11 июня 1883.
Сударыня,
Помните ли Вы вечер,— если память мне не изменяет, не то 27 не то 28 декабря 1832 года,— когда я чертовски рьяно отказывался переступить порог дома на улице Сколько-потеряешь-столько-и-заплатишь? А Вы, напротив, уговаривали меня встретиться кое с кем, кто живет на этой улице. Тогда, я полагаю, только у меня и были некоторые соображения против этой встречи. Сама госпожа Дакен 1 писала Вам письма, поразитель-иее которых я никогда ничего не читывал. Так вот, сударыня! Времена решительно переменились; 10 июня 1833 года та же госпожа Дакен оказывает мне честь, обратившись ко мне с просьбою прервать всяческую переписку между ее дочерью и мной. Я же отвечаю, что ничего для этого предпринимать не намерен, что довольно меня мистифицировали и теперь настала моя очередь отыграться. В самом деле, сударыня, согласитесь, что до сего дня в Булони веселились вовсю за мой счет и несправедливо было бы обрывать шутку как раз теперь, когда я только начал входить во вкус.
Помните ли Вы также, сударыня, пророчества мои и ответственность, какую я заранее возложил на Вас за мой визит в Булонь? Памятуя об этой ответственности, я и прошу взять Ж<енни> под защиту, ибо она в отчаянии, хотя похоже, сдаваться не намерена. И не могли ли бы Вы втолковать госпоже Дакен, что спохватилась она слишком поздно, что опасности никакой нет, учитывая расстояние, нас разделяющее, и что, наконец, тот, кто подслушивает, спрятавшись за занавескою, не имеет права на трагические переживания. До сих пор мы действовали по законам комедии, вот давайте на том и оставаться. И наконец, сударыня, умоляю Вас, успокойте несчастную Ж<енни> и попытайтесь установить мир между нею, матушкой ее и ужасною этой миссис Джейн, которая, сдается мне, меня не слишком жалует.
Примите, сударыня, выражение моих почтительнейших чувств.
Пр. Мериме.
Невер, 15 октября 1870.
Нынче утром я получила твое письмо, которое тронуло меня до глубины души и за которое я очень тебе благодарна. Как же верно ты сказал, что подлинное удовлетворение от страстно нами желаемого мы получаем, лишь сознавая, что друзья наши живы. Все надежды теперь полетели прахом; падение Орлеана, произошедшее третьего дня, повергло нас в самое тревожное состояние. Чувствуешь себя вконец разбитым, будто упал с пятого этажа, поняв, что все чаяния обмануты. Париж держится героически, но придет ли провинция вовремя ему на помощь?
Однако ж оставим все эти вопросы, мучающие меня днем и терзающие кошмарами по ночам, и поговорим о нас и о тех ушедших временах, воспоминаниями о которых мы только и живы. Да и то уже с трудом можно вспомнить, что когда-то мы были счастливы.
Да, я действительно в глубокой печали после смерти столь дорогого мне друга, заполнявшего вею мою жизнь; однако ж печаль моя была бы еще безутешней, когда бы не те ужасные обстоятельства, в каких мы живем последние два месяца. Он же нашел в смерти конец нестерпимым мукам и страданиям, которые мужественно сносил, завидуя судьбе тех, кто ушел до него. Нынешним летом в его состоянии наступило заметное улучшение, он приехал в Париж, чтобы присутствовать на заключительной сессии в Люксембургском дворце, при полном крушении своих столь давних и столь искренних привязанностей*. Его умение смотреть на вещи с позиций высокой философии не иссушило его душу; не было сердца добрее и отзывчивее к горестям ближних. В Канны он возвратился накануне осады Парижа. 26 сентября я получила письмо от него; в нескольких строчках он сообщал, что возобновился бронхит, мучивший его долгие годы. Он прощался со мною.
Но, я повторяю, жалеть об этом я не вправе; сила духа не покидала, его до конца; он был окружен любящими, заботливыми людьми 2 и угас, оставаясь полноценной личностью и избегнув предсмертных мучений. Я храню о нем самые прекрасные воспоминания, и времени не удастся разрушить ту ни в чем не сравнимую близость, какая была между нами. Так редко случается, чтобы связь между двумя людьми не была омрачена привкусом горечи, и я благодарна судьбе за то, что эти отношения не вызывали у меня ни сожалений, ни задних мыслей.
