовали бы себя тогда чудесно. Вы и угрожаете-то мне лишь ради удовольствия лишить меня возможности утешиться надеждой. И Вы столь явственно осознаете свою неправоту, что уверяете-меня, будто вовсе и не должны держать некое обещание, когда-то Вами данное, которое теперь Вы не желаете исполнять. И лишь случай позволил Вам сказать, что Вы свое обещание сдержали, не правда ли? Вы согласились увидеться со мною всего на четверть часа; из этого следует, что с Вашей стороны это было преднамеренным предательством. Я знаю, как сами Вы расцениваете подобные уловки, и опираюсь на собственное Ваше суждение. Вы можете доставлять мне и величайшую радость и величайшую боль,— выбор за Вами.
Ужасная погода, которая с субботы преследует меня, без сомнения ничуть не отличается от вашей парижской. Единственно, чем она меня печалит,— так это воспоминанием о лесах, где ветер гонит листья, о газонах, затопленных дождем, и о долгом ожидании следующей нашей прогулки. Вчера, среди полей, буквально утопая, я ни о чем другом не думал. Ну а Вы, Вас дождь огорчает из-за меня или из-за того, что он мешает Вам, по обыкновению Вашему, отправиться shopping *?
В какой день были Вы в Итальянской Опере?
Не было ли это, случайно, в четверг и не находились ли мы совсем близко друг от друга, сами о том не подозревая? Очень бы мне хотелось взглянуть на Вас в сопровождении всей Вашей свиты, дабы удостовериться, что Вы являетесь свету такой, какою мне хотелось бы.
В Париже я полагаю быть в четверг вечером или, самое позднее, в пятницу. Если в субботу погода будет хорошая, не хотите ли совершить долгую прогулку? А если будет пасмурно* мы погуляем недолга или пойдем в Музей. Воспоминания о наших прогулках причиняют мне разом и радость и боль. И чувство это мне надобно все время обновлять, чтобы избавить себя от тоски. Прощайте, друг любезный; я горячо благодарю Вас за нежность, какою исполнено Ваше письмо. И пытаюсь забыть то немногое, что есть в нем сухого и жесткого. Вероятно, по обыкновению Вашему, таким образом Вы маскируетесь — точно надеваете на себя убор с вуалью. Я люблю угадывать под ней щедрое сердце и щедрую душу; поверьте, несмотря на все усилия Ваши, скрыть этого нельзя.
Париж, пятница утром, 3 ноября 1843.
Возможно ли, чтобы Вы не могли высказать мне всего, о чем пишете? Что же это за странная застенчивость, мешающая Вам быть откровенной и заставляющая прибегать к наихитроумнейшей лжи вместо того, чтобы обронить слово правды, которое принесло бы мне столько радости? Среди тех добрых чувств, о каких Вы говорите, есть еще что-то, чего я, по убеждению Вашему, недопонимаю; но Вы и не пытаетесь помочь мне понять, и я продолжаю пребывать в полнейшем неведении. Что же до других чувств, уверяю Вас, я искушен в них никак не более. Верите Вы в дьявола? Следуя моей концепции, весь вопрос в этом. Вели Вы боитесь его, постарайтесь, чтобы он Вас не утащил. Если же не дьявол всему причиною, как я полагаю, остается понять, причиняем ли мы кому-либо зло или хоть малейший ущерб. Я раскрываю перед Вами свой катехизис. Для меня — он всех лучше, но хорош ли он для Вас, поручиться не могу. Я никогда не хотел обращаться в другую веру, однако ж и сторонников моей до сих пор не нашел. Впрочем, Вы себе бросаете упреки куда более суровые, нежели те, что высказываю Вам я. Временами я сдаюсь под натиском тоски и нетерпения. Но Вас я виню редко, разве что кое-когда упрекаю в известной неискренности, непрестанно почти лишающей меня доверия к Вам и заставляющей искать под завесою притворства подлинную Вашу мысль. Если б я был убежден в правдивости всех Ваших слов, я был бы очень несчастлив, ибо не вынес бы того, что могу причинять Вам страдания. Однако ж, смотрите, из-за привычки Вашей то обелять все, то очернять я во всем начинаю сомневаться. И не понимаю уже ни мыслей Ваших, ни чувств. Поговорим хоть раз напрямик, без утайки.
Париж, 16 ноября 184',
Я кажется отсюда вижу гримаску, какую Вы строите мне временам? и слышу интонацию, какая бывает у Вас в несчастливые дни; и очеш боюсь, как бы, помимо дурного настроения, Вы вдобавок не подхватил*' бы насморка. Поскорее успокойте меня и по первому и по второму ново ду. Вы так были милы и ласковы, что я готов простить внезапные приступ хандры,— только бы Вы заверили меня, что прогулка не при несла Вам вреда. Почти целый день я провел в столь любимой Вам? полудреме. Холод, какой стоит нынче, приводит меня в отчаяш. Прежде непременно бывало бабье лето и смягчало немного тосклив-пору листопада. Боюсь, как бы и это не отошло в прошлое вместе с многим из того, что сопутствовало моей молодости. Напишите мне, др любезный, уверьте, что хорошо себя чувствуете и не сердитесь на меня за упреки. Вам не исправить этого моего недостатка. Если бы я не при вык быть с Вами вполне откровенным, мне все время приходилось
делать вид, будто и зол на Вас, ибо тогда Вы бываете столь ласковы со мной, что я забываю о своем раскаянии, о боли, какую, верно, причиняю Вам, и мне вспоминаются лишь те минуты, когда в голову нам приходят одинаковые мысли или когда, как мне кажется, Вы забываете и о назойливости моей, и о своей гордости. Вот несут Ваше письмо,. От* всего сердца благодарю Вас за него. Вы остаетесь такою же доброю и прелестной, какой Вы были третьего дня, и с Вашей стороны это благородно вдвойне, ибо милые слова, которые Вы говорите мне, еще живы в Вашей душе и рождает их в Вас отнюдь не боязнь рассердить меня. Если бы Вы только знали, сколько радости доставляет мне каждое слово, идущее у Вас от сердца, Вы были бы менее скупы. Надеюсь, что-внутреннее состояние Ваше не переменится.
