Но самое докучливое из всего — это взрыв католицизма. Вы и вообразить себе не можете, в каком крайнем раздражении находятся нынче католики. Из-за любого пустяка Вам готовы глаза выцарапать — к примеру, если Вы их не закатываете, когда , речь заходит о святом мученике 6, или если Вы спрашиваете, да к тому же без всякого умысла, как это сделал я, кого же все-таки мучали.
Я умудрился устроить себе и еще одну неприятность, выразив удивление тем, что королева Неаполитанская согласилась позировать фотографу, стоя среди винных бочек. Мои слова преукрасили, и вышла глупость, превосходящая все, что Вы можете себе вообразить.
А как-то вечером одна дама спросила меня, видел ли я австрийскую императрицу. Я ответил, что она показалась мне очаровательной. «Ах! Значит она — совершенство!» — «Да нет, черты ее лица неправильны, но это пожалуй приятнее, чем если бы они были классическими».— «Ах, вот как, сударь, значит она для Вас — воплощение красоты! Слезы застилают глаза от восторга!» Вот Вам современное общество. Потому я и бегу от него, как от чумы. И куда подевался прежний французский свет?!
Последняя же неприятность, да притом грандиозная, связана с представлением «Тангейзера»7. Одни утверждали, будто парижская постановка была оговорена одним из тайных пунктов договора в Виллафран-! ке; другие же — будто, присылая нам Вагнера, нас вынуждают восхищаться Берлиозом. Нельзя, однако ж, не признать, что музыка эта весьма необычна. Мне представляется, что я мог бы завтра же написать что-нибудь подобное, слушая, как мой кот разгуливает по клавиатуре рояля. Спектакль был любопытен чрезвычайно. Княгиня Меттерних* делала над собою чудовищные усилия, дабы выказать понимание и вызвать аплодисменты, которые никто не поддерживал. Все зевалц, стараясь прежде всего сделать вид, будто могут разгадать сию загадку без ключа. Под ложею госпожи де Меттерних говорили, что австрийцы берут реванш за Сольферино. И добавляли, что речитативы смертельно скучны, а арии изнурительны. Вот и попробуйте понять. Мне кажется, что Ваша арабская музыка должна как следует подготовить Вас к этому адскому шабашу. Провал чудовищный! Обер 9 говорит, что это — тот же Берлиоз, только без мелодии.
Погода у нас ужасающая: ветер, дождь, снег и мороз; изредка выглядывает солнце, да и то на несколько минут. Море, кажется, бурлит все время, и я рад, что Вы возвращаетесь не теперь.
Говорил ли я Вам, что познакомился с г. Бланшаром 10, который собирается обосноваться на улице Гренель? Он показал мне премилые акварели — русские и азиатские сцены, которые я нашел весьма характерными и исполненными таланта и вдохновения.
Я хотел бы Вас позабавить новостями, но не нахожу ничего, что стоило бы отправлять за море. Папа, по убеждению моему, месяца через два уйдет, и либо там мы его и добьем, либо он сговорится с пьемонтцами, но так, как нынче, продолжаться не может. Верующие поднимают истошный крик, однако ж народ и потомственная буржуазия настроены против папы. Я надеюсь и верю, что Исидор и разделяет эти чувства.
Возможно, мне придется отправиться на несколько дней в поездку по югу с бывшим моим министром 12 и провести там скучнейшие пасхальные дни. Вы ничего не пишете ни о Вашем здоровье, ни о цвете лица. *Со здоровьем, кажется, у Вас все благополучно, а что до остального — боюсь, не слишком ли Вы загорели.
Прощайте, любезный друг. От души благодарю Вас за джебиру. Возвращайтесь в добром здравии; пополневшая Вы приедете или худенькая, обещаю Вас признать.
Целую Вас очень нежно.
Париж, 2 апреля 1861.
Любезный друг мой, пропутешествовав всю страстную неделю *, я валюсь с ног от усталости после бессонной и чудовищно холодной ночи. Держу в руках Ваше письмо и от души радуюсь тому, что Вы уже по
эту сторону моря2.....................
Последние две недели я чувствую себя довольно сносно. Мне прописали приятнейшее лекарство против болей в желудке. Называется оно «Эфирные жемчужины». Это — крохотные пилюли, неизвестно пз чего
приготовленные, прозрачные и содержащие в себе жидкий эфир. Вы глотаете их, и через секунду они разрываются в желудке, выпуская свое содержимое. Ощущение при этом возникает весьма странное и приятное. Рекомендую их как успокоительное, если когда-нибудь у Вас возникнет в том надобность.
