Париж, <5 апреля> 1848.
Ваше письмо я ожидал с величайшим нетерпением, и чем дольше его не было, тем больше настраивал я себя на преодоление «здравого размышления» и всех опасных последствий этого. А коль скоро я готов был к тому, что Вы отругаете меня, на чем свет стоит, письмо Ваше в ту минуту показалось мне приятнее ожидаемого. Вы пишете, что тоже чувствовали себя счастливою, и слово это стирает все прочие, ему предшествующие, а также за ним следующие и обязанные принизить его значение. Это— лучшее из всего, что Вы говорили мне за очень долгое время, и это был почти единственный раз, когда я ощутил, что сердце у Вас такое же, как и у всех прочих людей. Какая восхитительная прогулка! Чувствую я себя превосходно и так был счастлив, что мне надолго хватит теперь и здоровья и радостного настроения. Но хоть счастье и быстротечно, оно обладает способностью возрождаться. К сожалению, погода портится, да к тому же Вы собираетесь в путешествие. Быть может от этого дождя у Вас пропадет желание бежать. Что до меня, так я из-за него не могу даже собраться с духом и обдумать свои планы. Однако ж, если до отъезда Вашего выдастся погожий день, разве не стоит воспользоваться им, чтобы надолго попрощаться и с парком нашим и с лесами. Мне, по крайней мере, не суждено уж в нынешнем году увидеть их в листве, и эта мысль меня печалит. Надеюсь, что и Вы о том сожалеете. Как только завидите солнечный луч, предупредите меня, и мы вновь поедем на свидание к каштанам нашим и горке. Обо мне и о нас Вы думали лишь краткий миг, но разве воспоминание не остается с нами надолго?
Пятница вечером, <7) апреля <1843).
Последние два дня я страдаю ужасною мигренью, а в Вашем письме столько обидных слов. И хуже всего то, что угрызений совести у Вас нет, хотя во мне теплилась надежда на их появление. Я так подавлен, что у меня не хватает сил даже на то, чтобы отругать Вас. Что же это за чудо, о котором Вы упоминаете? Чудом было бы сломить упрямство Ваше, чего мне никогда не удастся. Это совсем не в моей власти. Стало быть, надобно дождаться понедельника, чтобы обрести ключ к разгадке, коль скоро завтра Вы не можете. А знаете ли Вы, что не увидимся мы целую неделю? Давно уж нам не приходилось расставаться так надолго. В награду нужно будет затеять долгую прогулку и постараться не портить ее пререканиями. Итак, в два часа, если Вам угодно. Я непременно рассчитываю на солнце. Мысль Ваша о Вильгельме Мейстере 4 довольно изящна, но, в конечном итоге, это все равно — софизм.
Можно было бы сказать почти с той же уверенностью, что воспоминание об удовольствии в некотором роде тождественно страданию2. И это так, в особенности когда речь идет об удовольствиях неполных, а вернее сказать, неразделенных. Стихи Вы получите, коли они Вам нравятся. А кроме того получите Ваш портрет в турецком костюме, который я слегка подправил. И для пущего колорита вложил Вам в руку кальян. Но, обещая, что Вы все это получите, я имею в виду определенное вознаграждение. И если Вы откажетесь принести себя в жертву, знайте, я жестоко отомщу. Сегодня меня попросили сделать рисунок для альбома, который будет продаваться в пользу пострадавших от землетрясения 3. Так я дам Ваш портрет. Ну, каково? Временами я задумываюсь, что же станется со мною месяца через полтора, когда встречи наши прервутся? И к этой мысли я привыкнуть не могу.
Париж, 15 апреля 1843.
Нынче утром и вчера у меня так плохо было с глазами, что я не мог писать Вам. К вечеру стало чуть лучше — я перестал плакать. Письмо Ваше, вопреки обыкновению, вышло довольно ласковое. В двух или трех фразах я даже почувствовал нежность, притом без «но» и без задних мыслей. Однако мы совершенно по-разному воспринимаем тысячу вещей. Вы не цените ту щедрость, с какою я посвящаю себя Вам. Вам бы надо было благодарностью своей поощрять меня. Вы же полагаете, будто заслуживаете все по праву. Ну зачем мы встречаемся так редко, испытывая те чувства, какие мы оба испытываем?! Вы поступили правильно, не заговорив о Катулле 4. Это не тот автор, какого следует читать на страстной неделе, и в творениях его встречаются отрывки, на французский язык непереводимые. Становится, однако ж, вполне понятно, что понималось под словом любовь в Риме году в 50 до Рождества Христова. И все же там было чуть получше, чем в Афинах во времена Перикла2. Женщины тогда уже брали свое. И заставляли мужчин вытворять глупости. Власть их установилась не с приходом христианства, как принято говорить, а думается мне, в силу влияния, оказанного северными варварами на римское общество. Германцам свойственна была экзальтация. Они почитали душу. Римляне же чтили лишь плоть. И в самом деле, женщины долго лишены были души. А на Востоке, к сожалению, и по сей день так. Вы-то знаете, как могут беседовать меж собою две души. Правда, Ваша совсем не прислушивается к моей.