Прощай. Я знаю, что у тебя очаровательные дети. Быть может, они застанут возрождение нашей страны и времена реванша. А что же говорить о нас?
Целую от всего сердца. Преданная тебе.
Париж, 8 декабря 1873_
Спасибо, что вспомнил обо мне. Неделю я провела в невероятных волнениях, терзавших мою бедную голову; душевное же мое состояние в некотором роде ничуть не лучше, чем у царя Мидаса, и я испытываю потребность беседовать с тростником.— Покуда у меня нет никаких причин жалеть о моей дерзости. В сочетании с величайшей осторожностью она, кажется мне, приносит больше пользы, чем вреда, поскольку благодаря ей можно узнать и полюбить тень великого человека.— Осторожность •способствовала тому, чтобы, как ты мог уже заметить, сбить любопытных со следа, а главное сбить со следа самого автора статьи 4.— Попытайся разыскать, что написал по поводу этого издания Тэн2. Весьма меня удовлетворяет и помогает совладать с нервами то, что достоинства женщины не попрано и ее честь остается вне игры. Конечно, ее портреты слишком льстивы, но такою она видится другу. И жаловаться тут не приходится.
Я вполне согласна с тобой по поводу того, что происходит в Версале3. Так и хочется отправить парламентаризм куда-нибудь подальше.
Г. Бл...4 умирает, что меня очень мучает. Дни и вечера я провожу с >его близкими друзьями.
3
Париж, 6 февраля 1874.
Я собиралась писать тебе, полагая, что Незнакомка тебя хоть сколько-нибудь интересует.”112 Если бы только она думала, что протянет пороховую нитку, которая, вспыхнув, ярко высветит ее лицо, она бы еще дважды подумала, однако сожаления дела не меняют. Я терпеливо сносила эти слухи, храня сдержанность и достоинство. Я не приняла ни единого приглашения, ни от кого, кроме ближайших друзей; я ни разу не поддержала разговора на эту тему; я позволила людям думать все, что им заблагорассудился, прося их лишь не обсуждать этой темы со мною.— В Булони ты скажешь, что тебе известны только слухи, распускаемые газетами 112; что ты пытался меня расспрашивать, но я просила тебя не говорить со мной об этом; к тому же, ты считаешь, что всем сплетням этим недостает правдоподобия. Посылаю тебе подборку прессы, которую прошу прочесть, ибо в ней превосходно отражена вся эта странная история. <...>
Не never spoke of lovef Mrs. Gore •.
Твердил он, что мой вид и робок, и уныл,
Хоть у меня глаза, как день погожий, ясны;
Что лицезреть меня счастливой жаждет страстно,
Но о любви не говорил!
Твердил он, что нежней звук слов моих печальный,
Чем ветерок в закатной тишине;
Что часто следит, как на воде зеркальной Свою надежду я баюкаю в челне.
Глухие двери отчужденья,
Где укрывалась я от мира, он раскрыл И в жизнь мою привнес смятенье,
Но о любви не говорил!
Твердил он, что своей веселостью смиренной Его пленяю и волную я,
И спрашивал, ужель не видит во вселенной Родной души душа моя.
Что это? Ложь? Иль испытанье?
Страх иль надежду он в меня вселил?
В ответ услышал он стенанье,
Но о любви — нет, не заговорил!
Леона 112.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Л. Д. Михайлов
...Меня нимало не тревожит мысль, что письма мои в один прекрасный день будут изданы -при жизни или посмертно.
Я. Мериме.
Порой случается, что частные письма, интимная переписка двух или нескольких корреспондентов может вдруг стать большой литературой, читаемой с не меньшим волнением и интересом, чем увлекательнейшие романы или же отмеченные неподдельной силой чувства сборники стихов. Тут, конечно, очень многое зависит от того, кто эти письма писал: большой ли писатель был их автором, сумел ли он вложить в них жар души и метания сердца, но также, вне всяких сомнений — литературное мастерство, т. е. продуманность композиции и стиля, само точное ощущение жанра письма как подлинного человеческого документа.
В отдельные периоды истории литературы эпистолография выделяется во вполне определенный, хорошо осознаваемый современниками литературный жанр. В нем складываются и свои внутренние законы, и закономерности читательского восприятия. Помимо чисто художнических приемов, определенных риторических правил, на первый план обычно выдвигаются неподдельность человеческого документа, непосредственность чувств и мыслей, открытая, подчеркнутая исповедальность.