— Девчонка, совсем девчонка! — пробормотал он. — Ты вот как делай: собери несколько человек в одно место, выходи на дорогу и голосуй, да не рукой, а наганом: если не остановятся, стреляй в воздух. Понятно?
Я обрадованно кивнула: «И как это мне не пришло в голову!» Генерал уже сел в «эмку», потом выглянул и громко сказал:
— А раненых чтоб всех собрала! — и уехал.
Совет генерала помог: собрав несколько человек, мы выходили на дорогу и задерживали машину. Так мы шли и собирали раненых целый день. В голове мутилось от усталости и голода. Иногда я ложилась на землю и минут десять — пятнадцать лежала в полубессознательном состоянии; тогда меня отхаживал Дутин и мои же раненые. Потом снова бинтовала, ругалась с шоферами, разговаривала с ранеными, и все это казалось тяжелым, кошмарным оном.
И все же самочувствие было уже совсем другое, чем вчера. Поддерживало сознание, что и моей маленькой работой кто-то руководит, направляет, помогает. И еще: очень хорошо было чувствовать себя «одной из многих», знать, что неподалеку другая девушка так же вот собирает раненых, так же останавливает попутные машины и, пожимая руки бойцам, желает им счастливого пути. Да и неверно, что я не встречаю никого. А врач в Раковке, а комиссар, а сестра Аннушка, а вся наша группа медсанбата?
К рассвету следующего дня машины стали попадаться реже. В кузове одной из остановленных мною машин, неудобно закинув голову в окровавленных бинтах, лежал какой-то командир. Я склонилась над ним и впилась зубами в свой сжатый кулак, чтобы не закричать. Это был подполковник с переправы.
Переборов охватившее меня волнение и слабость, положила к себе на колени тяжелую, забинтованную голову подполковника и стала осторожно менять промокшую повязку. Он открыл глаза и узнал меня.
— Ты? Я рад, что жива!.. — говорил он прерывисто. — Не сердись!.. Я так устал… устал тогда…
Он помолчал, затем губы его что-то прошептали. Склонилась еще ниже.
— Спасибо, спасибо!.. — больше я ничего не разобрала.
Сопровождавшие подполковника саперы рассказали, что вечером подошли немецкие танки. Подполковник, развернув переправившиеся на восточный берег пушки, огнем своих орудий прикрыл переправу. Он был несколько раз ранен, но все покрикивал на саперов, чтобы они пошевеливались. Когда он уже совсем свалился, саперы остановили полуторку, уложили подполковника и поехали догонять своих. Я вспомнила первое столкновение с этим полным жизни человеком; тогда он яростно набросился на меня, незаслуженно изругал, потом, когда меня оглушило, на руках отнес в машину. А теперь лежит такой беспомощный… да еще извиняется передо мной и благодарит…
Машина с подполковником и другими ранеными поехала дальше, а мы снова пошли, теперь уже через лес. Шли молча. Молодой солдат нарушил тишину.
— Что-то мы, братцы, грустно идем! Разрешите, товарищ лейтенант, — обратился он к Дутину, — я стихи почитаю.
— Читай!
Солдат стал нараспев читать сказки Пушкина. Читал он очень хорошо. Так шли по лесной дороге с оружием в руках, каждую минуту готовые встретить врага, и вслушивались в чарующую музыку пушкинских стихов, а молодой звонкий голос, казалось, не говорил, а пел:
Из-за поворота лесной дороги прямо на нас выскочил верховой; конь взвился на дыбы. Всадника стащили с коня, немного помяв при этом. И только когда поставили на ноги, увидели: свой, да еще лейтенант! А он спокойно отряхнулся, оглядел всю нашу группу и вдруг взъелся:
— Что это вы своих не признаете? А ну, марш вперед! Тут всего семь километров до своих, до Красной Армии, а они копаются!
Все повеселели. Дутин, единственный среди нас командир, подал команду, и мы пошли. Впереди послышался клекот и чавканье. Мы бросились за деревья, приготовили винтовки и гранаты, притаились. Медленно выдвигаясь из чащи леса, шел на нас танк, шел осторожно, то и дело поворачивая свою башню вправо-влево, как бы обнюхивая путь. Танк приблизился. С криком «наши!» бойцы высыпали на дорогу. Танк стал как вкопанный, повел своей пушкой-хоботом, потом открылся люк, и из башни показались танкисты. Их сняли на руках. Это был один из тех танков, которые послала на помощь нашей армии Родина!
Впереди еще бой, может быть, и не один. Многим из нас, возможно, не суждено было дойти до своих. Но как не радоваться, не почувствовать нового прилива бодрости и сил, когда Родина знает о нас, помнит о нас и реальная помощь — вот она, перед нами! Можно потрогать, ощутить приятный холодок шершавой могучей брони.