Я рад, что Вы обратили внимание на стихи Мюссе3, которого Вы справедливо сравнили с Катуллом. Но Катулл, я полагаю, лучше писал на своем языке; Мюссе же напрасно, вслед за Катуллом, не верит в душу,— римлянина как-никак извиняла его эпоха. А час, меж тем, совсем неурочный. Прощаюсь с Вами и отправляюсь промывать глаза. Не
то пишу и плачу. До понедельника. Молитесь, чтобы нам пощедрее све тило солнце. Я принесу Вам книгу. А Вы наденьте Ваши сапоги-скоро-ходы.
Париж, 4 мая 1843,
Я теперь не сплю вовсе, и на душе у меня кошки скребут. Мне многое хотелось бы сказать Вам в ответ на Ваше письмо. Но только нынче я не стану — настроение неподходящее; вернее, сначала мне нужно попытаться чуть его исправить. Вы и в самом деле премило разделяете «меня» на двух людей. И это неоспоримо доказывает глубочайший эго-изм Ваш. Любите Вы одну только себя и потому немного любите того «меня», какой походит на Вас. Третьего дня меня несколько раз коробило от этого. И я не без грусти об этом думал, в то время как Вы, по Вашему обыкновению, неотступно были заняты лишь созерцанием деревьев. Вы вполне правы в том, что так любите железные дороги. Через несколько дней за три часа можно будет добраться до Руана иле Орлеана4. Почему бы нам не съездить полюбоваться Сент-Уаном2? Но что могло быть прекраснее лесов наших в тот день? Мне, праве,, кажется, что Вы должны бы были задержаться. Когда воображения достает на то, чтобы легко и свободно описать веточку плюща, тогда нечего думать, чем заполнить каких-то несколько часов. Значит вечером Вы прикололи эту веточку к волосам? Я ничуть не сомневаюсь в том~ что она усугубила действие Ваших чар.
Я в такой мере недоволен Вами, что Вы, возможно, заметите во мне слишком много любимых Вами черт. Говоря по совести, я полагаю при вести в исполнение угрозу, когда-то мною высказанную.
Как понравился Вам фейерверк 3? Я был тут у одного превосходи тельства, владеющего прекрасным садом, откуда нам все было хорошо видно. Сноп огней показался мне удачным. Зрелище это должно быть намного превосходит по красочности извержение вулкана, ибо искусстве всегда прекраснее природы. Прощайте. Старайтесь временами думать обо мне.
Прогулки наши сделались теперь частицею моей жизни, и я совершенно не понимаю, как существовал раньше. Вы же, сдается мне, воспринимаете свое в них участие весьма философски. Но какими мы будем, когда снова встретимся? Вот уж полгода, как мы продолжаем прерванную беседу почти с того же слова, на каком расстались. Будет ли все так и дальше? Подумать страшно — а вдруг я увижу Вас совсем другою. Всякий раз, как мы видимся, на Вас будто ледяной панцирь, который растапливается лишь по прошествии четверти часа. К возвращению моему Вы превратитесь в настоящий iceberg *. Ну да ладно, лучше раньше времени не думать о худе. Не будем расставаться с мечтой^ Верите ли Вы, что римлянин мог говорить приятные вещи и быть яеж-
ным? В понедельник я собираюсь показать Вам латинские стихи, которые Вы переведете сами и которые точно воспроизводят обычные наши споры. И Вы убедитесь в том, что античность стоит куда дороже, нежели Ваш Вильгельм Мейстер.
68
Среда, июнь 1843.
Письмо Ваше было столь добрым и ласковым, что до последнего облачка отогнало все, что оставалось после недавней грозы. Однако мне кажется, что оба мы не можем совершенно забыть о ней, пока эту ссору не затмят другие воспоминания.
