разом, не говоря уж о приобретении разнообразнейших сведений по археологии без всякого труда с Вашей стороны. Вы и теперь уже, можно сказать, профессор по части ваз и статуй. Но всякий раз при встрече приходится ломать тонкий слой льда, образовавшийся за время разлуки. И лишь но прошествии четверти часа нам удается в беседе вновь обрести, тот тон, какого мы достигли в последний раз. А если бы мы виделись чаще, льда между нами несомненно уже не возникало бы. Что же предпочитаете Вы — конец или начало наших встреч?
Вы не поблагодарили меня за то, что я ни словом не обмолвился о Версале. Однако, клянусь, я очень часто о нем думал. Мне хотелось показать Вам еще кое-что, о чем я тогда забыл. Кое-что из auld lang syne *Ну-ка попробуйте догадаться. При встрече я всякий раз забываю, что собирался сказать, а потому решил записать и донести до Вас проповедь о Вашей ревности к брату; по моему представлению, Вы как добрая сестра должны были бы всем сердцем желать для брата пылкой и нежной любви. Заметьте притом, что Вы никогда и ничему не сумеете помешать, а утратив его доверие, перестав проявлять к нему участие, Вы неминуемо станете для него чужою. Прощайте. Палец мой причиняет мне боль йемилосердную, но говорят, это — к лучшему. Для отвлечения я стану думать о Ваших ножках и ручках. Цы же, по-моему, не думаете об этом вовсе.
<Четверг, 16> февраля 1843.
Я могу согласиться с тем, что был несправедлив, и прошу за то прощения, но Вы все-таки не вполне представляете себя на моем месте; чувствовать, как я, Вы не в силах, а потому Вам хотелось бы сотворить невозможное — заставить меня чувствовать на Ваш манер. Пожалугг, Вы должны бы испытывать большую ко мне признательность за все усилия мой походить на Вас. И я отказываюсь понимать сегодняшнее выражение Вашего лица. Кстати, если уж быть точным, я давно вижу, что Вы любите меня больше издали, нежели вблизи. Но оставим это. Я хочу лишь сказать, что ни в чем не упрекаю Вас и нисколько не сержусь, а если кое-когда и бываю не в духе, Вы не должны думать, будто я на Вас гневаюсь. Вы дали мне обещание и можете не сомневаться в том, что и его не забуду. Не знаю, напомню ли я Вам о нем сам. Нет ничего пеп.'шкстнее для меня, чем ссоры, а я понимаю, что ссоры не избежать, если вознамериться освежить Вашу память. Я никогда не получу удовольствия от того, что неприятно Вам, а посему принимаю предложенную Вами программу. В самом деле, нас охватило тогда необыкновенное одушевление. Какой был снег и какой ливень! И как было бы жаль, когда бы Вы перенесли все на сегодня! Вы всегда боитесь первых порывов; неужто Вы не видите, что только они чего-то и стоят, только они
поистине счастливы?! Я полагаю, что дьявол по натуре своей медлителен и избирает всегда самый долгий путь. Нынче вечером я ходил в Итальянскую оперу \ где забавлялся от души, несмотря на успех, какой устроили клакеры неприятельнице моей, госпоже Виардо.
Я получил наконец книги из Испании — те, которых ждал, чтобы начать кое над чем работать2, а потому на сей момент пребываю в довольно in high spirits *. Я хочу, чтобы Вы хоть немного думали обо мне, а лучше бы нам думать вместе. Прощайте; я страшно рад, что булавки пришлись Вам по вкусу. А то я боялся, как бы Вы не сморщили презрительно носик, и все же, сколь бы я ни был рад, видя их на Вас. не надевайте их с голубой шалью. Вы совершенно справедливо заметили, что она чересчур броская.
Париж, понедельник вечером, февраль 1843.
Когда бы я не боялся испортить Вас, я признался бы в том, какую несравненную радость доставило мне Ваше письмо, любезнейшее обещание, которое Вы мне дали, и особенно то нетерпение, с каким Вы ожидаете возвращения сухой погоды. Разве не безумие с Вашей стороны устанавливать точные сроки наших прогулок,— будто когда-нибудь мы могли заранее назначить день? И разве не прав был я, говоря: «так часто, как Вы только можете»? Если же два дня на улице — солнце, можно полагать, что потом месяца .на два заладит дождь. Что хорошего, если к концу года перед нами забрезжит возможность совершать прогулки несколько дней кряду? Письмо Ваше и в самом деле все пронизано первым порывом,— потому оно так мне и нравится. Я только опасаюсь, что Вы выказываете Ваше расположение ко мне лишь потому, что воспользоваться им невозможно. Однако ж добрые обещания Ваши немного меня успокаивают, и Вы замучаете себя упреками, если не исполните их. Прошлым вечером в Итальянской опере костюм Ваш, всех цветов радуги, навел меня на самые разнообразные размышления. А ведь Вам нет нужды кокетничать со мною. И в платье всех цветов радуги я люблю Вас не менее, чем в черном...
