Моя совушка по-прежнему очень мила, но чересчур нечистоплотна, так что я с нею мучаюсь. Она ужасно сердится, стоит посадить ее з клетку, но на свободе вести себя решительно не умеет; не знаю, право, что и делать. Улетать она не хочет. Завтра я отправлюсь с Паницци к Дидери 5 сниматься на фотографии. И один экземпляр своего портрета непременно пришлю Вам. В Гленкойхе мы пытались уже это сделать, но там всегда так пасмурно, что на фотографии вышла лишь какая-то тень в превосходном, надо заметить, кепи. Вашей фотографией я также не вполне доволен.
Прощайте, друг любезный; последнюю неделю погода у нас стоит вполне сносная, хотя и не очень теплая; однако ж с полудня до четырех «светит солнце, а это зрелище столь для нынешнего года редкостное, что мы почитаем себя счастливцами. Прощайте же, приятного Вам путешествия, берегите себя и время от времени вспоминайте обо мне.
17 сентября 1860.
Не теряя ни минуты, спешу сообщить, что получил письмо Ваше от 13-го сего месяца. Вы, как я вижу, жалуетесь, что не получаете писем, не могу только понять, почему. Во всем этом кроется какая-то тайна, объяснения которой я не нахожу. Поздравляю Вас с благополучным прибытием 1. Мое путешествие не было столь приятным, хотя и заняло, я полагаю, меньше времени, но относится это лишь к марсельским письмам: я полагаю, что во время пребывания императора2 все совершенно потеряли голову и службы перестали работать вовсе. Один марсельский негоциант, которому я послал письмо со срочным заказом, ответил мне вчера, что из-за праздников у него не было времени. Сдается, что никто нынче не занимается своим делом. Последние несколько дней у нас стоит превосходная погода. Возможно, я воспользовался бы ею, чтобы проститься с лесами, но у меня жил мой друг Паницци. Вчера я отправил его в Турин, где он пробудет всего несколько дней. Вернуться он должен в конце недели. После путешествия в Шотландию я чувствую себя лучше. Сплю вот только плохо. И завидую тому, что Вам предстоит наблюдать пре любопытнейшее зрелище: арабы, верно, покажутся несколько странными — ну, да, надеюсь получить от Вас подробнейшее описание г сего. Прощайте, друг любезный. И соблаговолите мне ответить тотчас по получении этого письма. Скажите, что Вы думаете делать с потерянными или запаздывающими письмами и укажите, что делать мне с тем небольшим пакетом, который лежит для Вас у меня. Я выжидал и не искал возможности Вам его переправить, ибо уверен, что Вы всенепременно найдете ее сами. Прощайте же и берегите себя хорошенько.
Париж, 7 октября I860,
Любезный друг мой, Ваши письма дошли до меня наконец, и я перестал волноваться о судьбе моих. Вы правы, упрекая марсельцев в том, что они решительно потеряли голову, завидев императора. Они умудрились даже потерять два бочонка присланного мне испанского вина — оно простояло в пакгаузе не знаю сколько времени. Марсельский негоциант, который должен был получить их, по простоте душевной написал, что был слишком занят праздниками, чтобы думать о моем вине, и затребовать его мог, лишь немного отдохнув. Воображаю, сколь ослепила и заинтересовала Вас с первого же взгляда восточная жизнь. Вы очень верно подметили, что на каждом шагу там попадаются вещи комические, соседствующие с восхитительно прекрасными. И правда, восточные люди всегда несколько комичны своею особой важностью, которая придает им сходство с животными, каких мы видели когда-то в Ботаническом саду. Декан1 весьма точно ухватил это комическое в их облике, а вот величественности красоты их не передал. Я от души благодарю Вас за Ваши описания, однако ж нахожу их недостаточно подробными. Вы пользовались редчайшею привилегией — Вы видели лица мусульманских женщин и не пишете ни слова о том, что мне хотелось бы знать. Выставляют ли они в Алжире, как в Турции, свои прелести напоказ? Помню, я видел грудь матери нынешнего султана так же явственно, как Ваше лицо. Кроме того мне интересен характер их танцев — скромны ли они, а если нет, то в чем? Когда бы Вы меня надоумили^ как передать Вам означенный пакет, я бы это сделал немедля; если же у Вас такой возможности нет, то, проезжая через Марсель, я передам его на первый уходящий пакетбот. Я бы очень хотел, чтобы Вы отыскали для меня какую-нибудь вещицу, которая пришлась бы мне по вкусу. Вы знаете, что это может быть, и я полагаюсь на Вашу догадливость. Я ездил на несколько дней в Сентонж 2 и возвратился только вчера. Погода неизменно была прескверною; я потерял голос и заработал ужасающий насморк. К тому же я столкнулся там с людьми, вконец растерянными, горючими -слезами оплакивающими беды святого отца и генерала Ламорисьера3, Говорят, что генерал Шангарнье 4 составил отчет о кампании, проведенной его коллегою, и, наговорив