Зубатов сделал многозначительную паузу, наблюдая, как растет любопытство Азефа, и, торжественно, как перед солдатом, награждаемым перед строем на плацу, объявил:
— Решено повысить вам и жалованье. С первого января девятисотого года, вы, как известно, получали в месяц уже не по сто, а по сто пятьдесят рублей. А за харьковский съезд и томскую типографию...
Зубатов опять сделал паузу, будто собираясь ошарашить Азефа, и действительно ошарашил:
— Отныне решено положить вам ежемесячно оклад — жалованье в пятьсот рублей!
Азеф, вздрогнув, на мгновение потерял над собою контроль: цифра действительно была ошеломляющей! Во рту сразу пересохло, он даже испугался, что ослышался.
— Да, да, пятьсот рублей! — торжествующе повторил Зубатов, словно жалованье прибавили ему, а не Азефу. — Дмитрий Сергеевич Сипягин, человек, хоть и прижимистый, копейки лишней на ветер не выбросит, благосклонно отнесся к моему ходатайству. Словом — быть по сему! А теперь, как говорится, большому кораблю и большое плавание.
Азеф в знак благодарности склонил голову, однако лицо его оставалось холодно-безучастным, похожим на скучную маску.
— И еще, — продолжал Зубатов, — решено продвинуть вас дальше. Вы сказали Аргунову, что вам надо ехать за границу лечить... что там у вас пошаливает-то?
— Почки, — хмуро отозвался Азеф, не любивший, когда речь заходит о чем-то его глубоко личном.
— А может быть, там и печень, и селезенка, и желчный пузырь, — подсказал ему Зубатов. — Даже мне, не врачу, видно, как разволнуетесь — так желтизна в лицо и ударяет... Во всяком случае, лечебные воды будут вам полезны... И что же Аргунов вам на это?
— Ухватился, как утопающий за соломинку, — презрительно скривился Азеф...
— Так вот, Евгений Филиппович. По нашим сведениям, за границей в ближайшее время будет создана ПСР, то есть Партия социалистов-революционеров. Подготовка к этому уже завершается. Вы, судя по поведению Аргунова, можете оказаться там в качестве представителя Московского союза социалистов-революционеров. С вами поедет Мария Селюк, которую вы, конечно, знаете.
— Знаю, — нахмурился Азеф и грязно, как на ростовском рынке, выругался. — Воевал я уже с этой дурищей. Тоже... революционерка, только и знает — языком трепать. Что ни скажет, все в «массы» идти зовет — к крестьянам, к заводским рабочим...
Незаметно для себя он стал горячиться, как бы продолжая один из очередных резких споров, которые бывали у него с Марией Селюк.
— Крестьяне... крестьяне. А крестьяне эти чуть ли не поголовные идиоты, и никогда ничего из них не выйдет, рабочие — то же самое, и вообще... вообще-то русский человек — не индивидуален, не личность, и ничего из него никогда не выйдет!
— Ого! — с интересом посмотрел на него Зубатов — таким откровенным он инженера Раскина видел впервые. — А не еврейство ли в вас это говорит, Евгений Филиппович? Как русский интеллигент я знаю свой народ: он темен, забит, консервативен, его можно повести за собою, обмануть... Но смею вам напомнить предупреждение самого Бисмарка: русские медленно запрягают, но быстро ездят! И не дай Бог, если нам не удастся проследить, как они будут запрягать и тем более — не направлять их быструю езду. Тогда...
Он со вздохом опустил взгляд, и по лицу его пробежало облачко:
— Мне тогда, во всяком случае, останется только пустить себе пулю в лоб. А вам...
Неоконченная фраза повисла в воздухе, повисла нехорошо, почти угрожающе, и плечи Азефа вдруг зябко передернулись — он словно увидел Зубатова, распростертого на полу с браунингом в руке, с виском, черным от запекшейся крови...
— Ничего, Сергей Васильевич, — почти дружески, сочувственно улыбнулся он Зубатову: — Кого-кого, а уж это быдло мы с вами укротим. Пусть мадам Селюк и ее «массовики» лбы себе о российскую тупость разбивают. Наше оружие — по-надежнее!