Вам, наверное, грустно было смотреть на зимние пейзажи центральной Франции — особенно после Африки. Когда я возвращаюсь из Канн, меня всегда ужасает вид голых деревьев и сырой, мертвой земли. С замиранием сердца ожидаю Вашу джебиру. Если она расшита так же искусно, как и кисет, который Вы мне прислали, это должно быть нечто восхитительное. Надеюсь, Вы привезли себе множество костюмов и очаровательных безделок к все это мне покажете.
Не знаю, столь ли ревностны католики у Вас в <Невере>, сколь у нас в Париже. Одно верно — бывать в салонах нынче стало совсем нестерпимо. Мало того, что завзятые святоши сделались раздражительными донельзя, но ж все бывшие вольтерианцы из политической оппозиции превратились в папистов. Утешает же меня то, что кое-кто и& них почитает для себя обязательным ходить к мессе и, разумеется, изрядно там скучает. Прежний профессор мой, г. Кузен3, который никогда ранее не называл папу иначе, как епископ Римский, переменил нынче свои убеждения и не пропускает ни единой мессы. Говорят даже, что г. Тьер сделался верующим, но я мало в это верю, ибо всегда питал к нему слабость.
Я понимаю, что покамест Вы не можете сказать, даже приблизительно, когда возвратитесь в Париж, однако ж предупредите меня, как только будете знать поточнее. Я пробуду тут все время, пока длится сессия, по обычному адресу. .....................
Напишите, друг любезный, как Вы себя чувствуете после всех тягот и горестей, пережитых Вами на суше и на море. Прощайте; доброго Вам здоровья и давайте о себе знать поскорее и почаще ........
237
Париж, среда, 24 апреля Л861.
Я занимаюсь теперь историей одного казака \ бандита и бунтаря XVII века, по -имени Стенька Разин, которого казнили в Москве страшной казнью, после тог©, как он повесил и утэпил бессчетное множество бояр, варварски обходясь, к тому же, с их женами. Я пришлю Вам сие сочинение, лишь только оно будет готово, если вообще мне когда-нибудь удастся довести его да конца. Прощайте, друг любезный; давайте знать
о себе. . .............с...........
Жизнь я веду необыкновенно беспокойную и вместе с тем тоскливую, занимаюсь делами Акадешш и петицией госпожи Либри.......
Париж, 1<#> мая 1861.
Любезный друг мой, последние несколько дней я был так занят, что все откладывал написать Вам. А как хотелось бы, чтобы теперь Вы, в свою очередь, ко мне приехали. Даже в самую эту минуту я весь во власти сельди \ которую булоньские тюлени породили нам на погибель, и ожидаю маронитов 2, дабы с нею покончить. Короче говоря, в почтенном заведении нашем идут яростнейшие споры о сельди, и существует угроза, что мы будем заседать каждый день. Впрочем, надеюсь, долго это не продлится. Работаю я ночи напролет и имею удовольствие присутствовать при пытках, каким подвергают моего героя3. Видите, я уже близок к концу. Вышло длинно, не слишком занимательно и очень страшно. Я дам Вам почитать, когда сие будет напечатано. Что Вы думаете о Маколее4? Так же ли хорошо это, как было поначалу?
Верно ли5, что все рыбаки в Булони —воры, алкающие скупить •сельдь, выловленную англичанами, и представляющие дело так, будто выловили ее они сами? И верно ли, что сельдь, привороженная англичанами, не желает подходить более к нашим берегам?