о нем множество самых высоких слов, убедительно показал, что действовать глупее было невозможно. Единственный, по-моему, среди героев-мучеников, над кем не посмеешься,— ото Пимодан5, погибший воистину как храбрый воин. Те же, кто принимается изображать из себя мучеников, попав в плен, не более, чем лицемеры, не вызывающие у меня ни капли сочувствия. Впрочем, времена нынче исключительно забавные: приятно поутру узнать из излюбленной своей газеты об очередной катастрофе, прочесть заявление Каву-ра или папскую энциклику. Я увидел, что в Америке расстреляли Уокера6, и меня удивило это, ибо его можно сравнить с Гарибальди, которым все мы восхищаемся. Нашли ли Вы в моем портрете сходство с оригиналом? Посылаю Вам более удачный, во всяком случае выражение лица на нем менее зловещее. Я хотел бы сообщить Вам парижские новости, да тут нет еще ни души. Как я завидую тому, что у Вас там -солнце! Если Вы хотите мне дать какие-либо поручения, знайте, что я пробуду в Париже еще месяц, а то и больше. Вы ничего не пишете о тамошней кухне. Есть ли в ней что-нибудь стоящее? Если есть, привезите рецепт. Прощайте, любезнейший друг мой.
Париж, 16 октября 1860.
Друг мой любезный, Ваше письмо за № 5 я получил не так скоро, как должны идти срочные письма. Полагаю, что виной тому шквалы, о которых, что ни день, нам сообщает газета. На Средиземном море в нынешнем году они, похоже, частые гости. От души завидую солнцу и теплу, которыми Вы наслаждаетесь. А здесь все время дождь или туман, кое-когда сыро и тепло, а чаще— холодно и всегда до крайности неприятно. Париж по-прежнему совершенно безлюден. Вечерами я читаю, а то и просто сплю. Третьего дня мне вздумалось послушать музыку, и я отправился к итальянцам. Давали «Цирюльника» *, Музыка эта — самая веселая из всех когда-либо написанных — исполнялась людьми, глядя на которых можно было подумать, что все они, как один, вернулись с похорон. Мадемуазель Альбони2, представлявшая Розину, пела восхитительно, но нудно, как шарманка. Слушая же Гардони3, казалось, что перед Вами добропорядочный господин, до смерти боящейся, как бы его не приняли за актера. Будь я Россини, я, по-моему, всех бы их побил. Один Базилио,— имени актера я не помню,— казалось, понимал, что поет. Вы обещали прислать мне точное и обстоятельное описание уймы интереснейших вещей, которые я лишен возможности видеть. Пользуясь привилегией Вашего пола, Вы вхожи в гаремы и можете беседовать с женщинами. А мне хотелось бы знать, как они одеты, чем занимаются, что говорят, что думают о Вас. Вы упоминали также про танцы. Я полагаю, они интереснее того, что можно увидеть на парижских балах, но мне надобно более подробное описание. Постигли ли Вы смысл того, что видите? Вы же знаете, что все, относящееся к истории человечества, представляет для меня громаднейший интерес. Отчего Вы не передаете на бумаге всего, что видите и слышите?
Не знаю, состоится ли в нынешнем году Компьень. Мне сказали, что императрица, которую я еще не видел, по-прежнему в глубочайшей скорби. Она прислала мне прекрасную фотографию герцогини Альба, снятую более чем через сутки после ее кончины4. Кажется, будто она мирно спит. Кончина ее была очень легкою. За пять минут перед тем, как покинуть этот мир, она смеялась над валенсийским выговором своей горничной. Известий от самой госпожи де Монтихо я не получал со времени ее отъезда. И очень боюсь, что бедная женщина этого удара не перенесет. Я завяз в крупных академических интригах. Теперь речь идет не о Французской Академии, а об Академии Изящных Искусств. Один из друзей моих — главный туда кандидат, однако ж Его Величество велел уступить место г. Османну5, префекту. Разыгрывается свободное кресло академика. Академия негодует и собирается избрать моего друга против его воли. Я поддерживаю друга моего изо всех сил и хотел бы при случае сказать императору, что, вмешиваясь в дело, его не касающееся, он наносит себе тем величайший вред. Надеюсь, я доведу дело до конца, и великий наш правитель получит надлежащее число черных шаров 6. В итальянской эпопее много забавного и,— как говорят в кругу немногих оставшихся здесь честных людей,-** еще больше странного. Мало-помалу начинает появляться кое-кто из мучеников Кастельфидар-до7. В целом они не слишком высокого мнения о Ламорисьере, который не стал бы героем, когда бы его им не объявили. На днях я видел тетушку одного юного восемнадцатилетнего мученика, который сам сдался в плен. Она сказала, что пьемонтцы обращались с ее племянником ужасно. Я приготовился услышать нечто содрогающее душу. «Представьте себе, сударь, всего через пять минут после взятия в плен бедный мальчик лишился своих часов. Золотых охотничьих часов, которые я ему подарила!».
