До дневки надо было пройти километров сорок. В полной темноте, на узкой лесной тропинке трудно привыкнуть к команде: «Под ноги!» Мы с Дусей все время прислушивались. Услышав крик: «Под ноги!», настораживались и… обязательно спотыкались. Мне кажется, без этого предостережения мы спотыкались бы значительно реже.
Из снаряжения на мне была только санитарная сумка, но шел дождь, ботинки промокли и увязали в грязи. Вначале устала настолько, что готова была сдаться и попроситься в двуколку. Но когда казалось, что больше не сделать и шагу, уговаривала себя: «Ну, еще немножко, какой же из тебя боец?» Так, видимо, миновал переломный момент. Дальше пошла машинально, не думая о ногах, как будто основательно отдохнула. Должно быть, я обрела то, что спортсмены называют «вторым дыханием».
На коротком привале ко мне подошел Буженко:
— Если хочешь дальше идти пешком, не садись, отдыхай на ногах, прислонясь к дереву или к двуколке… Сядешь, когда я скажу.
Я вспомнила прочитанные книги Фенимора Купера. Индейцы всегда делают большие переходы и длительные привалы. Надо облегчить все тело, чтобы движения были несвязанными, а ноги пусть сами идут, надо стараться ступать легче. Помню, в детстве мы играли в индейцев и разведчиков, я изучала все приемы и правила, ходила «индейским шагом». Я попыталась и теперь воспроизвести этот шаг. Не знаю, насколько он был индейским, но идти стало значительно легче.
В полдень с нашей ротой поравнялся взвод конной разведки. Разведчики сидели на чудесных лошадях. У каждого кавалериста были шашка и карабин, и почти у всех в поводу шла еще одна лошадь. Разведчики предложили мне поехать верхом. Я вспыхнула от радости: «Верхом! На настоящей кавалерийской лошади!»
Дуся попыталась меня отговорить, но я уже бросилась за разрешением к доктору Буженко. Он взял с меня обещание «не джигитовать», пообещал дать хороший нагоняй, если расшибусь; так и сказал: «Убьешься — ко мне не показывайся, не убьешься — поезжай, научишься, может, где и пригодится».
Разведчики подвели красивую гнедую лошадь.
Я взобралась на двуколку, а с нее на лошадь. Сидеть удобно; сомнения, смогу ли я усидеть, сразу рассеялись, я решила, что все очень просто. Увы, слишком рано! Удостоверившись, что я сижу крепко, разведчики поскакали вдоль нашей колонны, и безо всякого моего на то желания следом за ними пошла моя лошадь. Я старалась не показать и виду, как мне трудно держаться в седле. Когда меня окликали, я улыбалась, кивала головой, но не оборачивалась: одна такая попытка чуть было не вывела меня из равновесия. Всеми силами старалась балансировать, напрягала ноги и нечаянно привставала на стременах. Стоять удобно, не болтает во все стороны.
Как чудесно скакать верхом на лошади по полевой дороге. С седла видно далеко-далеко окрест. Я глубоко, жадно вдыхала чудесный запах поля, спелой ржи и земли, омытой недавним дождем. Вот она, моя страна, ее просторы, ее богатства, вон сколько хлеба! Хлеб! Зрелый, налитой, до сих пор он стоял в поле неубранный и ранил сердце. Сколько радостного, веселого труда было вложено в этот урожай! В обычное время ходили бы тут девчата, такие, как я, вязали бы сжатый хлеб в снопы, пели бы песни…
Вдруг произошло нечто странное: моя лошадь поскакала как-то не галопом и не рысью; мои спутники оказались позади, лошадь летела птицей. Я хотела ее остановить, — она взвилась на задних ногах, я чуть не вылетела из седла. До меня донесся испуганный крик:
— Понесла! Понесла!
Лошадь влетела в деревню. Поперек улицы стояла телега; я сжалась в комок: вот сейчас… Однако лошадь просто и легко перескочила через телегу и понеслась дальше. Из домов выскочили люди, следом за мной бежали мальчишки, впереди мальчишек, отчаянно визжа, бежала большая свинья. Она сидела под телегой и от испуга кинулась не наутек, а вдогонку.
«Если она не остановится в деревне, то в поле ее и подавно не удержишь», — подумала я и резко натянула повод. На полном ходу взвилась моя лошадка, что-то резко рвануло назад. «Только бы не через голову!» Я судорожно схватилась за гриву, удержалась. Лошадь стояла на задних ногах. В это мгновение под ноги ей подкатилась маленькая собачонка, лошадь шарахнулась и бросилась прямо, не сворачивая, на дом…
В ужасе закрыв глаза, выпустила гриву. Толчок… и я лечу вперед из седла, ударилась обо что-то твердое, налетела на что-то живое, теплое, мягкое, перевернулась и шлепнулась. Секунду не открывала глаза, открыла — темно, ко мне тянется чья-то теплая мордочка. «М-м-му», — обиженно протянул теленок в ткнулся в мою щеку мокрыми мягкими губами.