Почему бы нам не встретиться в пятницу? Если это не нарушает Ваших планов, Вы доставите мне величайшую радость. И я надеюсь, что погода будет превосходная. К тому же Вы обещаете сказать мне нечто слишком, видимо, важное, чтобы откладывать надолго. Я принесу испан-скую книгу и, если захотите, мы почитаем ее. Вы так и не сказали, собираетесь ли платить мне за уроки. Когда время употребляется не на то, чтобы говорить,— как Вы называете их, «безумные слова»,— оно кажется мне, по сути дела, потерянным, и в возмещение я должен хоть что-нибудь выиграть. А если говорить о невозможном, так не мог ли бы я приходить к Вам домой, чтобы видеться с Вами и давать Вам уроки испанского? Я назвался бы доном Фурлано 1 и пр,, которого, как жертву тирании Эспартеро 2, послала к Вам госпожа де П ***. А то мне начинает потихоньку надоедать зависимость наша от солнца или дождя. Кроме того я очень бы хотел сделать Ваш портрет. Вы давно уже обе7 щаете что-нибудь придумать. Почитая себя хозяйкою положения, Вы на самом деле дурно исполняете Вашу задачу. И я могу судить лишь весьма приблизительно о том, что Вы можете и чего не можете. Но разве не совершите Вы благого дела, если поразмыслите над приятною пробле мой, как сделать так, чтобы нам видеться возможно чаще? Мне хочется еще о многом сказать Вам, но тогда пришлось бы вспоминать о нашей ссоре, тогда как я хотел бы уничтожить всякую память о ней. Я стремлюсь думать лишь о примирении, за нею последовавшем, Вы же о нем как будто сожалеете. Это было бы жестоко. Я ужасно сердит на то, что счастье мое явилось следствием столь недостойного обстоятельства.
Прощайте. Думайте о Вашей статуе и вдыхайте в нее жизнь, стараясь все же ее не мучить.
69
Париж, 14 июня 1843.
Я обрадовался несказанно, узнав, что Вам лучше, и страшно рассердился, узнав, что Вы плакали. Вы всегда понимаете превратно смысл моих, слов. Ярость или злоба чудится Вам там, где нет ничего, кроме грусти.
Я уже не помню, что говорил на сей раз, но желал я лишь одного — показать, как много Вы причинили мне горя. Все ссоры,-меж нами случающиеся, указывают, в какой мере мы с Вами различны; но коль скоро, несмотря на это, нас неотвратимо тянет друг к другу,— вспомните «Wahlverwandtschaft<en>»4 Рёте,—неизбежны и столкновения, приносящие мне страдания. Меж тем, говоря о страданиях, я не бросаю Вам упреков. Просто мне видится в черном свете то, что мгновение назад я воспринимал в розовом. Вы же так чудесно умеете двумя словами развеять этот мрак; вот и нынче вечером, читая письмо Ваше, я с радостью думал, что солнце, быть может, еще не вовсе погребено за тучами. Но принцип правления Вашего неизменен: одарив меня счастливейшими мгновениями, Вы непременно постараетесь потом привести меня в ярость. Больший философ, чем я, принял бы счастье, радуясь ему, когда оно у порога, и не обращал бы внимания на неприятные мгновения. Это — изъян моей натуры: в минуты страдания припоминать все зло; зато когда я счастлив, я вспоминаю все прекрасные мгновения. Я много трудился над собою, стараясь в течение почти трех недель забыть Вас, однако не слишком в том преуспел. Запах Ваших писем до крайности затрудняет поставленную мной перед собою задачу. Помните, как я почувствовал индийский этот запах однажды, когда мы причинили друг другу столько боли и вместе получили, как мне кажется, столько радости?
Я завален делами.
Ответьте мне поскорее. Я много работал над разными занятными вещами. При встрече расскажу.
Париж, суббота вечеромг <24> июня 1843.
Я страшно за Вас переволновался. Все боялся, как бы сырость не навредила Вам, и упрекал себя в том, что чересчур долго рассказывал эту дурацкую историю. Но коль скоро Вы не подхватили насморка и перестали на меня^сердиться, я, в свою очередь, могу с упоением вспоминать мгновения, проведенные нами вместе. И я согласен с Вами в том, что в тот день мы были счастливы более полно,— если вообще счастье может быть более и менее полным,— чем когда бы то ни было прежде. Отчего это? Мы не сказали друг другу и не сделали ничего необыкновенного — разве что не ссорились. И соблаговолите признать, что начало спорам всегда кладете Вы. Я уступал Вам во множестве вопросов и никогда не приходил от этого в дурное расположение духа. Мне очень бы хотелось, чтобы приятные воспоминания, какие Вы храните об этом дне, принесли Вам пользу в будущем. Зачем Вы не говорите мне сразу того, что в письме кое-как объясняете, притом не без известной откровенности, которая так мне нравится? . . „ ..........