Прощайте, друг любезный, пишите мне часто. И рассказывайте, что Вы делаете. Да поподробнее.
Париж, 24 октября 1860.
Любезнейший друг мой, Ваше письмо от 15-го получил. G ответом запоздал, так как ездил за город к кузену; днем я там гулял, а вечерами играл в трик-трак. Словом, ленился — дальше некуда. Благодарю Вас за* подробные описания, которые надобно бы, однако ж, сопроводить комментариями и иллюстрациями, уж во всяком случае в рассказе о национальных танцах; из слов Ваших я заключаю, что они напоминают, видимо, танцы гренадских цыганок. Вполне вероятно, что их музыкальные мотивы и содержание сходны с мавританскими. Я не сомневаюсь в том, что какой-нибудь араб из Сахары, глядя, как в Париже танцуют вальс, может решить,— и не без основания,— что француженки тоже изображают пантомиму. Когда пытаются добраться до сути вещей, в конце’ концов возвращаются все к тем же основным понятиям. Вы убедились в этом, изучая со мной мифологию. Но стыдливые недомолвки в объяснениях Ваших я решительно не приемлю. Довольно существует различных эвфемизмов для того, чтобы описать мне все, а Вы заставляете меня просить Вас об этом. Так что в следующем письме потрудитесь исправиться. Должен признаться, что с каждым днем чувствую себя все хуже. И начинаю покоряться неизбежному, хотя ощущать, как ты стареешь и мало-помалу угасаешь, очень грустно. Вы спрашиваете, в чем причина нынешних беспорядков. Вам все это еще не надоело! К несчастью, никта ничего не понимает. Почитайте сегодняшний «Конститюсьонель». Там помещена интересная и вдохновенная статья Л а Геронньера 4. Вкратце он говорит следующее: «Я не могу одобрять, когда нападают на людей, никому не сделавших зла, но с другой стороны, меня нисколько не интересуют те, кого грабят, и я вовсе не хочу ничем, кроме советов, им помогать». Вчера я ездил в Сен-Клу, где обедал почти наедине с императором, императрицей и «Господином сыном», как именуют его в Лионе; все они в добром здравии и превосходном настроении. С императором я имел долгую беседу, касавшуюся главным образом древней истории и Цезаря. Меня удивила легкость, с какою он понимает различные ученые вещи; ведь вкус к ним он обрел не так уж давно. Императрица рассказала мне довольно любопытные эпизоды из своего путешествия на Корсику: епископ заговорил с ней о бандите по имени Бозио, чья история будто бы повторяет сюжет «Коломбы». Это честнейший малый, который, послушавшись советов одной женщины, совершил два-три пустяшных убийства. А теперь, вот уже несколько месяцев, за ним охотятся, правда, до сей поры безуспешно; посадили в тюрьму нескольких женщин и детей за то, что они якобы носят ему пищу, но самого его поймать не могут. Никто не знает, где он. Ее Величество, читавшая известный Вам роман, заинтересовалась этим человеком и сказала, что была бы очень рада, если бы ему дали возможность покинуть остров и переправиться в Африку или в другое место, где он мог бы стать хорошим солдатом и честным человеком. «Ах, сударыня! — воскликнул епископ.— Вы разрешите передать ему Ваши слова?» — «Как, Ваше Высокопреосвя-8 Проспер Мериме щенство, значит Вы знаете, где он?» Вот Вам общее на Корсике правило: самый отъявленный негодяй всегда оказывается родней самому достойному человеку. И несказанно удивило императорскую чету то, что бессчетное множество раз их просили о помиловании, но ни разу о деньгах; императрица возвратилась оттуда в совершеннейшем восхищении.