Дворец Фонтенбло, четверг, 18 июня 1861с
Любезный друг мой, вот уже два дня, как я счастливо отдыхаю тут, ч>реди деревьев, от огорчений, какие пережил на прошлой неделе \ Полагаю, что Вы прочли обо всем в «Мониторе». Никогда не приходилось мне видеть людей, в такой мере позабывших о здравом смысле, в такой мере дающих волю ярости своей, как судейские. В утешение я себе говорю, что если лет через 20 какой-нибудь архивариус сунет нос в «Монитор» за нынешнюю неделю, он скажет, что в 1861 году некий философ, склонный к покою и воздержанию, очутился на сборище юных безумцев. Философ этот я сам 2, вне всякой рисовки. Судейских у нас набирают из людей, слишком неумных, чтобы зарабатывать на жизнь адвокатурой, и держат их на нищенском жаловании; привлекают же их дозволением вести себя как угодно, быть наглыми и кусаться, точно дворовые псы. Теперь, к счастью, все позади. Я сделал то, что должен был сделать, и — будь хоть малейшая возможность — потребовал бы нового заседания для рассмотрения петиции госпожи Либри. Меня приняли ■здесь очень душевно и не поднимали на смех за мой провал. Я весьма недвусмысленно высказал мнение свое по этому делу, и мне не показалось, чтобы кто-нибудь считал мое мнение ошибочным. После крайнего напряжения последних дней с меня будто гора свалилась. Погода стоит чудесная, лесной воздух упоителен. Народу мало. Хозяева дома, по обыкновению своему, в высшей степени добры и любезны. У нас тут княгиня Меттерних, дама очень живая в немецком вкусе,— иными словами, избравшая весьма оригинальную манеру поведения, которая по большей
части пристала бы лоретке и лишь кое в чем напоминает светскую львицу. Я подозреваю, что, строго говоря, большого ума не требуется для того, чтобы держаться этой взятой ею на себя роли. Я все более становлюсь на сторону буржуа, который с каждым днем становится мне все милее. Нынче мы собираемся гнать оленя. По вечерам бывает скучновато, но они не тянутся долго. Я полагаю провести тут еще неделю; меж тем официально я приглашен только до воскресенья. Если же меня задержут дольше, я предупрежу Вас.
Прощайте, друг любезный; за мною идут.
Дворец Фонтенбло, понедельник, 24 июня 1861.
Друг любезный, я никуда не трогался отсюда и остаюсь здесь — благодаря Цезарю 1 — до конца месяца. Я писал Вам, что получил солнечный удар и сутки находился в прескверном состоянии. Нынче я вполне уже здоров, но мучаюсь от люмбаго, который заработал, посидев за веслами во время прогулки но озеру..................
С нетерпением жду от Вас вестей, однако ж боюсь, что сам в известной мере виноват в их отсутствии. Я обещал Вам написать перед отъездом из Фонтенбло. Но чего же Вы хотите! Здесь ничего не делаешь, а вместе с тем сам себе не принадлежишь. То зовут на лесную прогулку, то гнагдо что-нибудь перевести. Время проходит по большей части в ожидании — высшая философия в подобных местах заключена в умении ждать, и я с трудом воспитываю себя в этом направлении. Теперь, к примеру, основным нашим занятием является ожидание сиамских послов2, которые прибывают в четверг. Говорят, согласно обычаю их страны, они предстанут перед нами на четвереньках, то есть подползут на коленях и локтях. Иные добавляют, что они еще лижут паркет, посыпаемый ради такого случая сахаром. Наши дамы воображают, что послы везут им роскошные подарки. А я думаю, что они ничего не везут и очень надеются увезти отсюда побольше красивых вещей.
В прошлую среду я ездил в Ализ с императором3, который сделался настоящим археологом. Три часа с половиною он провел на горе, под палящим солнцем, осматривая следы местопребывания ЦезаряГ и читая «Записки» \ Мы все там обгорели и домой вернулись черные, как трубочисты.
Вечера мы проводим на озере или под деревьями, созерцая луну и моля о дожде. У Вас в Н<евере>, по всей видимости, стоит так&я же погода. Прощайте, друг любезнейший; доброго Вам здоровья; не увле-кайтесЬ'. солнцем in давайте о себе знать............ . .