Все как во сне: только что неслась на сумасшедшей лошади, теперь с теленком целуюсь. Встала на ноги, огляделась: я в сенях хаты, влетела в телячью загородку. Прямо передо мной крыльцо, на крыльце передними ногами стояла моя лошадь, учащенно дыша и удивленно как-то поглядывая на дверь в избу, из которой испуганно высунулась бабка.
Я ощупала себя: где-то что-то болело. Кряхтя, вылезла от гостеприимного теленка и вышла на крыльцо. Около дома взволнованно бегала свинья, — она никак не могла успокоиться. Мою лошадь осматривали колхозники, раздавались нелестные замечания по моему адресу.
— Понимаете, вдруг понесла… Ума не приложу, чем объяснить, — с видом знатока развела я руками.
Мужики хмуро смотрели на меня.
— Не большого ума дело: руки надо приложить — и всё тут. Руки бы тому ломать, кто лошадей портит!
Я возмутилась:
— Чем же она испорчена?
— А вот смотри, барышня, как подседлана; не умеешь — не берись! — И, подняв седло, они показали кровавую ссадину на спине лошади.
Подъехали доктор Буженко и разведчики. Мы выпили большой кувшин молока, вынесенный нам хозяйкой хаты, и медленно тронулись в путь.
Уже за деревней разразились таким смехом, что спугнули с дороги птиц, и они взволнованно закружились над нами. Особенно веселили воспоминания о нервной свинье, которая до самого нашего отъезда все бегала около дома и оскорбленно хрюкала.
К утру следующего дня наш полк прошел вперед, а санитарная рота остановилась на опушке леса. Мимо медпункта весь день двигались войска. Не спеша, деловито проходила пехота других частей дивизии. Подпрыгивали на кочках орудия артиллерии. К вечеру дальний гул моторов возвестил о приближении танков, нагнавших пехоту и обоз. Позвякивание котелков и мерный цокот копыт сменились могучим ревом моторов, лязгом и грохотом гусениц. Пехота почтительно расступилась. Лошади испуганно косились на непонятные железные чудовища с таким неприятным для них, лошадей, дыханием. Промчались танки, и снова заскрипели телеги — потянулся бесконечный обоз.
Чем ближе к вечеру, тем реже проходила пехота и тем оживленнее передвигался обоз. Тихо переругиваясь, ездовые единодушно пропускали тех, кто вез боеприпасы, а те, надвинув пилотки на глаза, даже не оглянувшись на посторонившихся, лихо проносились мимо: их груз сейчас — самое главное.
За лесом то и дело вспыхивали осветительные ракеты, кое-где слышались редкие очереди пулеметов. Стало тихо-тихо. Ничто больше не нарушало тишины.
Готовясь к предстоящему бою, отряд санитарной роты, в который вошли доктор Приоров, Дьяков, Стрельцов, санитары, выдвигался ближе к передовым позициям.
Все волновались, больше всех Петя Стрельцов и я. Мы довольно бестолково суетились около груженых двуколок. Не меньше десяти раз перебрала я свою санитарную сумку: не забыла ли чего. И так надоела бесконечными вопросами Дьякову о том, как надо работать в непосредственной близости к передовой, что он, наконец, обозлился.
— Был у меня такой случай в жизни, ухаживал я за одной девушкой. Так это же было одно мученье!
Мы недоуменно молчали, ожидая, чем кончится такое неожиданное вступление.
— А знаете почему? Приглашаешь ее, бывало, в театр, так она с утра всех домочадцев перетормошит. И то наденет и это, и причесывается так и этак. К вечеру вконец измучается, придет в театр, и ей уже не до спектакля: устала, совсем из сил выбилась.
— Ну и что же? — не ожидая подвоха, спросил Петя Стрельцов.
— Вот что. Вы уже битых три часа вместе с Ириной дурью мучаетесь. А мы не в театр, в бой идем. Там вся собранность, все силы потребуются.
Потихонечку дернула Петю за рукав. Притихшие, мы отошли в сторонку и терпеливо высидели на одном месте бесконечно долгий час, оставшийся до выхода.
Провожая нас, Дуся пожала мне руку и, как всегда, сдержанно сказала:
— Не осрамись и зря не лезь.
Переехали через большое поле, благополучно добрались до рощи, вскрыли ящики с бинтами, пакетами, ватой, поставили козлы, достали биксы со стерильным материалом, стерилизаторы с прокипяченным уже инструментом — словом, приготовились. Вот-вот полк пойдет в наступление; еще немного, и мы будем там, куда я стремилась, — в бою.
Не успела подумать об этом, как где-то неподалеку началось то, что называется артподготовкой. Тридцатого августа 1941 года, в три часа ночи, дивизия снова вступила в бой.
Как только немцы открыли ответный огонь и вражеские мины стали падать вокруг, мы забрались в заранее отрытые, правда неглубокие, щели.
Совсем рядом, за рощицей, множество голосов закричало «ура». Открылась ружейная и пулеметная стрельба, пули долетали до нас.
Доктор Приоров, старый терапевт из той же Воронежской больницы, что и доктор Покровский, сидя в щели, громко возмущался:
— Спасу нет! (Это была его любимая поговорка.) Мы чуть ли не впереди пехоты оказались!..