Встреча в Варшаве провалилась 2; австрийский император пожаловал без приглашения и натолкнулся на вежливость, какую проявляют обыкновенно по отношению к чересчур любопытным людям. Ничего серьезного там не произошло. Австрийский император стремился доказать, что так же как для Австрии представляет опасность Венгрия, для России представляет опасность Польша, на что Горчаков3 ответил: «У Вас одиннадцать миллионов венгров, тогда как вас, немцев, три миллиона. А нас, русских, сорок миллионов, и мы не нуждаемся ни в чьей помощи, чтобы управиться с шестью миллионами поляков. Следовательно, никаких взаимных обеспечений быть не может». Сдается мне, что Англия покуда успокоилась и вполне возможно и даже вероятно, что она пойдет на какие-то уступки нам и займет нашу позицию в отношении Италии. В этом случае, я полагаю, войне не бывать, при условии, правда, что Гарибальди не свалит всю вину на область Венето; однако ж итальянцы куда осторожнее, чем о них думают. Из Неаполя мне пишут, что сумятица достигла там апогея и что пьемонтцев ждут с тем же нетерпением, с каким в 1848 году мы встречали в Париже линейные войска. Все страстно желают восстановления порядка и уповают лишь на Виктора-Эммануила. Впрочем, Гарибальди и Александр Дюма 4 превосходно настроили на нужный лад умы,—как, скажем, ледяной дождь настраивает на горячий ужин. Прощайте, друг любезный; я намереваюсь вскоре выехать в Канны. В Марселе я буду к середине ноября и передам Ваш пакет в пароходное бюро. Описывайте мне нравы во всех подробностях и не бойтесь оскорбить мои чувства. Берегите себя хорошенько и не забывайте обо мне.
1 ноября вечером, 1860.
Любезнейший друг, я получил от Вас письмо № 7. Страна и погода, похоже, нравятся Вам по-прежнему. И я боюсь, совсем скоро настанет время, когда вид человека в бурнусе станет для Вас столь привычным, что Вы не будете обращать на него ни малейшего внимания; я думаю, так обстоит дело со. всей французской колонией, о которой Вы мне рассказываете; современные колонисты, должно быть, не менее забавны, чем те, кто создавал первую французскую супрефектуру. Много ли кринолинов появляется в правительственной резиденции? Так же ли там скучают, как в Париже? Сдается мне, я заранее могу предугадать Ваш ответ. Алжирские нравы Вы набросали мне весьма бегло, а я хотел бы о них знать все как можно подробнее и точнее. Ваше нежелание описывать' подробности, о чем я давно прошу Вас, для меня просто непости-
жнмо. Нет вещи, о которой Вы не могли бы рассказать мне, к тому же Вы ведь славитесь любовью к эвфемизмам. О самых сочных вещах Вы умеете говорить с академической сухостью. Я пойму с полуслова, но мне* необходимы детали; иначе я узнаю от Вас не более того, что знают все. Мне же хотелось бы знать решительно обо всем, что узнали Вы сами, и я уверен, что о том стоит порассказать. Поздравляю Вас, коли Вы и вправду занялись арабским — это требует большого мужества. Лишь-однажды я сунул нос в грамматику г. де Саси 1 и тотчас в испуге отступился. Помню только, что есть буквы лунные и солнечные, и бог весть сколько спряжений глаголов. Кроме того язык этот должен звучать глухо и говорить на нем можно даже с кляпом во рту. Мой кузен ? — один из самых ученых арабистов, проживший 25 лет в Египте и в Джидде3,— говорил мне, что какую бы книгу он ни взял, он всегда находит в ней неизвестное ему ранее слово и что существует, к примеру, пятьсот слов, означающих «лев».— На прошлой неделе я послал Вам пространный политический комментарий. Сдается, что и поныне все-стоит на той же точке. Покуда вывести можно следующее: 1) встреча в Варшаве потерпела полнейший крах; 2) Австрия не видит для себя возможности к нападению, хотя поводов к тому у нее предостаточно. И еще более все осложняется положением на Востоке. Оно таково, что посол наш в Константинополе со дня на день ожидает полнейшего крушения одряхлевшей машины. Султан распродает кашемиры. И не уверен, что в будущем месяце найдет, чем заплатить за свой ужин. А знаете ли Вы, каковы были первые слова, сказанные императором Францем-Иосифом ^ императору Александру: «Я пришел к Вам с повинной головою!». Это -фраза, которую говорит холоп, приближаясь к барину и опасаясь быть битым. Произнес он это на хорошем русском, ибо знает все языки. Однако ж унижение ничего ему не дало; Александр был безнадежно холоден и принц-регент Прусский5 следовал его примеру. После отъезда императора Александра австрийский император оставался в Варшаве еще четыре часа, и ни один из высоких вельмож, русских или польских, не уделил ему никакого внимания. Русские старики торжествуют, ибо от души ненавидят австрийцев — еще больше, нежели англичане или мы. Скоро Вы узнаете о великой победе нашей над несчастными китайцами 6. Какая нелепость — ехать на край света убивать людей, которые ничего нам не сделали! Хотя, разумеется, китайцы — не более, как разновидность орангутанга, и спасти их может лишь закон Граммона7. Готовясь к покорению нами Китая, я читаю новый роман, только что переведенный Станислаеом Жюльеном8 — китайцем, имеющим патент от правительства. Это история двух девиц — медемуазель Кап и мадемуазель Линь, весьма одаренных барышень, которые по любому поводу сочиняют стихи или буриме. Они находят двух студентов, пишущих с такой же легкостью; меж ними возникает состязание в четверостишиях, которому нет ни края ни конца. Притом во всех четверостишиях речь идет только о белых жаворонках да голубых лотосах. Невозможно сыскать что-либо более причудливое и лишенное хоть капельки чувства. Люди, получающие удовольствие от литературы такого толка, должны быть невероят-дыми педантами, вполне заслуживающими того, чтобы мы — продолжатели традиций прекрасной греческой литературы — победили и наголову разбили их. У нас выдалось несколько летних дней,— верно то, что называют бабьим летом,— а теперь настали холода. И я начинаю мечтать о Провансе, где местные астрологи обещают прекраснейшую shmv. Так что вскоре сообщу Вам о перемене резиденции. Последние три дня я совершенно не дышу. Вы ничего мне не рассказали о местной кухне. Как надобно оценивать кускус? Попадаются ли еще на базарах причудливые редкостные вещи и можно ли купить их за сходную цену? Сегодня я ужинал у принца Наполеона 9. Принцесса Клотильда залюбовалась моими запонками и спросила адрес ювелира... Я ответил: «Алжирская улица, № 10». Так?