Скажите по совести, Вы рассердились на меня намеренно? Но значит первый порыв мог бы стать для меня в тот день несчастливым, доставив-мне одновременно и муку, и радость. А что из двух, я пойму, увидя Вас.
Я знал примету, касающуюся ножей и режущих предметов, о колющих же никогда не слыхал. Напротив, я мог бы полагать, что они символизируют привязанность, и потому, возможно, избрал именно булавки. Разве Biji не помните, как Вы не захотели позволить мне подобрать Ваши булавки у госпожи де П...50 51? Обида эта, наряду с прочими, и по* сей день жжет мне сердце. Ныне я прощаю Вам их все, но они вновь вспомнятся, стоит Вам добавить к ним другие. Громадное несчастье -не уметь забывать. Я нишу сегодня, точно курица лапою, ибо не успел еще очинить перо и не знаю, сумеете ли Вы разобрать мое царапанье. Смысл его почти столь же ясен, как и смысл Ваших пробелов. Во время нынешнего карнавала Вы, верно, будете много бывать в свете. Разбирая свой стол, я понял, что так и не пошел на бал, который давал директор Оперы. Где они, прекрасные те времена, когда я получал от этих балов столько удовольствия? А теперь они нагоняют на меня чудовищную скуку. Не кажусь ли я Вам совсем уж стариком?
Погода, кажется, намерена исправляться, но утверждать что-либо не возьмусь. Я поклялся не влиять на Ваши решения. Скончался Теодор Хук2. Читали Вы «Эрнеста Мальтреверса» и «Алису» Бульвера3? Там встречаются прелестные описания любви юной и любви старой. Обе их я отдаю Вам.
Четверг вечером, февраль 1843.
Я тщетно пытаюсь отыскать в последних словах Ваших что-нибудь, что рассердило бы меня и одновременно разрядило, ибо именно в гневе я нашел бы разрядку. Ваше письмо я сжег, но оно слишком глубоко врезалось мне в память. В нем, возможно, было много, слишком много здравого смысла, но вместе с тем оно было преисполнено нежности. Последнюю неделю я так хочу Вас видеть, что стал скучать даже по нашим ссорам. А знаете ли Вы, зачем я пишу Вам? Да затем, что Вы не ответите мне, я взорвусь от ярости, и это будет все же лучше того уныния, в каком Вы меня оставили. Нет ничего бессмысленнее и, однако ж, решительно мы были правы, распрощавшись друг с другом. Мы оба так сведущи в вопросах благоразумия, что должны были бы избрать наи-разумиейший образ действий. Но испытывать счастье возможно, видимо, лишь предаваясь безумствам, а вернее даже мечтам. Странно, что до сего дня я не верил,—если не считать последнего раза,—в продолжительность наших ссор. Но вот уж десять дней, как мы расстались, да так торжественно, что это напугало меня. Быть может нервы у нас натянуты были более обыкновенного и мы ощущали все острее? Или мы стали меньше любить друг друга? Несомненно было что-то меж нами в тот день такое, чего я не могу явственно припомнить, но чего раньше не бывало никогда. Мелкие передряги следуют обыкновенно за крупными неприятностями. Покуда я с Вами прощался, кузен мой переменил свой день в Итальянской опере, а потому нам, я думаю, теперь уж не суждено встречаться там по четвергам. Я также помню, как Вы предрекали, что я забуду Вас ради Академии, и возле самой Академии мы как раз и расстались. Все это ужасающе глупо, но мучит меня и терзает, и я томительно хочу видеть Вас, пусть для того только, чтобы поссориться.
Пошлю ли я Вам это письмо? Не уверен. Вчера я ходил, доверив^ шись одному греческому стиху, в Сен-Жермен л’Осеруа *. Помните, как ш>1 всегда догадывались там о присутствии друг друга?
Прощайте, ответье мне. Написав Вам, я почувствовал некоторое об легчение.
Париж, февраль 1843.
