— Не знаю, — опять сознался я.
— Тогда дело плохо, — укоризненно вздохнул Сережа, — пропустить вас на территорию с ...этим не имею права.
— Так давайте я его домой увезу, — предложил я, протягивая руку, чтобы забрать у него кейс.
— Не имею права, — твердо повторил Сережа. Сейчас вот вызову ребят, они проверят, тогда уж и будем решать...
— И сколько же времени это займет? — нетерпеливо спросил я, забыв вдруг о гонке по Бейруту, о говорящем по-русски водителе «шевроле», преследовавшем меня до самой проходной посольства. Теперь мои мысли были только о том, что хранилось в бронированном чреве зеленого кейса, я не сомневался, что коллекция Никольского была именно там, и горел желанием добраться до нее как можно скорее.
— Сколько времени? — нахмурился Сережа, как бы прикидывая про себя, что можно мне ответить, И вдруг нашел дипломатичный ответ: — А это уж сколько по-требуется. Знаете ведь поговорку: сапер ошибается один раз в жизни... Так что — спешить не будем.
И, сняв трубку внутреннего телефона, приготовился звонить своему начальству.
— Езжайте пока домой, мы вам позвоним, если что...
Другого пока мне ничего делать и не оставалось.
Выйдя из проходной, почти вплотную к которой стояла моя машина, я осмотрелся: переулок был пуст, ни справа, ни слева не было ни машин, ни пешеходов. Садясь за руль, я вдруг ощутил что-то тяжелое и довольно громоздкое в правом кармане пиджака, сунул туда руку и вытащил... бельгийский браунинг Никольского, о котором среди событий сегодняшнего утра совсем забыл.
«И хорошо, что забыл, — подумалось мне, — а то бы еще сдуру предъявил его Сереже, подчиняясь соответствующему распоряжению по посольству, и пиши пропало: советскому гражданину за рубежом ходить вооруженным не положено, даже в такой ситуации, как в Бейруте...»
Сняв с предохранителя, я положил браунинг рядом с собою на сиденье, прикрыв бархоткой для протирки стекол.
Не знаю, стал ли бы я стрелять, если бы вдруг понадобилось, наверное, все-таки нет, но с оружием, лежащим наготове под правой рукой, было все-таки спокойнее.
Ехать от посольства до дома, где я жил, было минут пять-семь, и по дороге никаких ЧП не произошло: «на хвосте» у меня никто не висел.
Поставив машину на отведенное мне место во дворе, я переложил браунинг в карман пиджака и поднялся к себе.
В кабинете взгляд мой упал на телефон, и сразу защемило сердце. В последний раз я разговаривал по нему с Никольским вчера вечером, и вот... больше уже никогда я не услышу голос этого необычного и так быстро ставшего мне близким человека
Браунинг в правом кармане пиджака мешал мне устроиться в кресле так, как я привык, я вынул его и положил перед собою на стол и вдруг сообразил, что не поставил оружие на предохранитель. И опять вспомнился Никольский, лежащий на залитом кровью полу эмигрантской библиотеки. Тут же мозг мой обожгло, словно молнией. Письмо! Никольский же написал мне перед смертью письмо!
Плотный желтый конверт был заклеен липкой лентой, и, достав из ящика стола канцелярские ножницы, я аккуратно обрезал его но краю, затем извлек из конверта сложенный вчетверо лист плотной голубоватой бумаги, развернул его.
«Милостивый государь, — прочел я первую выведенную крупным каллиграфическим почерком строку. — Послание это Вы получите только в том случае, если в силу сложившихся обстоятельств меня уже не будет в живых. Я знаю, Вы относитесь ко мне с искренней добротой и не менее искренним интересом. Получилось так, что из всех моих друзей и знакомых, которых я к концу жизни, увы, порастерял, только Вы, как я чувствую сердцем, увлеклись делом, которому я посвятил себя, почитайте, с самых юных лет — историей Евно Азефа, провокатора и негодяя и в то же время характера страстей шекспировских, а если перенестись на почву российскую, душевных изломов сродни героям Достоевского — уверен, что Вы убедитесь в этом сами, если, как мне верится, попытаетесь опуститься на дно его черной души. У меня самого, милостивый государь, к несчастью, не хватило для этого ни таланта, ни времени.