Прощайте, друг любезный.
Марсель, 17 ноября I860..
Любезный друг мой, приезжаю я в Марсель 1 и вижу, что через час отходит корабль в Алжир. Собираюсь отослать на нем предназначенный Вам пакет. Времени у меня хватает лишь на то, чтобы пожелать Вам всего доброго. У меня чудовищный насморк. Но через несколько дней я буду в Каннах. И проедусь по окрестностям. Напишите мне в Канны, если получите указанный пакетик. Нынче я слишком тороплюсь и не могу сообщить Вам новости. Путешествие императрицы2 вызвало множество толков, и никто ничего не может пока понять. Похоже, дело идет скорее к миру. Он весьма вероятен, а мы, может статься, узнаем даже, кто сильнее — Гарибальди или де Кавур.
Прощайте.
Марсель, 18 ноября 1860.
К несчастью, я опоздал! В расписании значится, что пароход отходит в четыре часа, а на самом деле — в полдень. Но уж в следующий вторник мой пакетик отбудет всенепременно. Да я думаю, что и письмо это отправится с тем же пакетботом. А теперь, покончив со столь важным делом, я возобновляю свои расспросы: посетили ли Вы мавританские бани? Каких женщин в этих банях видели? Я склоняюсь к мысли, что от привычки сидеть по-турецки колени у них должны быть чудовищной формы. Коль скоро Вы не одобряете стиля их одежды, воспользуйтесь все же их краской для глаз. Прежде всего это очень красиво; а кроме того, говорят, что употребление их красок, как ничто, предохраняет от различных воспалений, весьма распространенных и весьма опасных для наших европейских глаз в условиях жаркого климата. Так что разрешаю Вам приобрести сей предмет.
Меня крайне огорчила смерть несчастной леди М<ак Дональд) % невзирая на мнение ее о мужчинах и о вещах вообще, она была женщиной доброй. Верно ли, что она написала книгу —не то путевой дневник, не то роман4? Не помню точно, что именно, но мне весьма это сочинение нахваливали в Англии. Нынешней зимою г. Эллис, мой друг из Гленкойха, будет моим соседом. Он только что купил в Шотландии за 120 тысяч фунтов стерлингов землю, рядом со своею; вернее сказать, это — множество озер, скал и вересковых пустошей, простирающихся в длину и в ширину на десятки лье. Я совершенно не понимаю, что* может это ему принести, кроме глухарей да оленей в охотничий сезон. Мне кажется, имей я три миллиона на покупку земель, я использовал бы их на Юге, а не на Севере. Я привез с собою новое издание Пушкина 5 и обещал написать о нем статью. Теперь я читаю лирические его стихотворения и нахожу средь них вещи поистине прекрасные, совершенно* созвучные моей душе, иными словами, по-гречески искренние и простые. Есть несколько стихотворений очень пылких, которые, однако ж, я желал бы перевести, ибо в этом жанре, равно как и во множестве других, он кажется мне непревзойденным по точности и чистоте. Это напоминает мне оду Сапфо6 Ае&>хе l*ev A osXAш и то, как я писал Вам ночью в комнате на постоялом дворе, и разного рода истории благословенных дней и пр. Изо всех мелких горестей нынешнего времени самое для меня мучительное — бессонница. Мысли одолевают мрачнейшие, и начинаешь ненавидеть сам себя.
Прощайте, любезнейший друг мой; пекитесь о своем здоровье и сне. У Вас и погода лучше, и общество веселее, чем у нас. Едите ли Вы. в Алжире бананы? По-моему, это — лучший в мире плод, но я хотел бы полакомиться им вместе с Вами. Подав Вам эту идею, друг любезный,, на сем прощаюсь. В Каннах я буду числа 25 нынешнего месяца.