Мне часто случалось с громадным неудовольствием делать то, чему лотом я бывал страшно рад. Желаю и Вам того же. Представьте себе, что произошло бы нечто обратное; разве не испытали бы Вы известного нетерпения, придя совсем одна? И разве не овладело бы Вами,— позволь-не мне верить в это,— затаенное беспокойство при мысли о том, как Вы огорчили меня? А теперь вдумайтесь, не без доли гордости, какое странное влияние Вы дважды уже оказывали на решения мои и на ход моих мыслей. Все зло в том, что на сердце лежит тень сомнения. Разве не восхищает Вас так же, как и меня, странное совпадение (не стану говорить «взаимное тяготение», дабы не рассердить Вас) наших мыслей? Помните, когда-то мы пережили уже подобное чудо? Да и последний раз, стоя у камина в испанском музее, Вы читали мои мысли с той же быстротой, с какой они возникали в моем мозгу. Я давно уже подозреваю, что в Вас есть что-то от лукавого. И успокаиваюсь тем лишь, что видел Ваши ножки, отнюдь не напоминающие cloven foot *. Однако ж вполне вероятно, что в ботиках у Вас прячется маленький коготок. Ну допытайтесь же меня успокоить.
Прощайте. Вот книга, о которой я Вам говорил *.
Четвергу 23 февраля 1843.
Начиная с сегодняшнего дня будемте пользоваться хорошей погодою.
Никто из нас богами не владеет,
Чтоб знать, до завтра ль он прожить сумеет *.
Итак, то, что Вы называете «в два часа завтра, в четверг», я называю «сегодня», ибо уже час ночи. Звезды сияют и, возвращаясь сейчас / министерского раута 2, я обнаружил, что мостовые, как и в прошлый раз, выглядят довольно сносно. Наденьте, однако ж, Ваши сапоги-скороходы — так будет спокойнее. Если же по непредвиденной случайности лисьмо это не застанет Вас дома, знайте, что я жду до половины третьего; если Вы не можете прийти сегодня, буду ждать в субботу. Любой другой женщине, не такой, как Вы, я сказал бы иначе. Сегодня я уже собрался было написать Вам, но, вспомнив об обещании своем, воздер-кался. И поступил дурно. Вы должны были бы назвать удобный для
Вас день и час,—тогда мы избежали бы неприятной возможности разминуться. Надеюсь, все будет в порядке. А главное, сдается мне, что Вы и в самом деле желаете совершить эту прогулку, ибо письмо Ваше холоднее предыдущих. Вы восхитительно ловко умеете соблюдать равновесие. И ни в коем случае не желаете допускать, чтобы я был ублаготворен вполне, а потому заранее принимаете надлежащие меры, стремясь вывести меня из терпения. Меж тем это будет труднее, чем Вы предполагаете, ибо, хотя последние два дня я хвораю, мне все видится в розовом свете. Вчера я ужинал в одном доме; было уже довольно поздно, когда я подошел к сидевшим кружком дамам, и мне вдруг почудилось52 будто я вижу Вас; добрых четверть часа после того я не мог придти в себя. Я даже старался не поворачиваться в сторону особы, напоминавшей мне Вас, и все не мог решить,— как всегда в минуту волнения,-что же делать — узнавать или нет.
Наконец в полном отчаянии я приблизился к вышеупомянутой даме, оказавшейся испанкою, которую я видел когда-то раза три или четыре. Пусть себе думает che ha fatto colpo 52. Посылаю Вам «Sketches» Диккенса 3, которые когда-то страшно меня развеселили. Быть может Вы уже читали их, но это не имеет значения. Итак, в два часа, сегодня, в четверг.
Париж, 27 февраля 1843.
Наши письма разминулись, и душа моя успокоилась даже раньше, чем я мог надеяться. Благодарю Вас. Ваше письмо доставило мне несказанную радость смыслом своим, хотя и высказанным весьма туманно. Глагол, которого Вы так боитесь, звучит всегда удивительно нежно, даже среди столь ловко маскирующих его наречий. Смейтесь, смейтесь над моей печалью и над выражением лица моего при виде развалин Карфагена. Марий \ сидевший вот так же, как мы, мечтал, быть может, о возвращении в Рим; но мне в будущем моем не виделось никакой надежды. Вы пугаете меня, любезнейший друг мой, говоря, что не решаетесь более писать и что храбрости достает Вам лишь на то, чтобы говорить. Но когда мы вместе, Вы говорите как раз обратное. Не последует ли из всего этого, что Вы не будете более ни говорить со мною, ни писать мне? Вы сказали, что были сердиты на меня. Справедливо ли это с Вашей стороны и того ли я заслуживаю? Разве не давали Вы мне обещания, не подавали в некотором роде примера? Неужто Вы остались ко всему слепы? Неужто воспоминания были Вам неприятны? Неужто Вы все еще сердитесь? Вот что хотел бы я знать и чего, без сомнения, Вы мне не скажете.