Я польщен тем, что мой рассказ развлек Вас \ однако ж авторское самолюбие мое в некотором роде ущемлено, ибо Вы удовольствовались моим куцым пересказом. А я надеялся, что Вы попросите прочесть его или захотите послушать. Но коль скоро Вы не хотите, придется примириться. Тем не менее, если во вторник погода будет хорошая, кто помешает нам усесться на безыскусные наши сидения и мне прочесть' Вам рассказ? Чтения там всего на час. Да и просто хорошо бы погулять. Хотите? Главное в программе нашей — не начинать вновь споры. Напишите, каковы Ваши не подлежащие обжалованию намерения. Я принимал госпожу де М<онтихо> с дочерьми, все трое цветут, словно розы. С моим отъездом пока ничего еще не решено2. По всей вероятности‘он уже близок, однако увидеться нам надобно отнюдь не для последнего прости.
Париж, 9 июля 1843.
Вы правы, желая забыть наши ссоры, если возможно положить им конец. Они, как верно Вы изволили заметить, приобретают тем большую значимость, чем более стараешься в них разобраться. Самое лучшее — подольше предаваться мечте, и коль скоро от нас зависит мечтать все время об одном, мечта все более походит на реальность. Со вчерашнего дня я чувствую себя довольно сносно. Я спал, чего со мною давно уже не случалось. Мне даже кажется, что настроение у меня улучшилось после того, как я выпустил тогда пары. Жаль, что мы не видимся на другой день после очередной ссоры. Уверен, что мы были бы чрезвычайно друг с другом нежны. Вы пообещали мне указать день, но и не подумали обещание свое исполнить или же, что, верно, еще хуже, сочли это indecorous 53 54. А меж тем именно этот предрассудок Ваш и служит нам зачастую поводом для раздоров. И по мере того, как приближается расставание, я все более недоволен собою, выглядит же это так, будто я недоволен Вами. Я мог, к примеру, спокойно сказать, что Вы делаете невероятные над собою усилия, стремясь понравиться мне; я же без конца сетую на себя за вспышки гнева, какие вызывают у меня сами эти условия, в которых, хоть они и должны бы быть мне приятны,— есть что-то гнетущее; однако, право же, самое мудрое — предаваться мечте. Когда? Вот в чем весь вопрос.
Хорошо бы Вам перевести для меня немецкую книгу, от которой сам я испытываю невероятные мучения. Нет ничего досаднее учителя немецкого, который почитает себя глубоко мыслящим человеком. Название книжки весьма соблазнительно1: «Das Provocationsverfahren der Ro-шег2*».
Париж, <около 21) июля 1848
Вот и пришло письмо от Вас, такое ласковое, почти нежное. И мне хотелось бы пребывать в более счастливом расположении духа, дабы в полной мере насладиться им. А покуда лучшее, что я могу сделать,— это поблагодарить Вас за все, что есть доброго в Вашем письме, и не делиться с Вами невеселыми мыслями, какие одолевают меня по его прочтении. Несчастье в том, что я не умею мечтать столь неоглядно, как Вы. Но поговорим лучше о другом. Через десять дней я уезжаю *. Вчера я был за городом с визитом и возвратился очень усталый и рас строенный. Усталый оттого, что было скучно, а расстроенный оттого, ч№ сожалел о потерянном солнечном дне. А Вы в подобных случаях никогда себя не упрекаете? Надеюсь, что нет. Временами мне кажется, что Вы чувствуете все так же, как я, но потом я поворачиваю медаль draw backs * и начинаю во всем сомневаться.
Прощайте; если я продолжу письмо, я наговорю Вам вещей, которые Вы можете истолковать неверно...............