Как я Вам, помнится, говаривал, во время оно, в Париже, я был дружен с генерал-лейтенантом Александром Васильевичем Герасимовым, который с 1906 года и до самого конца 1908-го, т. е. до полного разоблачения Азефа Владимиром Львовичем Бурцевым, был начальником, руководителем и, я бы даже сказал, единственным другом Азефа. Этот честный, прямодушный и наивный человек умер, так и не поверив, что его друг был исчадием ада, отправившим на смерть ради своих корыстных интересов десятки доверившихся ему героев-идеалистов, как не поверил он, что ради денег, и только ради денег Азеф расправился (чужими руками и ценой чужих жизней) с видными деятелями Российской империи (мир праху их, да упокоит их грешные души Господь Всепрощающий!).
Да, Александр Васильевич продолжал верить в Азефа, как в своего соратника в борьбе за безопасность славной Российской империи, к захвату власти в которой так рвались жидомассоны. И поверьте мне, господин писатель, генерал Герасимов по долгу службы и в силу своего положения, знал об этом достаточно много. Когда мы с ним познакомились, он писал воспоминания, но возраст уже давал себя знать, а вокруг было немало жадных до денег и до славы ловких писак: книги и статьи об Азефе пеклись как блины. И все, как считал Александр Васильевич, были ложью, чтивом, состряпанным на потребу падкой на гаденькое эмигрантской публики. Конечно, Александру Васильевичу была дорога и честь мундира, и он поставил себе задачу реабилитировать Азефа, доказав, что тот был всего лишь платным осведомителем, сотрудником Департамента полиции, каких имеют в достаточном количестве все полицейские службы мира. Конечно, профессия эта — не из почетных, но она существует столько же веков, сколько существует институт государства и защиты общественной безопасности...
Мы много говорили с Александром Васильевичем на эту тему. Не скрою — спорили, и каждый стоял на своем. То, что писалось и печаталось в те годы об Азефе, казалось мне убедительным. Тогда же, чтобы сделать свои позиции крепче, я начал собирать все, что касалось истории Азефа, — книги, статьи, документы, письма, свидетельства тех, кто его знал. Александр Васильевич, несмотря на свое несогласие с ходом моих мыслей, поощрял и даже способствовал собиранию мною того, что Вы теперь изволите называть коллекцией. Он хотел, чтобы я когда-нибудь написал об Азефе настоящую книгу, и был уверен, что изучение документов всерьез поможет мне докопаться до истины, какой бы она ни была.
Александр Васильевич умер во Франции, завещав мне все свои бумаги и поручив мне выполнить его мечту — написать правдивую книгу об Азефе. Я пытался это сделать... и не смог. Если бы я написал правду, я предал бы память моего уважаемого друга, а писать неправду у меня не поднималась рука. И все же я считаю, что такая книга должна быть в наше время написана, преподана в качестве морального (или аморального) урока Вашему, господин писатель, поколению, поколению ваших детей и внуков, они должны увидеть, что делают с душою алчность, корысть и жажда самоутверждения над чужими судьбами. И я понял, что вы такую книгу все-таки напишете.
А теперь прочь сантименты, и перейдем к Делу. Как Вы, конечно, поняли, есть силы, которым очень хотелось бы заполучить мою коллекцию. Не знаю, как они разыскали меня (впрочем, я никогда не скрывал ее существования, и в русской колонии в Бейруте кто только о ней не знал!). Но в последние месяцы ко мне несколько раз приходили типы нерусские, но хорошо говорящие по-русски. Сначала просили познакомиться с моей коллекцией в научных целях. Потом уговаривали продать. И, наконец, стали угрожать, чему Вы совсем недавно были свидетелем. И я понял — надо что-то делать, чтобы документы, принадлежащие нашей истории, нашему, русскому, народу, не оказались в чужих руках, в руках врагов нашей многострадальной России.
P. S. Мне очень жаль, что я невольно показал Вас тому, кто охотится за нашей с Вами коллекцией, не судите меня за это строго... Как смогу, дело постараюсь исправить.
Храни Вас Бог.