Теперь уж я знаю Вас почти наизусть, и сдается мне, что именно это меня столь часто и огорчает. В Вас бродит такая смесь противоречий и несоответствий, какая могла бы вывести из себя и святого ....
Вчера я узнал печальнейшую новость. Бедняга Шарп в прошлую среду скончался2. Известие о его смерти дошло до меня тогда, когда я почитал его уже не только вне всякой опасности, но и накануне возвращения к привычным занятиям. Не могу свыкнуться с мыслью, что более не увижу его. Мне все кажется, что стоит поехать в Лондон, как я всенепременно встречу его там ..............
Парижу пятница утро, 10 марта 1843.
Примите Вашу косынку. Отыскалась она в прошлую субботу в прихожей Его королевского величества, герцога Немурского*. Никто не спросил, каким образом попала она ко мне в карман. Я послал бы ее Вам раньше, если бы желание возвратить Вашу собственность не сочеталось во мне с не меньшим желанием узнать что-либо о Вас. Не отрицаю, что, несмотря на всю пылкость первого, оно не преодолело Вашего безразличия ко второму вопросу. Почему Вы так боитесь холода? Помнится, однажды мы произвели опыт со снегом, и это было совсем не дурно. А теперь наступила оттепель, при которой бог весть на сколько времени улицы сделаются непроходимы. Ответьте мне скорее. Я с горечью убеждаюсь в том, как любите Вы причинять страдания..........
Париж (15?} марта 1843.
Какая страшная ошибка, почти преступление — не воспользоваться столь восхитительною погодой. Что сказали бы Вы, если бы мы совершили дальнюю прогулку завтра, в четверг? Вы должны были бы сами предложить это мне, но Вы, как всегда, воздерживаетесь. Нам непременно надо поприветствовать первые листочки. Они распускаются прямо на глазах. Я также думаю о том, какое, по Вашим же словам, влияние оказывает солнце на Ваше настроение. Хотелось бы в том убедиться. Что до меня, так я люблю Вас при любой погоде, но счастие видеть Вас с появлением солнца, думается мне, становится еще полнее. Прощайте.
Понедельник вечером, (20?) марта 1848.
Мне ужасно грустно и меня мучают угры ения совести после моей сегодняшней вспышки гнева. Единственным извинением служит мне та необыкновенно резкая перемена, какая произошла после пленительного > пикника в том странном, своеобразном оазисе,—на прогулке все было уже совсем иначе, и я точно свалился с небес в преисподнюю. Если я огорчил Вас, я от души в том раскаиваюсь, однако ж, надеюсь, я не причинил Вам столько боли, сколько испытываю сам. Вы часто упрекали меня в том, что я ко всем безразличен; этим, я полагаю, Вы хотели лишь сказать, что я не выставляю напоказ своих чувств. И если я себе изменяю, значит страдаю слишком сильно. Согласитесь, что грустно после стольких дней, проведенных вместе, после того, чем стали мы друг для друга, всегда чувствовать Ваше недоверие ко мне. Погода сегодня была под стать нашему расположению духа. Но к вечеру, похоже, она исправь ляется. Звезды сверкают ярче обыкновенного. Давайте устроим какую-нибудь не столь бурную поездку. Прощайте, и не будем больше ссорить-ся; я попытаюсь стать разумнее, а Вы попытайтесь пореже изменять первом^ порыву.
Март 1843.