Дворец фонтенбло, 29 июня 186L
Друг мой любезнейший, я получил портсигар, который показался мне прелестным даже после подарков сиамских послов. Письма наши разминулись. Моя жизнь здесь столь заполнена бездельем, что у меня решительно нет времени писать. Наконец-то все мы нынче вечером уезжаем, и когда Вы получите это письмо, я буду уже в Париже. В <четверг)1 мы присутствовали при довольно приятной церемонии, весьма схожей со сценою из «Мещаница во дворянстве». Это было самое забавное представление на свете: 20 обезьяноподобных темнокожих, разодетых в золоченую парчу, белые чулки, лакированные туфли, с саблею на боку, ползут на коленях и локтях вдоль галереи Генриха II2, то и дело тыкаясь носом в ... спину предшествующего. Если Вы видели на Новом мосту картинку «Во славу собак», Вы сумеете вообразить себе эту сцену. Тяжелее всех пришлось первому послу. На голове у него была фетровая, шитая золотом шляпа, подпрыгивавшая при каждом его движении, а при этом он держал в руках золотую чашу филигранной работы, в которой лежали две шкатулки, из коих каждая содержала в себе письмо от Их Сиамских Величеств. Письма были вложены в шелковые с золотою вышивкой мешочки, и выглядело все это премило. После вручения писем, когда надобно было возвращаться назад, посольство пришло в' замешательство. Лица упирались в зады, кончики сабель кололи глаза тем, кто полз сзади, а те, в свою очередь, портили глаза следующему ряду. В целом же казалось, будто на ковре копошится кучка майских жуков. Всю эту замечательнейшую церемонию выдумал Министр иностранных дел, и он же потребовал, чтобы послы ползли. Азиатов полагают наивнее, нежели они есть на самом деле, и я убежден, что эти тоже не заставили бы себя долго упрашивать, когда бы им разрешили идти в полный рост. Впрочем, все впечатление от ползания было сведено к нулю, ибо император, потеряв в конце концов терпение, встал, попросил майских жуков подняться и заговорил с одним из них по-английски. Императрица поцеловала маленькую обезьянку, которая была с ними,— говорят, сынишка одного из послов — малыш, весьма смышленый с виду, бегал на четвереньках, словно маленькая крыса. Временно занимающий сиамский престол нынешний король прислал императору свой портрет и портрет своей жены, которая оказалась чудовищною уродиной. Но зато разнообразие и красота привезенных ими с собою тканей поистине очаровали бы Вас0 Они сотканы из золота и серебра, но работы столь тонкой, что совершенно прозрачны и напоминают легкие облачка на прекрасном закатном, небе. Императору послы подарили панталоны, обшитые по низу орнаментом из красной, зеленой и золотой эмали, и куртку из золотой парчи, мягкой, словно шелк, с чудеснейшим золотым же рисунком. Пуговицы на ней из золотой филиграни с небольшими бриллиантами и изумрудами. Вообще у них есть золото красное и золото белое, и в сочетании это восхитительно красиво. Словом, большей изысканности и вместе с тем роскоши мне видеть не доводилось. Особенность вкуса этих дикарей про-
является в том, что они используют лишь яркие шелка, золото и серебро. Все вместе сочетается чудеснейшим образом и в целом производит спокойное и в высшей степени гармоничное впечатление.
Прощайте, друг любезный; я намереваюсь съездить в Лондон, где у меня есть дело по Всемирной выставке. Видимо, числа 8 или 10 июля.
16 июля 1861 г., Лондон 4, British Museum,
Судя по последнему Вашему письму, друг мой любезнейший, забот у Вас нынче столько же, сколько у главнокомандующего накануне сражения. В «Тристраме Шенди» я вычитал, что в доме, где есть роженица, остальные женщины почитают себя вправе держать мужчин в ежовых рукавицах; вот потому-то я и не написал Вам ранее. Я побоялся, как бы Вы не взяли со мною тон, соответствующий Вашему высокому положению. Наконец, я надеюсь, Ваша сестра2 рассчиталась с Вами по всем правилам, и Вам теперь беспокоиться нечего. Но все же хорошо бы Вы дали мне по этому поводу официальный отчет — разумеется, я не имею в виду письменное уведомление с гербовой печатью.
Здесь только и говорят, что о деле г. де Видиля 3. Я несколько раз встречался с ним в Лондоне и во Франции, и он показался мне невероятно скучным. Тут, где простофиль ничуть не меньше, чем в Париже, на него обрушилась волна слепой ярости. Выяснилось, что он убил свою жену, а возможно и немало других людей. Но теперь, когда он отдал оебя в руки властей, общественное мнение совершенно переменилось, ■и, если у него будет хороший адвокат, он полностью выпутается, а мы станем «лавить его и награждать венками.
Известно Вам или неизвестно, что назначен новый канцлер лорд <Уэстбери>4 — старик, ведущий, однако ж, отнюдь не стариковский образ жизни. Один адвокат, по имени Стивенс, посылает клерка отнести канцлеру бумагу, клерк наводит справки, и ему говорят, что у милорда нет дома в Лондоне, но он частенько наезжает из поместья в один из домов на Оксфорд-террас, где у него небольшая квартира. Клерк направляются ?туда и спрашивает милорда. «Его нет».— «А Вы думаете, к ужи-«ну (Он ^вернется?» — «Нет, но ночевать приедет непременно, он всегда ночует здесь по понедельникам». Клерк оставляет письмо; Стивенс никак не может понять, отчего канцлер глядит на него волком. А дело оказывается в том, что у милорда там тайная семья.