Канны, 13 декабря 1860.
Вы пишете с истинно спартанской лаконичностью, да к тому же на бумаге, которая, по всей вероятности, изготовляется специально для Вас. А меж тем есть много прелюбопытных вещей, о каких Вы можете мне рассказать. Ведь Вы живете среди варваров, где всегда есть что наблюдать — и Вам это удобнее, чем всякому другому, ибо кринолин, который Вы носите, служит превосходным пропуском. Однако ж Вы отметили лишь одну особенность, какую я подозревал и ранее, но не высказали собственного на сей предмет суждения, а также стоит перенимать это или нет. Наверное, Вы видели на базарах множество безделок и могли бы со всей тщательностью разглядеть и описать те из них, что подошли бы мне. Словом, Вы совсем не справляетесь с ролью путешественницы. Что до меня, я сижу в своей норе, и мне нечего Вам сообщить, кроме того, что в начале нынешнего месяца погода у нас была премерзкая. Сиань — речушка, текущая между горою Эстерель и Каннами,— вдруг вышла из берегов и залила долину, придав ей весьма своеобразный и чрезвычайно живописный вид. Море, со своей стороны, гонимое южным ветром, подобралось под самый мой балкон, и дом наш за одну ночь сделался островок. Но вот выглянуло солнце, и все бедствия забылись в один день Мне тепло, и чувствую я себя сносно, но сплю плохо и совершенно избавился от привычки к еде; меж тем тут я куда больше двигаюсь, нежели в Париже.
Политические перемены, происшедшие в начале нынешнего месяца \ привели меня в некоторое волнение, несмотря на мое полнейшее равнодушие к этому вопросу. Вы знаете, сколь связан я был с главною жертвой. И я ничего еще толком не знаю о причине его опалы. Очевидно только, что в деле замешана прекрасная дама, которая, по-моему, довольно постаралась о том, чтобы занять его квартиру, и трудилась на этом nonpi/це уже давно. Он отнесся ко всему менее философически, нежели я <цумал и нежели сам я поступил бы на его месте. Однако ж, я полагаю, некоторые допущенные в отношении него действия глубоко его ранили. Что же до либеральных нововведений 2, не знаю, как их и расценивать; надобно поглядеть на результат. Не думаю, чтобы они так уж были обязательны, но, вообще говоря, лучше давать, чем заставлять долго просить, а уж после, когда терпение истощится, уступать. С другой стороны, возможно император ищет поддержки Палат, дабы выйти из ложного положения, в каком мы оказались в Италии, не желая трогать папу, отлучившего нас3 in petto**, и почти рассорившись с напщми друзьями, которые не могут нам простить отеческого нашего отношения к тщеславному юнцу91, никогда, к слову сказать, не желавшему нам добра. Совершенно очевидно, что если Палаты в своем адресе выскажутся за невмешательство, это послужит основанием к тому, чтобы отозвать из Рима генерала де Гуайона 92 и бросить пьемонтцев на произвол судьбы — пусть выпутываются из положения, как знают и могут. Тут — я имею в виду по всей Франции — люди, которые носят фрак и почитают себя власть имущими, ратуют за папу и Неаполитанского короля так, будто не сами они совершили во Франции революцию. Однако ж их любовь к папству и легитимности не простирается до того, чтобы истратить па правое дело хотя бы одно экю. И когда придет пора высказаться определенно, я не сомневаюсь в том, что рекомендация о вмешательстве будет живейшим образом поддержана. И наконец, какое действие окажет словоизвержение; которое начнется после новых уступок? Я этога предугадать не могу, но бывалые члены парламента уже навострили уши. Мне написали, что г. Тьер собирается настаивать на посылке депутации в Валансьен, й я думаю, что примеру его последуют многие другие. Я плохо себе представляю, что станется с министрами без портфеля, которым поручено блистать красноречием в Законодательном собрании или в Сенате, однако ж забавно будет видеть таких ораторов, как г.г. Мань6 и Бийо7 вместе с разными Жюлями Фаврамив и tutti quanti2*.
Прощайте, друг любезный; почаще шлите весточки о себе и пишите хоть сколько-нибудь более подробно. Да не забывайте в деталях описывать алжирские нравы — они живо меня интересуют. И скажите, какая у Вас погода и как Вы ее переносите.
Канны, 28 декабря I860..