Что до меня, я ощущал такую усталость, точно прошел четыре, а то и пять лье пешком, правда, усталость столь приятную, что мне жаль было расставаться с нею; все удалось так чудесно, и я разделяю Ваше изумление, хоть и привык к тому, что хорошо составленные планы легко исполняются. Не правда ли, забавно чувствовать полную свободу вдали от мира,— и все благодаря достижениям цивилизации? А знаете почему я сорвал один лишь цветок с этих прелестных белоснежных кустов жасми-на,— да потому, что мне захотелось оставить их до следующего раза; что Вы на это скажете? Впрочем, взглянув на карту, я понял, что мы совершили географическую промашку. И ошиблись мы приблизительно иа четверть лье; нам надобно было пройти дальше; но не будем огорчаться — исправимся в следующий раз. Мы произвели весьма приятную разведку. Главное, Вы были неотразимы. Вы не открыли мне ничего нового, сказав, что возвращаете то, что дал Вам я; однако ж признание это доставило мне тоже несказанную радость, ибо оно доказывало, что на самом деле Вы не думаете обо мне так плохо, как говорите в наши черные дни. Сегодня я вполне забыл о них; забудьте и Вы мои вспышки гнева и несправедливые обвинения. Вы спрашиваете, верю ли я в существование души. Пожалуй не слишком. Однако, размышляя о некоторых вещах, я нахожу один аргумент в защиту этой гипотезы: как могли бы две бездушные материи рождать чувства и проникаться ими от слияния, которое выглядело бы пошлым, если бы за всем этим не стояла некая идея? Вот Вам сухая, педантская фраза, смысл которой в том, что когда двое любящих целуются, ощущение, испытываемое ими, отлично от того, что возникает при прикосновении губами к самому нежнейшему шелку. Но аргумент имеет свою ценность. Если Вы пожелаете, при первой же встрече мы поговорим о сверхчувственном. Это — предмет, который весьма меня увлекает, ибо он неисчерпаем. До понедельника Вы напишете мне, не правда ли, и сообщите, где мы встретимся? Там надобно быть в час, нет, в половине первого часа. Вы все вспомните; итак, пуститься в путь мы должны в половине первого часа. Разве что-то неясно?
Теперь — половина пятого; встать же мне нужно до десяти часов.
Париж, суббота вечером, 25 марта 1843.
В письме Вашем не видно и следа раскаяния. Я сожалею об амбровой трубке, которую Вы выбрали. Было что-то особенно приятное в возможности все время подносить к губам Ваш дар. Но пусть будет так, как жотите Вы; я говорю о том всегда, но покорность моя не идет мне во благо.
Я совершеннейше опустошен моею службой. Собор давит на меня всем своим весом, не говоря уж о той ответственности, какую я принял на себя в порыве ревностного усердия, в котором теперь жестоко раскаиваюсь. Я от души завидую женщинам — им судьбою предопределено лишь заботиться о своей внещности и подготавливать впечатление, какое они желают произвести на других. Выражение «другие» представляется мне гадким, однако ж боюсь, что Вас оно занимает более, нежели меня. Я ужасно сердит на Вас, сам толком не знаю, за что; верно, есть что-то весьма существенное, ибо понапрасну я бы не сердился. Сдается мне, что день ото дня Вы становитесь все эгоистичнее. В понятии «мы» Вы всегда видите лишь себя. И чем дольше я о том размышляю, тем тяжелее становится у меня на душе.
Если Вы еще не писали в Лондон с просьбою об этой книге — и не пишите,— совершеннейшая нелепость обременять даму подобным поручением. И хотя я весьма дорожу редкими книгами, мне бы не хотелось, чтобы эта просьба могла вызвать по отношению к Вам хотя бы тень недоумения. Издатель сей книги, добропорядочнейший, говорят, квакер, мог слишком поздно получить доказательства тому, что испанские католики в XV веке были людьми безнравственными, несмотря на Инквизицию, а быть может именно из-за нее. Экземпляр, оригинальный и единственный, стоит сто пятьдесят фунтов стерлингов. Насчитывает сочинение это сто с лишним страниц. Напрасно я заговорил с Вами о нем и совсем уж дурно с моей стороны было понять так поздно чрезвычайную трудность сего предприятия. Прощайте ......... . .
Я совсем уж было собрался послать Вам это письмо, как вдруг получил Ваше. Однако ж докладов и дел всяческих у меня было столько, что я не мог ответить ранее. Предлагаю поехать на прогулку во вторник, с тем условием, что времени у нас будет на час больше. Сообщите, если во вторник Вы свободны. Рассеянность Ваша очаровательна, но имею ли я к ней какое-либо отношение? That is the question *. За что просите Вы у меня прощения? Вы просто чувствуете совсем иначе, чем я. Мы столь различны, что с трудом можем друг друга понять. Меж тем это не мешает мне испытывать громадную радость от встреч с Вами и не меньшую благодарность за последнее очень ласковое Ваше письмо.-Вы не сообщили мне, ни где собираетесь дышать воздухом, ни когда уезжаете. Я еду в Руан через несколько дней Ч
Еще раз прощайте, надеюсь увидеть Вас во вторник и надеюсь также, что Вы будете в чудеснейшем настроении, а я — не столь мрачен, как нынче.