...И опять все пошло так, как задумал Сергей Васильевич Зубатов.
Много лет спустя Аргунов писал в своих воспоминаниях.
«...Азеф принял горячее участие в пашем горе. Оно стало как бы его горем. В нем произошла перемена. Из пассивного соучастника он превратился в активного члена нашего союза».
«Скромным и пассивным «толстяком» вспоминает Аргунов Азефа конца девятьсот первого года.
И наконец-то свершилось то, к чему так хитро вел дело Зубатов.
«Азефу мы вручили все, как умирающий на смертном одре, — писал потом Аргунов. — Мы ему рассказали все наши пароли, все без исключения связи (литературные и организационные), все фамилии и адреса, отрекомендовали его заочно своим близким. За границей он должен был явиться с полной доверенностью от нас, как представитель Союза, рядом с М. Ф. (Селюк). Чувство к нему было теплее, товарищеское, пожалуй, даже чувство дружбы. За эти дни несчастья его активное вмешательство сдружило нас».
Можно себе представить, как ликовал при таком развитии событий Сергей Васильевич Зубатов: в его руках был весь Московский союз социалистов-революционеров, все его руководители и связи с другими народническими группами, договаривающимися о слиянии в единую ПСР — Партию социалистов-революционеров, создающуюся фактически под полным контролем охранки!
Аргунова арестовали через две недели после отбытия Азефа за границу с чрезвычайными полномочиями от московских социалистов-революционеров. Два с половиной года тюрьмы и ссылка, окончившаяся только с побегом, — так пришлось Аргунову и его жене расплатиться за «полную доверенность» Азефу, и за «теплое, товарищеское чувство, пожалуй, даже чувство дружбы к нему».
Но все это было позже, много позже. А в самом конце девятисотого года инженер Раскин, он же Иван Николаевич (такую конспиративную кличку получил он теперь у соратников по будущей партии) уже развивал бурную деятельность за границей. Полномочные представители народовольческих групп встречались то в Берне, то в Париже, то в Берлине, куда, как всем было известно, инженер Азеф прибыл в длительную служебную командировку от Всеобщей электрической компании для стажировки на берлинских заводах. Командировка (этого уже никто не знал) оплачивалась Зубатовым.
«В Берлине и Париже я попал в центр»,— хвастливо докладывал инженер Раскин своему начальству. И действительно, ему удалось близко сойтись с виднейшими лидерами только что созданной партии — с Виктором Черновым (Олениным), блестящим публицистом и идеологом ПСР, с Михаилом Гоцем, главным организатором партии, Екатериной Константиновной Брешко-Брешковской, как тогда ее называли соратники — «святой дух революции», и, конечно же, с самим Григорием Гершуни.
Нет, Иван Николаевич никакого выдающегося вклада в создание Партии социалистов-революционеров лично не внес — лишь участвовал во встречах и переговорах представителей российских и заграничных групп и группировок, в основном «представительствуя» от имени полу-разгромленного Зубатовым Московского союза и больше слушал, чем говорил. Дело было теперь лишь в формальностях: все обговорено и согласовано заранее и практически подготовлено еще в России Брешко-Брешковской и Гершуни, разделявшими между собою задачи соответственно своим темпераментам: по России ездили они порознь — впереди неукротимая Екатерина Константиновна — агитировала, поднимала революционные настроения, а являвшийся следом за нею Гершуни ставил дело на организационную, профессиональную основу. И за границу-то он явился не с пустыми руками — представителем организаций всего Юга и Северо-Запада России.
«Достигнуто соглашение по программе и тактике, — шли сообщения от Азефа Зубатову. — Роль временного центра партии до тех пор, пока не удастся созвать организационный съезд, будет выполнять саратовская группа (Е. К. Брешко-Брешковская, Ракитниковы). Журнал «Революционная Россия» начинает издаваться в Швейцарии как ЦО ПСР. Во главе его — М. Р. Гоц и В. М. Чернов (Оленин), главный по организационным вопросам — Г. А. Гершуни, энтузиаст и апостол террора».