Лев Никольский.
Да, совершенно забыл. Шифр к замкам атташе-кейса — 861. Это год рождения Александра Васильевича Герасимова. Без первой единицы, разумеется».
Я просидел над разложенным на столе письмом с полчаса. Потом позвонил в посольство.
— Ну, как мой чемоданчик? — спросил я, услышав голос Сережи. — Пока не открывали? Так вот, сообщаю: шифр 861. И еду к вам. Встречайте с открытой крышкой...
Профессор был в дурном настроении. Оно не покидало его вот уже несколько дней — политические игры па правительственном и межпартийном уровне становились все острее, дело явно шло к перетасовке карт. Вслух, официально, об этом пока не было и речи, претенденты па новые посты и министерские портфели еще только анализировали варианты конфронтаций и компромиссов, прикидывали возможность создания новых союзов и коалиций и цены, которые за это придется платить. И одной из ставок в их играх была его, Профессора, голова. Нет, никто не собирался расправляться с ним, как никто никогда не расправлялся и с его предшественниками. Тихая отставка с хорошей пенсией и удаление от одного из важнейших рычагов государственного механизма — вот и все. И уж потом, несколько лет спустя, конкуренты партии, на которую он проработал столько лет, тихо организуют утечку информации, свидетельствующей, что при бывшем руководстве политической спецслужбой были допущены серьезнейшие просчеты и ошибки, нанесшие значительный урон государству, словом, начнется на виду у всего мира перетряхивание грязного белья, будто у какой-нибудь спецслужбы оно когда-либо было не замаранным.
Правда, к тому времени Профессор будет уже вне досягаемости политиков — заведовать кафедрой новейшей истории какого-нибудь солидного университета, может быть, даже и зарубежного, и писать мемуары, заранее обреченные на то, чтобы стать бестселлером. Важно только, чтобы все было подготовлено к уходу со сцены заранее, чтобы на «черный день» было припасено кое-что существенное, не деньги, конечно, в нищете и бедности люди его положения еще никогда не умирали.
Негромкое жужжание интеркома прервало его мысли.
— Мадам Фелиция, шрф, — доложила секретарша.
— Пусть войдет, — негромко ответил он, настраиваясь на неприятный разговор с представительницей бейрутского центра своей службы: о том, что там произошло, он знал еще два дня назад из шифротелеграммы, содержание которой, если бы стало известно его политическим противникам, ничего хорошего его карьере не сулило.
Однако Профессор по своей натуре был боец и так просто сдаваться не собирался.
Фелиция вошла почти робко, осторожно притворив за собою обитую звуконепроницаемой тканью дверь, и остановилась у порога: бурный, взрывчатый характер шефа был ей достаточно известен.
— Ну? — вперил он в нее взгляд, не предвещающий ничего хорошего. — Что скажете, мадам?
Фелиция опустила голову:
— Дэвид убит...
— Это я знаю вот уже как два дня! — рявкнул Профессор и, схватив лежащую перед ним на столе шифровку, потряс ею в воздухе. — Черт знает что! И это называется — профессионалы, сотрудники лучшей спецслужбы мира! — Он в ярости выскочил из-за стола и забегал на своих коротких ножках по кабинету: — Какой-то выживший из ума старикашка расстреливает в упор опытнейшего агента-боевика, словно новичка-мальчишку! Не могут без шума добыть никем не охраняемые старые бумажки!
Он внезапно остановился перед Фелицией и приподнялся на носки.
— Что? Нельзя было их выкрасть? Или купить? Старик не устоял бы перед приличной суммой... Так что же? Я жду ответа, мадам! — И сразу же, не меняя тона, приказал: — Садитесь. Или предпочитаете разговор стоя... в память вашего партнера... — Быстро вернувшись к себе за стол и подождав, пока Фелиция займет место в кресле напротив, продолжал уже спокойнее: — Ну а теперь, мадам, рассказывайте, что у вас там произошло.
Фелиция несколько секунд молчала, теребя концы грубой черной косынки, покрывавшей ее голову. Грубо-шерстный черный свитер с высоким, похожим на валик, воротником, бледное, без обычного макияжа лицо — все это свидетельствовало о том, что она была в трауре.