Друг мой любезнейший, желаю Вам счастливого окончания года и еще более счастливого начала будущего. От души благодарю за прелестный кошелек, Вами присланный. Я сказал «кошелек»? На самом деле я нн слишком понимаю, что это и что можно туда положить, однако ж вещица премилая, и вышивка золотом различных оттенков сделана с тончайшим вкусом. Только варварам такая работа и удается. Искусство же наших ремесленников слишком испорчено различными влияниями, да и чувства недостает им для того, чтобы сотворить что-нибудь подобное. Благодарю Вас также за бананы и финики; будь я в Париже, дело обстояло бы иначе, но тут — Вы и вообразить себе не можете, сколь нерегулярно нам все доставляют. Битую неделю я ожидал панталоны,— при всем моем к Вам уважении,—которые из Марселя проследовали в Ниццу, а потом еще Бог весть куда, прежде чём добрались до меня. О продуктах и вовсе5 говорить не приходится. По возвращении Вы привезете мне фруктов, и мы будем вместе их есть, и все будет казаться нам много вкуснее.. Вы не сказали, видели ли Вы в Алжире г. Фейдо. Я встретился с ним в поезде; он возвращался из Африки, куда, по его словам, ездил писать роман1. А Вы ведь обещали— хотя уж сам я больше не пишу — собирать для мепя всякие анекдоты и интересоваться множеством вещей.
На деле же Вы ограничились поверхностными сведениями, не говоря даже, что Вы об этом думаете. Встречаются ли в Алжире своеобразные кожаные сумки (по-моему их делают в Константине 2), схожие с нашими ташками и украшенные чудеснейшею вышивкой? Сколько приблизительно они стоят? Я имею в виду самые из них красивые. У нас туг тьма англичан и русских; и те и другие — весьма невысокого полета. Друг мой, г. Эллис, живет в Ницце, откуда время от времени приезжаег ко мне в гости. Он жалуется на недостаток умных людей, с которыми Можно было бы побеседовать. Как я вижу, у Вас в гостях был г. Коб-ден3; это человек интереснейшего склада ума, противоположность англичанам в том отношении, что от него никогда не услышишь общих фраз, да и предрассудков у него немного. В Париже всех, похоже, занимает только г. Пуэнсо \ Говорят, он сам уготовил себе судьбу. Хотелось бы сообщить Вам политические новости, но мои корреспонденты молчат, а возможно просто ничего значительного не происходит. Вот. Вам отличительная черта нашего времени: мы начинаем все с треском и грохотом, а в пути, по легкомыслию, разваливаем.
Прощайте; доброго Вам здоровья и радостей южного солнца...
Ницца, 20 января 1861~
Я тут в гостях у моего друга г. Эллиса, страдающего от жестокого приступа подагры; вот я и приехал побыть немного с ним. Меня охватило^ невольное чувство удовлетворения, когда я проезжал по мосту через Вар, где нет уже ни таможенников, ни жандармов 4, ни проверки паспортов. Сие присоединение радует душу и как бы возвеличивает всех на несколько миллиметров. Вы поставили меня в затруднительнейшее положение, описав столь прекрасные вещи. Совершенно очевидно, что мне придется обратиться к Вам и попросить, призвав на помощь всю Вашу осмотрительность, сделать для меня кое-какие покупки; но только попомнитеv что на этот раз речь идет о вещах для меня самого, а не о подарках, приобретенных через Ваше посредничество, и поэтому привередлив я буду более обыкновенного. К тому же настоятельно прошу Вас действовать со всей возможной осмотрительностью. Во-первых, я поручаю Вам купить мне джебиру 2 за любую приемлемую цену, главное, чтобы золото было на ней не сверху, но внутри, как мне несколько раз приходилось видеть. Если Вы найдете красивый шелк, который стирается и не слишком походит на материю для женского платья, закажите мне из него93 халат, как можно длиннее, с застежками на левой стороне, скроенный на восточный лад. Привезите все это, когда вернетесь. Покуда же у меня нет ни малейшего желания носить шелковые халаты, ибо на Сене лежит слой льда толщиною в два фута. А от того, что мне пишут из Парижа, и вовсе волосы становятся дыбом: 10 градусов мороза днем и 12 или 14 — ночью. Меж тем мой президент обязывает меня быть там послезавтра 3. Так что не пугайтесь, если прочтете Н газетах, что я болен. Впрочем, я не солгал, ибо в последние дни чувствовал себя прескверно. Я уверен, что, вернись я в эту пору в Париж, через несколько дней я был бы совсем готов. И все же к середине февраля я намерен туда вернуться. Помимо привычной радости, какую я испытываю от фарсов, разыгрываемых в Люксембургском дворце, я собираюсь произнести speech 93. Подана петиция о пересмотре процесса г. Либри \ и Вы понимаете, что я не могу уклониться и не высказать более или менее ясно отношения моего к вопросу, который мне отнюдь не безразличен. В Каннах меня посетил г. Фульд; он и сейчас еще тут, и послезавтра я снова его увижу. Он рассказал мне множество прелюбопытнейших вещей о мужчинах и женщинах, замешанных в его деле5. Оказалось, что он в гораздо большей степени философ, нежели я того ожидал. Однако ж сомневаюсь, чтобы у него хватило духу долго противиться своим склонностям. Похоже, что, проносив какое-то время под мышкой красный портфель .и потеряв его, становишься как бы неодушевленной вещью — точно англичанин без зонта. Прощайте. Из Канн я выеду, возможно, 8 февраля. Дайте знать о себе и расскажите хоть немного о Ваших пла-
нах на возвращение, если они у Вас есть. У нас стоит чудесная погода, но настоящего тепла нет. Вы же, сдается, наслаждаетесь и красотою, и теплом, с чем я Вас и поздравляю. Прощайте, друг любезный . . .
