И Зубатов вдруг поймал себя на том, что симпатизирует этому человеку, любуется им: как любуются такими уродливыми на первый взгляд собаками, как французский бульдог или бассет.
«Да он, пожалуй, еще и гипнотизер», — подумал Зубатов, поймав себя на том, что начинает уже испытывать на себе подавляющее влияние Азефа. И сейчас же внутренне воспротивился этому.
Он, которого подчиненные и начальство считают честолюбивым, властным и смелым, умным и рисковым, любящим играть с огнем и выдвигать неожиданные, оригинальные идеи, он, начальник Московского охранного отделения, фактически хозяин всего охранного дела в России, подчиняется воле какого-то секретного сотрудника?
И, собрав свою волю, он уставил взгляд в нацеленные на него полные странного блеска глаза Азефа. Теперь они молча смотрели в глаза друг другу, это продолжалось несколько секунд, и, когда Зубатов уже почувствовал было, что слабеет и Азеф вот-вот сломит его, тот шумно, как загнанная ломовая лошадь, выдохнул всей своей широкой, похожей на подушку грудью и отвел взгляд. Плечи его сразу опустились, он весь обмяк, и лицо вдруг стало жалким и заискивающим, как у проигравшего, побежденного и сдающегося на милость победителя.
Зубатов тоже перевел дыхание, внутри все ликовало, он победил, победил, как это уже бывало много раз в подобных поединках с господами революционерами: нет, он не ломал их волю, он щадил их, и они понимали, что не могут противостоять ему, понимали и, отпущенные на свободу — успокоиться и обдумать, что делать дальше, возвращались к нему укрощенными, но не обиженными, не оскорбленными.
Азеф, или сидящий теперь перед ним Евгений Филиппович Раскин, — иное дело, кстати, надо напрочь забыть, стереть из памяти его настоящее имя: Раскин, только Раскин... Даже в этом он должен помнить о своем подчинении ему, Зубатову. И это хорошо, что секретный сотрудник Раскин — не какой-нибудь интеллигенствующий слюнтяй. Да, он груб, он корыстолюбив, но это тоже сильные черты характера, на которых можно уверенно играть...
И Зубатову вдруг вспомнились строки из формуляра Евгения Филипповича Раскина, переданного Департаментом полиции в его Московское охранное отделение. Агент был передан по-честному, со всеми характеристиками, собранными на него с 1893 года, с июня, когда он был официально зачислен в секретные сотрудники Департамента полиции. Заграничная агентура Рачковского, перепроверявшая тогда студента Азефа, отмечала, что «как человек он не принадлежит к числу хороших, надежных друзей, злопамятен, мстителен, любит зло подтрунивать над недостатками чужих и близких, способен на все, если это ему выгодно...».
Что ж, в положительные герои господин Раскин явно не годился.
«Впрочем, на эту роль он и не претендует». — усмехнулся про себя Зубатов и опять повторил вслух, раздумчиво:
— Так вот вы все-таки какой, господин Раскин...
Азеф набычился, выставя вперед узкий лоб. и это можно было понять и как подтверждение, дескать, да, я — вот такой, и как демонстрацию задетого самолюбия, мол, каков есть, таков и есть!
Но Зубатов решил на этот раз пренебречь его эмоциями.
— Итак, господин Раскин, — сухим, деловым голосом начал он заранее продуманную беседу, — с этого дня вы поступаете в полное распоряжение Московского охранного отделения. Мои коллеги из Департамента полиции высоко оценивали ваше усердие. Впрочем, как вам известно, это нашло и достойное материальное отражение.
Азеф угрюмо кивнул, уловив в тоне Зубатова начальственные нотки — будущее в подчинении этого холеного российского барина его никак не устраивало, не в этом виделась ему его судьба, не к этому он стремился, поспешно покидая Ростов с чужими деньгами, не об этом мечтал, предлагая свои услуги Департаменту полиции. Нет, роль рядового секретного сотрудника была не для него.
Но Зубатов словно читал его мысли:
— Последние два года я имел возможность следить за вашей работой и понял — вас нельзя больше оставлять на попечении этих полицейских чинуш, этих тупиц из Департамента, способных погубить, утопить в казенщине даже самые гениальные умы, когда-либо рожденные для охранного дела.
Угрюмое, окаменевшее лицо Азефа смягчилось, в темных, выпуклых глазах сверкнуло любопытство...
«Э-э... да он еще и позер», — привычно отметил все это Зубатов и продолжал развивать нащупанную линию.
— Именно поэтому я добился передачи сотрудничества с вами мне, мне и только мне. Не скрою, из всех секретных сотрудников Департамента я считаю вас самым талантливым и самым перспективным и буду польщен, если отныне вы будете работать только со мною, не как с начальником, а как с коллегой, соратником по общему делу.
Азеф довольно засопел: вот так-то, теперь можно и разговаривать. А вслух произнес, подражая украинской мове:
— Зачем идти к пану секретарю, когда есть пан голова.
— Совершенно верно, — поддержал его Зубатов. — Если бы все строилось у нас на народной мудрости, сколько ошибок в этой жизни мы благополучно бы избежали! Не так ли, господин инженер?
И это обращение попало в точку. Инженерный диплом, этот первый шаг к новой жизни, прекрасной жизни-мечте, наполнял душу и сердце сына местечкового портного безграничной гордостью. И то, что сам начальник московской охранки видит в нем дипломированного инженера, человека своего круга, не могло не польстить его душе, истерзанной многолетними сомнениями, неудовлетворенными желаниями и грозившими не сбыться мечтами.
