На рассвете все еще с боем подошли к реке Остер. За рекой Московское шоссе — конец бездорожью. Усталость словно рукой сняло. Скорее, скорее через речку, к манящей ленте шоссе, извивающейся на другом берегу и уходящей в лес! Еще десяток километров — и мы у своих!
Моста не было, и пехота легко перешла неглубокую реку вброд, а обоз вновь сгрудился у берега. Рассветало. Опять стали суровыми разгладившиеся было лица, нарастала тревога: вот-вот прилетят самолеты противника. И действительно, не успели саперы наспех навести плавучий мост, как появилось несколько «мессеров». Переправа продолжалась под непрекращающимся обстрелом. Машины с ранеными пропускали через мост в первую очередь. Чтобы не занимать места в машине, устроилась было на подножке. Но только переехала на противоположный берег реки, как прямо над ухом услышала громкий, повелительный голос:
— Куда это медицина убегает? Немедленно слезай! Не видишь разве, что делается?
От резкого окрика и обиды я вздрогнула: «Разве же я убегаю?!»
Огромного роста артиллерийский подполковник, — несмотря на то, что я стояла на подножке, он был выше меня на целую голову, — снова загремел:
— Чего смотришь?
— Я не могу оставить раненых, как же они без меня!..
Подполковник смерил меня насмешливым взглядом:
— Ишь ты какая незаменимая! Будто без тебя уж никого и нет. Для вывоза раненых работают специальные бригады и транспорт, — примирительно добавил он. — А здесь, сама видишь, что делается!
— До свиданья, товарищи, еще встретимся! — простилась я со своими ранеными и спрыгнула на землю.
Снова налетели фашистские самолеты. На мосту, запутавшись в постромках, билась лошадь. Подполковник обернулся и, не найдя никого, снова яростно обрушился на меня:
— Ну, чего ты стоишь? Не видишь, лошадь не может сойти с места, пойди помоги! Ну!
— С лошадьми я обращаться не умею. Где у вас раненые? Я пойду к ним. А вас попрошу не ругаться! — Я говорила тихо, отчеканивая слова, еле сдерживая накипавшее негодование.
Подполковник снова смерил меня взглядом, в котором было недоумение и смертельная усталость.
— Занимайся своим делом! — отрезал он и пошел к мосту.
Противник подтянул артиллерию, и теперь наша переправа находилась под непрерывным огнем.
Вместе с подоспевшим Дутиным мы встречали перешедших вброд раненых у самой воды, порой принимая их у бойцов с рук на руки. Наскоро сделав необходимые перевязки, бросались чуть ли не под колеса переправившихся машин, чтоб остановить их и усадить раненых. При одной такой попытке то ли самой машиной, то ли воздушной волной от разорвавшегося снаряда меня отбросило в сторону, и я даже потеряла сознание. Очнувшись, увидела над собой встревоженное лицо Дутина и поднялась. Голова кружилась, уши как будто заложило ватой. Я не сразу сообразила, что со мной и где я. Наконец отдышалась. Мы ехали на машине по шоссе.
— Надо вернуться!.. Он подумает, что я струсила, убежала.
— Кто? — удивился Дутин.
— Как кто? Подполковник.
— Да это же он сам тебя на руках принес к машине, положил и велел беречь.
Хорошо было сидеть в кузове и стремительно мчаться вперед, к своим. Но ехать пришлось недолго. По обочинам дороги вереницей шли бойцы; одна группа остановила нашу полуторку; на шинелях несли двух тяжелораненых. Оказав им помощь и освободив место в машине, мы с Дутиным снова спрыгнули на дорогу и присоединились к шедшим по обочине бойцам. Двигались очень медленно: давали себя знать многодневная усталость и голод.
Одна за другой по шоссе проносились машины. Проехала было «эмка». Вдруг она остановилась и попятилась. Из нее вышел седой генерал-майор артиллерии и подозвал нас к себе. Это был заместитель командующего армией. За те несколько дней, что мы находились при санитарном отделе армии, мне не раз случалось видеть этого генерала. Он даже раза два-три разговаривал с нами. Первый раз остановил Катюшу и меня вопросом:
— Скажите, девушки, неужели для вас не могли придумать лучшей формы?
Мы опешили и обиделись. Синие комбинезоны, белые косынки и повязки с красным крестом казались нам прекраснейшим костюмом, который мы согласились бы променять только на костюм бойца Красной Армии.
И так горячо защищали мы свое обмундирование, что генералу пришлось уступить: да, действительно лучшего не придумаешь…
Через несколько дней, при новой встрече, он так тепло и по-дружески разговаривал с нами, что всякая обида за комбинезоны прошла. Генерал был удивительно симпатичный: среднего роста, кругленький, седой, но с молодым румянцем. Лицо милое, и такая добродушная улыбка и смешинки-морщинки у глаз, что, казалось, он никогда ни на кого не сможет рассердиться.
Генерал тогда долго и подробно расспрашивал нас о доме, о том, как учились, какие книги любили.
— Да… — задумчиво протянул он. — Сколько было вот таких отчаянных девчат в гражданскую, были и москвички! Искал я их потом в Москве, да ни одной не нашел: то ли погибли, то ли в другом месте поселились или фамилии поменяли… Вы были на Финском фронте? — вдруг спросил он.
Я смутилась и извиняющимся голосом тихо сказала:
— Я еще тогда маленькая была.
Он усмехнулся:
— А теперь большая стала?..
Последний раз мы встретили генерала артиллерии накануне отъезда в дивизию. На этот раз мы сами остановили его, торжествующе потрясая бумажками — направлениями на передовую. Генерал пожал нам по очереди руки и очень серьезно, даже чуть-чуть официально пожелал боевых успехов.
Бойцы и командиры рассказывали почти легенды о храбрости и твердости духа артиллерийского генерала, который выводил нашу армию. Он появлялся всегда в самых трудных местах, то здесь, то там, и всюду находил порядок. Тем, что наши части с боями, организованно выходили из окружения, мы во многом обязаны этому генералу. Были и у нас неувязки, бывали иногда и моменты растерянности, но все же армия, сплоченная, с жестокими боями и относительно небольшими потерями с честью вышла из окружения и уже через какие-нибудь три недели была готова к новым боям за Родину.
Очень мне хотелось посмотреть хоть издали на этого общего любимца и героя, и сейчас, когда из машины вышел генерал артиллерии, меня как-то сразу осенило: «Да это же он и есть!» Только теперь не осталось в его облике и следов былого добродушия — передо мной стоял строгий, даже суровый военачальник.
— Вы сестра? — спросил он, не узнав в измученной, грязной сестре в длиннополой, измазанной шинели чистенькую, веселую дружинницу.
— Да.
— Так вот! Если хоть один раненый останется здесь, на шоссе, пощады не ждите, — сказал он жестко и твердо.
— Что мы можем вдвоем сделать? Я могу вытащить на плечах раненого да он, — я указала на Дутина, — еще одного…
Генерал усаживался в машину, но при этих словах резко выпрямился.
— А кто вам сказал, что вы одни должны всех раненых спасать? По шоссе идут сестры, санитары и врачи. Армия большая, бои жестокие, но всем дан тот же приказ: ни один раненый не должен остаться без помощи. Потом, кто вас просит носить раненых на руках? Останавливайте машины, вон их сколько по шоссе несется.
— Вот именно, несутся! — в отчаянии воскликнула я. — Теперь вырвались на шоссе, разве их остановишь? Кто меня послушается?
Генерал осмотрел меня снизу вверх, от грязных ботинок до тяжелой каски, и в глазах его мелькнула знакомая смешинка, лицо разгладилось.