Сдается мне, что на вчерашнем балу 1 Вы повеселились всласть. Я же-отправился было в Итальянскую оперу 2, где нам предложили убраться восвояси, ибо Ронкони 3, как оказалось, был не то пьян, не то посажен в тюрьму за долги. Наконец, накричавшись всласть, мы получили «L’ele-sir d’amore» \ после чего я вернулся к себе и до трех часов утра выправлял ошибки. Вы находите, что Академия сильно занимает меня? Должен сказать, что сегодня я вспоминаю о ней впервые. У меня нет* никаких шансов на успех 5. Не знаете ли Вы какого-нибудь заклинания, чтобы именно мое имя появилось из елового ящичка, называемого урною?
Париж, вторник вечером, 2(1} ноября 1843*
Я чувствовал себя разбитым, почти так же, как и Вы. Но причиною тому явилось скорее состояние духа, нежели тела. И мне с трудом верится, будто упрямились Вы помимо Вашего желания. Но если даже оно и так, Вы, по-моему, всегда будете неправы. И что достигается этим? Вы добиваетесь того, что, принося с такой неохотою жертву, вконец ее обесцениваете. И оттого лишь еще живее ощущаете тяжесть этой жертвы, ибо лишены утешения, какое придало бы Вам признание ее цены. Говоря Вашим языком, Вы мучаетесь от двойных угрызений совести. Я не раз говорил Вам об этом. Вы обвиняете меня в несправедливости, я же считаю, что такого упрека не заслужил. А если я и бывал несправедлив, так не столь уж часто. Вы очень дурно обо мне думаете. Право же, характеры наши столь различны, а главное, столь различны наши взгляды на жизнь, что мы никогда не судим одинаково о чем бы то ни было. Я, как мог, старался не вспылить. Но, кажется, мне это не слишком удалось, и я прошу у Вас за то прощения. Тем не менее признайте, что я стал немного лучше. Как собираетесь Вы вести спор на предложенную Вами тему: «Кто любит сильнее?» В первую голову надо бы прийти к соглашению касательно смысла глагола, чего нам не удастся никогда. Слишком мы оба мало знаем, чтобы достигнуть когда-либо согласия, а главное, слишком мало знаем мы друг о друге. Что до меня*
мне не раз казалось, что я знаю Вас, но Вы всегда от меня ускользали. Прав я был, сравнивая вас с Цербером: «Three gentlemen at once» *l, Я ,так и не знаю, что в Вас перевешивает: сердце или голова; да и сами Вы того не знаете, однако ж последнее слово всегда оставляете за головою. Лучше уж ссориться, чем не видеться вовсе. Вот единственное, что сДало для меня очевидным. Когда же мы снова поссоримся? Не забудьте, что в пятницу 2 у меня день визитов. За четыре дня я облобызал десятка три своих коллег, преимущественно тех, кто. пообещав, слова своего не сдержали.
84
Париж, 13 декабря 1843..
Расстались мы, недовольные друг другом в сердцах, однако нынче вечером, спокойно все обдумав, я не жалею ничуть о том, что говорил, если не считать излишней горячности некоторых выражений, за каковую я и прошу у Вас прощения. Да, мы — полные безумцы. И нам надобно было бы почувствовать это раньше. Раньше надо было бы увидеть, в ка кой мере мысли наши и чувства не схожи во всем. А уступая друг дру гу, мы становились лишь все несчастнее. И я немилосердно себя за то кляну, ибо я все же более проницателен. Я принес Вам много страданий, стремясь продлить иллюзию, которую не вправе был сохранять.
Простите мне, прошу Вас, ибо страдал я от этого не менее, чем Вы. Мне хотелось бы оставить по себе более- светлые воспоминания. И я надеюсь, Вы поймете, что в той боли, какую я мог причинить Вам, повинна лишь сила обстоятельств. Никогда я не был с Вами таким, каким хотел бы быть, вернее, таким, каким намеревался казаться. Я слишком доверял себе. И старался в душе преодолеть то, что ясно показывал мне разум. Но может быть Вы, обдумав все хорошенько, увидите в безумии нашем лишь прекрасную его стброиу и станете вспоминать лишь счастливые минуты, какие мы проводили друг подле друга. Что до меня, мне. право же, не в чем упрекнуть Вас. Вы хотели привести к согласию две несовместимые вещи и не сумели. Но разве не должен я быть благодарным Вам за то, что Вы пытались сделать для меня невозможное?
85
Париж, вторник вечером 184(8?)