Одна солидная немецкая фирма предлагает мне хорошее место в Нюрнберге, — как бы к слову небрежно обронил Азеф. — Им нужен инженер моей специальности...
— Евгений Филиппович, Евгений Филиппович, — тут же ласково укорил его Зубатов. — Давайте начинать нашу дружбу с откровенности: мы знаем об этом предложении, но считаем, что здесь, в России, вас ожидает куда более блестящая карьера, чем на чужбине. И к вашему приезду мы кое о чем для вас постарались. Как вы, скажем, отнесетесь к месту инженера в московской конторе Всеобщей электрической компании? Хороший оклад, положение, членство в «Обществе вспомоществования лицам интеллигентных профессий», знакомства с цветом московской интеллигенции, а?
Азеф прикрыл веки, чтобы не выдать своего волнения: вот она, Мечта, сама идет к нему прямо в руки! Что скажет теперь отец, чуть не проклявший его за то, что он не стал выбиваться в ростовские торгаши, которых любой пьяный офицер мог принародно отодрать за пейсы! Что скажут соседи, эти голодранцы, в нищете своей потешавшиеся над Неудачником Фишелем и его вечно голодным семейством!
— Конечно, — продолжал тем же ласковым тоном Зубатов, — поскольку уровень теперешней вашей работы будет куда выше, чем был у вас в Германии, казенное жалованье вам тоже будет соответственно повышено... так сказать, авансом.
Последние слова Зубатов произнес как бы вскользь, решив вдруг из психологического озорства проверить, как будет реагировать на такое торгашество новоявленный господин инженер, но Азеф только кивнул, показывая, что относится к делу со всем пониманием и серьезностью. И это было последним штрихом его образа, почти сложившегося уже в уме начальника московской охранки.
— Вы сообщили, что сблизились в Берне с Житловскими, — внезапно заговорил уже совсем по-другому, по-казенному сухо и деловито, Зубатов.
— Я поддерживаю с ними отношения еще с 1894 года, — ответил в тон ему Азеф. — Считаюсь членом «Союза русских социалистов-революционеров за границей». Только...— Он иронически скривился: — Это не организация, а одно лишь название. Несколько самовлюбленных болтунов, старающихся держаться подальше от любого конкретного дела.
— И от ваших постоянных призывов к террору они, конечно же, были в ужасе?
— Не сказал бы, — возразил Азеф. — С теорией террора они согласны, пока не заходит речь о постановке конкретных актов. Тогда их уже ни на что не подвигнуть.
— И все же... как вы считаете, если взяться за дело серьезно, с должным размахом, с необходимым техническим отношением... можно ли все же поставить громкое... я имею в виду политически громкое... дело?
Взгляд Азефа был тяжел, лицо непроницаемо. Зубатов не мог и предположить, что творилось сейчас в тяжелой некрасивой голове сидевшего напротив него инженера Раскина. Узкий лоб, словно стальной щит, скрывал его мысли от начальника московской охранки.
Молчание длилось с минуту, и наконец тяжелые челюсти Азефа шевельнулись, он облизал пересохшие, по-негритянски вывернутые, толстые губы:
— Я найду нужных нам людей, — услышал Зубатов внезапно охрипший голос своего секретного сотрудника, — людей, готовых на все.
Сергей Васильевич одобрительно кивнул. Сколько раз за последние годы, мечтая о полной реформации охранно-сыскного дела, он приходил к мысли о том, что он называл про себя «двусторонней политикой», «политикой кнута и пряника», и одной из сторон этой политики был террор. Это с его подсказки Азефу советовалось призывать к переходу «от теории к практике», от теоретических споров к постановке боевых акций, к замене дискуссионных кружков боевыми группами, к ставке на боевиков, а не на «массовиков»-агитаторов, к постановке динамитных мастерских, а не к отправке транспортов нелегальной литературы.
Для этого нужны были люди энергичные, отчаянные, беспрекословно выполняющие приказы своих руководителей и не сомневающиеся в правоте того, что они делают. А таких руководителей, надежных, преданных делу охраны, предстояло подобрать и тщательно проверить самому Зубатову.
«И тогда, — размышлял Сергей Васильевич, наедине с самим собою, — мы вызовем вас, господа революционеры, на террор и раздавим!»
Он понимал, что это будет игра с огнем и вторая сторона его «двусторонней политики» — то, что он пока еще тщательно продумывал, взвешивая риск, на который собирался пойти этак через годик или два. Но пока говорить об этом было рано, тем более — Азефу, так презирающему (по внушению из Департамента) «массовиков» и «теоретиков».
Разговор продолжался без малейшей паузы, и если бы Зубатов смог сейчас заглянуть в душу Азефа, то увидел бы в ней ликование: да, переход от одного столетия к другому, от девятнадцатого века к двадцатому был для инженера Раскина таким победоносным, что, если бы кто-нибудь предсказал ему это, он не поверил бы ни за что: никакие карты не могут лечь так хорошо для начала хоть и опасной, но дерзкой и сулящей крупнейшие выигрыши игры.
Они, Азеф и Зубатов, были словно рождены друг для друга.
— Я был уверен, что не ошибаюсь в вас, Евгений Филиппович, — понизил голос Зубатов, не сводя испытующего взгляда с остающегося бесстрастным, как у каменной курганной бабы, некрасивого лица своего собеседника. — Мы несомненно обопремся на вашу помощь, но только не сейчас, в таком деле нельзя спешить, надо действовать наверняка.
Азеф кивнул. Спокойная уверенность Зубатова показывала, что все, о чем он говорит, продумано и реально в осуществлении, и это вселяло уверенность в том, чем им предстояло заниматься вместе к их обоюдной выгоде.