Заря горела над холмами, и вода в реке была розоватой, зеркальной, затаившей тихую вечную тайну. В нее хотелось заглянуть вблизи, увидеть сонные водоросли, спящих рыб и еще что-то, что можно увидеть в реке лишь на заре. Уши его привыкли к грохоту боя, в них сейчас стояла ватная тишина, и думалось: такая же тишина царит в розоватой воде. Тишина и тайна...
— Оганесов!
...В стекле перископа больше не отражалась река. Серая рассветная дорога бежала навстречу, по бокам качались холмы, покрытые грубой, потемневшей от росы травой. То ли дым, то ли туман стлался в ложбинах, и пахло холодно и горько августовской степью...
— Слушаю, товарищ старший лейтенант.
— Кажется, я тоже влюбился, Оганесов. Не знаю, всерьез ли, но что-то есть.
Машину сильно качнуло на ухабе, водитель охнул и засмеялся.
— Неужели в русалку, товарищ старший лейтенант? Как я проглядел! Красивая?
— Ничего. Только лучше бы и я проглядел.
— Э, нет, товарищ старший лейтенант. Русалки теперь являются редко. Вы счастливый...
— Держите левее, Оганесов, вон к тем палаткам, наши «пленники» должны быть где-то там.
— Дрыхнут, наверное. Им что? Отвоевались...
Плотников открыл люк и вылез из него по пояс, освежая ветром лицо и разглядывая издали маленький полевой лагерь...
Машина подходила к палаткам, и навстречу ей бежали трое. Впереди мчался высокий, поджарый солдат, легко выбрасывая вперед пудовые сапожищи. «Молодцов!» — узнал Плотников. За Молодцовым, почти не отставая, бежал сержант Дегтярев и последним — Чехов, сильно прихрамывая.
Один за другим они остановились в двух метрах от затормозившей машины и молчали, тяжело дыша. Только смотрели в лицо командира, словно не веря в его приезд, и читались в их главах сознание вины, беззаветная готовность на все и стыдливая, радостная влюбленность.
От бензинового дымка, полынного ветра и двух бессонных ночей у Плотникова вдруг защипало глаза и отхлынула, рассеялась тяжесть, что носил в душе последние дни.
Боясь глянуть на разведчиков затуманенными глазами, Алексей перегнулся через край люка, протянул руки и грубовато пошутил:
— Ну вот, и на этом свете довелось свидеться... Чего топчетесь? Лезьте сюда поживее — ехать пора.
И пожалел, что у. него не хватает рук — помочь всем троим сразу.
1974 г,
Младший сержант Валерий Головкин:
«Завтра стрельба из танков. Событие в роте заурядное, так почему же я неспокоен? Разве в учебном полку не приходилось выполнять похожие огневые задачи и разве привозил я когда-нибудь на исходный рубеж меньше четверки?..
Видно, все дело в том, что раньше стрелял курсант Головкин, а завтра стреляет младший сержант Головкин. Еще вернее, стреляет экипаж под командой Головкина.
Истек месяц, как я по штатному расписанию роты — командир боевой машины. А чувство такое, будто оказался на затянувшейся стажировке, и хочется поскорее разделаться с нею, снова стать в строй рядовым Валеркой Головкиным, который умеет быть свойским парнем для всех порядочных ребят, у которого всегда были только друзья и никогда прежде не бывало недоброжелателей. Теперь они, кажется, появляются.
Я, пожалуй, неплохо знаю машину, умею водить ее и стрелять из танкового оружия, могу, на зависть иным сержантам из опытных, наизусть отчеканить свои обязанности, показать строевые приемы, лихо прыгнуть через «коня», отлично пройти полосу препятствий, при желании перекрою любой норматив, точно подам нужную команду; и голосок у меня зычный, и рост метр восемьдесят, и девчонки на меня поглядывают с интересом (для самоуважения не последнее обстоятельство), а командир я все же никудышный. Это — честно, без ложной скромности.
Говорят, командиром становятся не сразу. Но вот ведь какое дело. В первый день сержантской службы я чувствовал себя командиром больше, чем сегодня. Отчего бы это?
В экипаже нас четверо. С механиком-водителем Виктором Беляковым мы приехали из учебного полка в один день. Я думал, тут мне повезло. Хотя учились в разных ротах, все же «давние» сослуживцы. На поддержку его рассчитывал. Зря. Угрюмый человек этот Беляков, прямо бирюк какой-то. Кроме машины, знать ничего не хочет, и слышишь от него только: «Хорошо», «Ладно», «Есть», «Нет»... Говорят, он и в учебном таким же был, и вроде бы это от неудачи интимного свойства. Девушка, на которой жениться собирался, замуж выскочила через два месяца после его призыва в армию. Вот и решил, наверное, что служба ему личные планы перековеркала, а потому, кроме прямых обязанностей, знать ничего не хочет. Только при чем тут служба, если девчонка ждать не захотела? Может, призыв в армию как раз избавил его от крупной ошибки?.. Поговорить бы начистоту, да как подступиться с такой темой, если он вообще не больно разговорчив? Может, он от природы молчун, а остальное придумали?..