Канны, 16 февраля 1861.
Любезный друг мой, я пишу Вам в грустнейшем расположении духа, всецело занятый приготовлениями к отъезду. В путь я пускаюсь завтра гпоутру и намереваюсь быть в Париже послезавтра вечером, если вовремя доеду до Тулона, чтобы пересесть на поезд. Я надеялся продлить пребывание тут до тех пор, пока не завершится составление адреса, но, во-первых, высокая должность, какою меня пожаловали,— хотя я бы с легкостью без нее обошелся,— обязывает меня быть точным. С другой же ^стороны, мне пишут, что в сенате одерживают верх паписты и легитимисты и что мой голос при голосовании не будет лишним. Это вселяет :В меня ужас, и надобно сопротивляться по мере сил, если есть хоть малейшая к тому возможность.
В последние дни у меня было много визитеров, что и помешало мне написать Вам. Заезжали парижские друзья и г. Эллис, который приехал яровести со мною несколько дней. Пришлось исполнять роль гида — показывать окрестности и устраивать торжественные приемы. Так что, против обыкновения, я почти не везу рисунков. Отсутствие Ваше в Париже сделалось причиною двух несчастий. Первое: я совершенно забыл подарить к Новому году книги дочерям госпожи де Лагрене. И второе: я в равной мере забыл о дне Святой Евлалии &. Кроме цветов в этом тсраю нет ничего, что можно было бы послать в Цариж, да и то одному Богу известно, в каком состоянии они бы дошли. Посоветуйте, что делать: я, по обыкновению, в полнейшем замешательстве и на сей раз лишен возможности переложить все на Ваши плечи.
Благодарю Вас за труд, какой Вы взяли на себя по выбору джебиры. Хотелось бы, чтобы она была побольше, ибо я предполагаю брать ее в ^путешествия в качестве дорожной сумки.
Бедняжка княгиня Малахова2 — человек чудесный, не очень, правда, образованная, особенно по части французского языка. Она, как мне представляется, совершенно под пятою у гнуснейшего чудовища — своего мужа, который груб и в манерах и, вероятно, в расчетах. Впрочем, говорят, она превосходно к этому приспосабливается. Если увидите ее, поговорите с нею обо мне и о наших театральных представлениях в Испании. Мне сказали, будто ее брат \ юноша весьма учтивый, с приятнейшей наружностью и к тому же поэт, должен на некоторое время поехать -с ней в Алжир.
Прощайте, любезный друг мой; доброго Вам здоровья и берегите себя!
Париж, 21 марта <1861>,
Друг мой любезнейший, благодарю Вас за письмо. Возвратившись в Париж, я оказался словно бы среди дикого зверья. Начать хотя бы с нашего представления в Сенате как говаривал г. Журдеп2, никогда в жизни мне не приходилось слышать столько глупостей. Каждый держал за пазухою речь, которая так и просилась наружу. Пример как всегда заразителен, и я произнес свой speech вслед за г. Робером Уде-ном, без всякой подготовки, точно у меня есть на то природный дар. Поначалу боялся я ужасно, но потом взял себя в руки, вспомнив, что передо мною сидит всего лишь две сотни глупцов, поэтому волноваться мне решительно нечего. В результате г. Валевский3, которому я предлагал выделить значительный бюджет, обидевшись на мои добрые слова о его предшественнике \ храбро, объявил, что голосует против моего предложения. Г. Троплон, рядом с которым я сидел, как и положено секретарю 5, высказал мне шепотом свои соболезнования; я же ответил, что непьющего министра напиться не заставишь. Слова мои не преминули тотчас передать г. Валевскому, который, решив, что это эпиграмма, кланяется со мною теперь чрезвычайно холодно; я, однако ж, несмотря ни на что, продолжаю гнуть свою линию.
Второй докукою в последние дни стали для меня официальные и прочие ужины в городе, на которых подают все ту же рыбу^ то же филе, тех же омаров и пр. и где бывают одни и те же люди, всякий раз одинаково скучные.