На Гершуни Азеф сразу же произвел впечатление: немногословный, волевой, не скрывающий своего глубочайшего презрения к «теоретикам» и «массовикам», человек действия. В свою очередь, и Азефа влекло к Гершуни, человеку яркому, склонному к театральности, любящему эффектные жесты и в то же время обладающему необычайной силой личного воздействия. А история с покаянным письмом, которое Гершуни написал в охранке, делала для Азефа личность этого темпераментного, горячего сторонника разжигания революции с помощью террора еще более притягательной: ведь, в конце концов, и в этом было у них обоих нечто родственное.
О терроре пока во всеуслышание не говорилось: слишком свежи были воспоминания о расправах над террористами-народовольцами и о том, что взрывы бомб и стрельба боевиков-народовольцев по министрам и генерал-губернаторам вызвали в политическом плане лишь отрицательную реакцию народа. Но в сложившейся само собою руководящей четверке (Гоц, Чернов, Гершуни и Азеф) речь об этом заходила постоянно. Медленно, но шаг за шагом «теоретики» отступали перед натиском яростных «террористов» — Гершуни и Азефа.
И вскоре Зубатов получил сообщение: перейти к пропаганде террора и к признанию его тактической задачей партии решено после того, как какая-нибудь из российских организаций совершит эффектную террористическую акцию против одного из столпов режима. Азеф предупреждал, что «первый удар» Гершуни обещает нанести но министру внутренних дел Сипягину... Подробности планируемых акций, утверждал Азеф, ему неизвестны...
Так ли? Ведь с Гершуни Азеф уже очень сблизился. Ближайшими сотрудниками Гершуни Азеф называл М. М. Мельникова и П. Крафта, саратовцев.
Кипучая натура Гершуни требовала действия, и лишь только соглашение между представителями народнических групп, прибывшими за границу для создания Партии социалистов-революционеров, было достигнуто, Григорий Андреевич нелегально выехал в Россию. Заканчивался январь 1902 года, и Департамент полиции, предупрежденный Азефом, уже готовился к приему ценного для Зубатова гостя. И точная дата отбытия его из Берлина, и точный маршрут были известны все от того же Азефа.
Однако инженер Раскин настоятельно просил не арестовывать Гершуни.
«...брать его ни под каким видом не следует пока. Имейте это в виду», — нажимал Азеф и заверял: «Но из глаз его не упустим».
Григорием Андреевичем Гершуни, кроме московской охранки, занимались теперь в Департаменте полиции. И он и Азеф находились теперь в поле зрения заграничной агентуры Департамента. И чины Департамента, ревностно относившиеся ко все больше набирающему силу начальнику Московского охранного отделения, решили взять «дело Гершуни» в свои руки.
«Гершуни, — уведомляли они Зубатова, — теперь от нас никуда не уйдет, так как стоит непосредственно близко к агентурному источнику, и немедленный арест его оставит нас в темноте, пользы принесет мало, а агентуру может скомпрометировать».
— Рассчитали на бумага, да забыли про овраги, а по ним ходить... — пробормотал насмешливо Сергей Васильевич, прочитав бумагу из Департамента, но возражать не стал: да и зачем было возражать против разумного решения дать Гершуни возможность совершить «очень интенсивную поездку по России, чтобы выяснить, с кем именно он будет встречаться, и иметь возможность про-извести позднее массовые аресты повсюду».
Только последние неумехи и недотепы упустили бы добычу после того, как так обстоятельно были выведены на нее изо всех сил отрабатывающим свой высокий оклад инженером Раскиным. Департамент же решил обойтись в этом деле без Зубатова, этого московского умника, выскочки, недостойного быть чином отдельного корпуса жандармов, щелкнуть его при так хорошо представившейся возможности по носу.
И, ведя полускрытую войну с Департаментом, Сеогей Васильевич на какое-то время забыл об идее, на службу которой поставил всю свою жизнь. Нет, он не мешал работе Департамента, но и не спешил помогать ему ни словом, ни делом. Зная плохую постановку центральной филерской службы и конспиративное мастерство изворотливого Гершуни, Зубатов мог почти наверняка предсказать, что объект очень скоро обнаружит за собою слежку и уйдет от нее.