Впрочем, с Беляковым у меня особенных осложнений пока не возникало. С заряжающим Анатолием Ильченко — тоже. Этот службу едва начал, из кожи вон лезет, с танковым вооружением научился работать, как автомат. Конечно, автомат есть автомат. Разобрать, собрать, зарядить, нажать кнопки, крикнуть «Готово!», а потом разрядить, почистить, смазать — это Ильченко проделывает прямо как фокусник. Но случись заваруха — на него плохая надежда: тонкости работы оружия для нашего заряжающего — пока тайна за семью печатями. Его еще учить да учить надо.
Зато наводчик орудия ефрейтор Рубахин сам кого хочешь поучить может. Помнится, в первый же день командир взвода сказал мне, что наводчика он специально подбирал в наш экипаж такого, который за троих потянет. Это чтобы нашу малоопытностъ не так видно было,
Мастер огня, отличник учебы, два ценных подарка за стрельбу получил — вот он какой, ефрейтор Рубахин!..
Эх, товарищ лейтенант Карелин, лучше бы вы назначили к нам кого-нибудь из вчерашних заряжающих. Честное слово, разбился бы в лепешку, но сделал бы из самого никудышного огневика мастера не хуже Рубахина. А вот из Рубахина мне уж ничего, кажется, не сделать. Зато он делает, что ему захочется. Такое чувство меня одолевает, будто старший в экипаже он, а не я.
Почему так вышло — сразу и не ответишь. Но с чего началось, хорошо помню.
Дня через три после того как меня командиром назначили, Рубахин стал в строй в таком виде, словно только-только десятикилометровый кросс по пересеченной местности отмахал: незаправлен, расстегнут, в грязных сапогах да еще и без пилотки. Сейчас я думаю, это он нарочно нового командира испытывал. Вид его меня здорово покоробил, но вывести из строя духу не хватило. Ефрейтор, старослужащий, отличник — стоит ли его при молодых солдатах одергивать? Решил: сам поймет и оценит мой такт. Он и оценил...
На другой день поперся самовольно за пределы городка, в ближний магазин, налетел на помощника начальника штаба. Тот, естественно, ротному старшине сделал выволочку, старшина — мне. До чего обидно слушать нотации из-за других! Кто не был в шкуре начальника, тому трудно понять. Молчу, а самого зло на старшину разбирает: пораспустили тут людей, теперь мы, молодые сержанты, расхлебывай. До того расстроился, даже с Рубахиным разговаривать не захотелось. А может, духу не набрался? Жаль: выдал бы ему под горячую руку! Он словно чуял мое настроение — дня три ходил тише воды, ниже травы.
А потом послал его в парк боевых машин помочь Белякову — тот отправлял на подзарядку танковые аккумуляторы. Работа и тяжелая, и грязная, ну, Рубахин и сачканул от нее. К земляку в соседний батальон забрел, потом еще куда-то; Беляков один управился, намучился, конечно, однако себе верен — помалкивает. Правда, на меня в тот день старался не глядеть: наверное, думал, что командир танка забыл или не захотел помощника ему прислать. Про выходку Рубахина я уж после уэнал, когда, как говорят, махать кулаками поздно было. А хитрец наш вечером в казарме подсел к Белякову да над ним и подтрунивает:
— Чего ты, Витенька, поскучнел нынче? Осенним дождичком прихватило, или страдания у тебя сердечные? Небось Ильченко завидуешь — он уже на десятой странице катает послание какой-то тетеньке семнадцатилетней. Может, и тебе адресок подарить? Знаешь сколько у меня таких тетенек! И с востока пишут, и с запада, и даже из центральных черноземных районов. Ты на эту фотоизюминку глянь — хоть сейчас на обложку журнала годится. Могу уступить. Твоя разлюбезная небось и до замужества ее левого каблучка не стоила...
Вижу, у Белякова кулаки сжались, отвел Рубахина в сторонку, говорю ему:
— Брось травить человека.
— А кто его травит? Уж и пошутить с ним нельзя. Нашелся Ромео! Слюни распустил из-за бабы — танкист мне тоже! Ему гордиться надо, что «старичок» с ним, салагой, по-свойски шутит. Кто он такой, в конце концов? Я в учебном не был, а мастером огня стал. Пусть он станет мастером вождения — первым честь ему отдавать буду. Хоть я и ефрейтор.
Ох, этот Рубахин! И тут не забыл напомнить, кто он такой. Сразу бы его в ежовые рукавицы взять, да не так это просто! На любом занятии мне ни в чем не уступит, а поначалу, когда танкострелковые тренировки бывали, я даже побаивался его. Как-то отрабатывали огонь с ходу, он мне и говорит во всеуслышание:
— Вы, товарищ младший сержант, после резкого клевка не спешите пульт рвать. Стабилизаторы сами вернут орудию начальное положение. Вы только наводку сбиваете.
Я этот свой грешок знаю, стараюсь избавиться от него, но нет-нет да и сорвусь. То, что Рубахин заметил,-— спасибо, но ведь мог наедине сказать — я-то его самолюбие щажу. Так он словно нарочно — при всех да погромче.
Радуйся тут, что твой подчиненный — мастер огня!
Или все дело в том, что и подчинен-то он мне лишь по тому же штатному расписанию? Надо еще разобраться, кто у кого оказался в фактическом подчинении. Командир взвода лейтенант Карелин, кажется, уже заинтересовался. Позавчера работаем в парке — приходит лейтенант.
— Где у вас Рубахин?