Четверг вечером, <27) июля 1848~
Письмо Ваше я перечел (я имею в виду первое) по меньше мере рар двадцать с той минуты, как получил его, и всякий раз оно производило на меня иное, но в общем очень грустное впечатление; однако ни одна строчка его не вызвала у меня возмущения. Я тщетно пытался придумать ответ. И тщетно принимал бесчисленное множество решений, которые и поныне не избавили меня ни от прежних сомнений, ни от прежней грусти. Вы верно угадали мои мысли, хотя, быть может, не вполне Все Вам их никогда не угадать. Впрочем, воззрения мои изменяются столь часто, что нечто на данную минуту безусловное перестает быть им несколько мгновений спустя. И напрасно Вы себя корите. Вы, думается мне, можете упрекать себя лишь в том, в чем упрекаю себя я сам. Мы погружаемся в мечту и не желаем пробуждаться. Быть может мы слишком уже стары, чтобы делать это сознательно. Я, со своей стороны, одобрительно отношусь к словам того турка; но что может быть хуже, чем «ничего»? В этом я никак не могу с ним согласиться. Сколько раз уже являлась у меня мысль не отвечать Вам и не видеть Вас более. Идея эта весьма разумна, ее можно развивать и далее. Однако ж воплотить в жизнь куда сложнее. А потому напрасно обвиняете Вы меня в нежелании встречаться. Я не сказал о том ни слова. Или Вас снова поразила какая-то мысль? Сами Вы, напротив, говорите об этом вполне опре деленно. Есть еще один путь: не писать друг другу за все время пред-
стоящего мне путешествия, думать друг о друге или думать совсем о других вещах и увидеться или не увидеться по моем возвращении,— смотря по тому, как подскажет разум. Это — также мысль довольно мудрая, но весьма затруднительная в исполнении. Знаете ли Вы, чего я желаю, когда перестаю думать о письме Вашем и вспоминаю лишь о том, какая Вы милая? Я хочу еще раз увидеться с Вами. Дела, связанные с отелем Клюни 4, заставляю, меня отсрочить отъезд. Я уже должен был бы пуститься в путь. А теперь, боюсь, не успею закончить проклятый протокол, под которым мне надобно подписаться до наступления понедельника. И раз уж Вы собирались разговаривать со мною в понедельник, быть может Вы не станете возражать против того, чтобы окончательно распрощаться со мною в субботу.
Предлагая Вам это, я, возможно, делаю глупость. Бог знает, в каком Вы нынче расположении духа!? Но в конце концов Вы ведь можете и отказаться. И я обещаю не сердиться на Вас за это.
Везле, <3} августа 1843, вечером.
Благодарю Вас за записку, присланную накануне моего отъезда. Меня порадовало само Ваше намерение, а вовсе не содержание письма. Вы высказываете в нем весьма странные мысли. И если Вы в самом деле думаете хотя бы половину из того, что пишете, самое разумное нам было бы не встречаться вовсе. И расположение Ваше ко мне, по Вашим же словам, не более, как игра воображения. Оно и есть существо Ваше. Вы принадлежите к тем chilly women of the North **, которые живут лишь головою. И Вы все равно не поняли бы того, что я мог бы Вам сказать. Лучше уж я еще раз повторю, что сержусь на себя за причиненную Вам боль, что совершил это невольно и прошу у Вас прощения. Характеры у нас столь же различны, сколь и stamina55 56*. Чего же Вы хотите?! Вы, бывает, отгадываете мои мысли, но Вам никогда меня не понять.
Я сижу тут в ужасающем городишке, прилепившемся к высокой горе, терзаемый провинциалами и всецело поглощенный подготовкою к речи, которую завтра должен произносить. Приходится представительствовать, а Вы знаете меня довольно, чтобы понимать, в какой мере ненавистно мне положение должностного лица. Утешением служит для меня милейший мой спутник 1 и восхитительная церковь, которая обязана мне тем, что на сей момент не превращена в руины. Впервые я увидел ее вскоре после нашей с Вами встречи56 в ***. И сегодня спрашиваю себя, были ли мы тогда безумнее, чем теперь.
Верно лишь то, что представление наше друг о друге, возможно, было совсем иным, нежели теперь. И если бы тогда мы знали, в какой
мере будем портить друг другу кровь, Вы думаете, нам захотелось бы встречаться снова? Холодно тут ужасно, да к тому же льет дождь и сверкают молнии. Мне надобно еще написать целую стопку официальных бумаг, и потому я покидаю Вас без особого труда, тем более что нынче я не в том настроении, чтобы говорить Вам нежности. Собою я недоволен не менее, чем Вами. Существует, однако ж, тьма разных вещей, которые злят меня еще больше. Через несколько дней я буду в Дижоне3. Если Вы пожелаете написать мне туда, я буду рад, особенно если под пером Вашим родятся слова менее жестокие, чем те, из каких состояло последнее письмо. Вы и представить себе не можете, как мы проводим вечера в гостинице. К самым приятным мыслям, меня посещающим, я отношу идею провести в Италии время, какое останется у меня между этой поездкою и путешествием в Алжир. Вы же, со своей стороны, по-видимому, намереваетесь быть в деревне в то время, когда я вернусь в Париж. Что-то выйдет из всех э' их планов? Накануне отъезда я видел г. де Солеи 4, который незадолго перед тем получил письмо из Метца. В нем много добрых слов говорится о Вашем брате5; он весьма пришелся по душе людям, которым его рекомендовали. Я написал бы Вам о том раньше, когда бы не тысяча предотъездных хлопот.