Через час-полтора мы вышли из леса к селу. Здесь собрался большой обоз. Один из шоферов бросился ко мне чуть ли не с объятиями:
— Сестрица, идем ко мне скорее, ты же мне раненых насажала, они ждут тебя!..
Дутин пошел искать начальство, чтобы договориться об эвакуации, а я старалась по мере возможности облегчить страдания раненых. С тоской смотрела я на измученных людей с потрескавшимися от жажды губами. «Как утолить их жажду? Чем накормить?» Выручил меня усатый пожилой солдат, легко раненный; он все время ухаживал за товарищами. Осмотревшись кругом, солдат невесело усмехнулся:
— Да, доченька, трудно будет с таким войском. А ну, айда-те за водой! — скомандовал он шоферам.
Те атаковали колодец, оттеснили ездовых, набиравших воду для лошадей, и с триумфом вернулись к своим машинам. Напоили вдоволь раненых, некоторых умыли, а тяжелым положили на головы мокрые тряпочки. Раненые приободрились и… попросили есть.
Я принялась рыскать по обозу в поисках съестного. Пробираясь обратно к себе, столкнулась лицом к лицу с Катюшей и другими сестрами. Девочки, исхудавшие, измученные, обрадовались несказанно. Мы расцеловались, но не успели перекинуться и словом, как машины, которые они сопровождали, тронулись в путь. Запомнились только красивые темные глаза Кати: они, казалось, стали еще больше и еще красивее. Исчезло из них милое Катюшино кокетство. Они не вспыхивали озорными искорками, а излучали теплый, мягкий свет, который, наверно, успокаивающе действовал на раненых. Взгляд ее был серьезным, строгим, глубоким. Так смотрят обычно люди, только что стоявшие лицом к лицу со смертью и победившие в себе страх перед ней.
Вскоре двинулась в путь и наша колонна. Мы ехали по тихому лесу, который сейчас носил странное название «полосы прорыва». Откуда-то сзади, справа и слева доносилась канонада, иногда она чудилась и впереди, но в это мы не верили: наши части не могли допустить, чтобы сомкнулось кольцо.
После полудня мы выехали к реке Десне. За Десной были наши!
На мосту начальник переправы указывал частям их направление. На каждую нашу машину он дал по пятнадцати литров горючего.
До госпиталя было далеко, но в двадцати километрах мы наткнулись на специальный сортировочный эвакоотряд, высланный для встречи и приемки раненых. На большом колхозном дворе стояли сотни носилок; тяжелораненых уносили в дом, где им делали неотложные операции. Дежурный фельдшер, к которому я обратилась с просьбой послать санитаров и принять раненых, окинул меня строгим взглядом:
— Стыдитесь, сестра, нельзя до такой степени опускаться. Вы только посмотрите, какая вы грязная!
— Товарищ старший военфельдшер, прошу вас принять у меня раненых! — Я старалась говорить спокойно.
— И кто только доверил столько людей такой грязной девчонке! — с раздражением проговорил он.
Тут я не стерпела:
— Я сама собрала их там, за Десной… Слушайте, снимайте скорое людей с машин! Доктор! — бросилась я к проходившей мимо женщине-врачу. — Доктор, у меня на машинах раненые… У них повязки стали как гипс… твердые… и кровь запеклась… Доктор! Я ведь ничего, ничего не могу больше сделать!.. — в каком-то исступлении выкрикивала я.
Доктор уже держала меня за руки и гладила по голове:
— Успокойся! Смотри, твоих раненых уже снимают с машин.
— Спасибо, доктор, вы знаете, они так устали и измучились! Вы знаете, они же голодные и хотят пить, пить и есть, и не жаловались, понимаете, доктор?.. Они знали, что у меня ничего нет… Они так держались!..
У врача было очень доброе исхудавшее лицо и усталые серые глаза.
— Ты о т т у д а, девочка? — тихо, почти шепотом, спросила она.
— Да.
— Посиди здесь. Сейчас мы разгрузим, и ты пойдешь отдыхать.
Я, наверно, заснула, потому что почувствовала, что меня кто-то поднял на руки. Хотела привстать, хотела сказать, что мне надо ехать искать своих, но чья-то ласковая рука, совсем по-маминому, провела по моему лицу, и… дальше, конечно, был сон, но какой! Голова моя лежала на коленях у мамы…
Проснулась я поздно вечером. Лежала на чем-то мягком в большой избе. Несколько человек сидели за столом. Слабый свет «летучей мыши» освещал склоненные над столом фигуры. От запаха хлеба и еще чего-то очень вкусного закружилась голова. Я сделала над собой усилие и села.
— А, проснулась! — прогремел густой бас, и меня моментально обступили врачи, сестры, стали расспрашивать: кто я, откуда, очень ли было страшно.