Началось с того, что бежал из Киева Боришанский, направленный «на Клейгельса». Свой отъезд из Киева и появление в Петербурге Боришанский объяснил политической незначительностью порученного ему дела — особенно после убийства Сергея Александровича — и желанием принять участие в деле настоящем, в подготовке «поминок» по тем революционерам, которые 34 года назад заплатили своими жизнями за участие в убийстве Александра II (1 марта — по старому стилю — 1881 года).
Акция должна была состояться, когда в Петропавловский собор к гробу «убиенного» (в годовщину его смерти) должны были прибыть великий князь Владимир Александрович, генерал-губернатор Петербурга Трепов, министр внутренних дел Булыгин и товарищ министра внутренних дел Дурново.
Наблюдательная группа и без того большого, а теперь еще и усиленного боевиками Боришанского, отряда Швейцера работала, хоть и по старинке (все те же «извозчики» и «разносчики»), но довольно успешно. Макс Швейцер вникал в каждую мелочь.
«Молодой, красивый, на редкость смелый и бесстрашный, он был богат инициативой, крепок и вынослив, и если чем грешил, так это только молодой самонадеянностью», — пишет о нем впоследствии один из исследователей эсеровского террора, отметив, что «в своем сознании через «переулочек» террора он шел к широкому, массовому социалистическому движению будущего» и был одним из «тех немногих террористов, которые совершенно не поддавались на все попытки Азефа пропитать их пренебрежительным отношением к массам».
Будучи химиком по образованию, Швейцер взял на себя такое ответственное и опасное дело, как «снаряжение» бомб. И в ночь на И марта одну из петербургских гостиниц потряс взрыв страшной силы. Это была та самая, «единственная в жизни сапера» ошибка Макса Швейцера, считавшего, что как специалист он застрахован от нее больше любого другого члена своего отряда. Швейцер был разорван на куски. И хотя личность его установить полиции не удалось, были активизированы провокаторы, такие же, как инженер Раскин, секретные сотрудники, только куда более низкого уровня. На Петербург опустилась густая сеть полицейского сыска.
И один из провокаторов все-таки преуспел. Действуй боевики быстро и решительно, они сумели бы скрыться, бежать, бросив все, из Петербурга. Но они были деморализованы трагической гибелью своего командира и хорошо помнили о позорных бегствах с поля боя Савинкова. Жалко было оставлять и огромную, проделанную ими подготовительную работу к теракту, который затмил бы, если бы удался, все теракты, когда-либо осуществлявшиеся в России. К тому же они верили: вот-вот в Петербург к ним приедут из-за границы сам Иван Николаевич и его верный помощник Савинков. Приедут — помогут все исправить, наладить заново...
И безграничная вера в «генерала БО» их погубила: как всегда в минуты опасности, Азеф решил не рисковать собственной головой. Примеру учителя последовал и Савинков — они продолжали «задерживаться» в Париже, бросив деморализованный отряд Швейцера на произвол судьбы. Тем временем кольцо вокруг боевиков смыкалось. Полиция устанавливала их одного за другим и в самые последние дни марта произвела аресты. Были взяты все, кроме Доры Бриллиант, которой каким-то образом удалось скрыться.
Ультрареакционная газета «Новое время», верноподданнически отражая ликование полицейского начальства, назвала арест такой большой группы боевиков «Мукденом русской революции».
И опять обратимся к Савинкову, взявшему на себя роль летописца БО. Вот что писал он впоследствии об этом страшном политическом, материальном и моральном поражении и его последствиях для «дела террора»:
«...Впоследствии Боевая Организация никогда уже не достигала такой силы и такого значения, каким она пользовалась» (в период между убийством Плеве и петербургскими арестами).
Впрочем, на фоне разворачивающейся первой русской революции становилось все более очевидным, что искры индивидуального террора не способны зажечь массовое движение, вызвать в народе мощный революционный взрыв. Социал-демократы, большевики явно выигрывали в политическом соревновании с эсерами, сделав ставку на работу с массами, на массовость политического движения. Поняли это и в Партии социалистов-революционеров, в которой «террористическое крыло» стало заметно слабеть, зато набирали силу «массовики», направлявшие в Россию, особенно в деревню, опытных пропагандистов-агитаторов, нелегальную литературу и даже значительные партии оружия — в расчете на крестьянские восстания летом 1905 года. На первый план вновь стали выходить эсеровские писатели-пропагандисты, отодвинутые было в тень в минувшие годы Иваном Николаевичем и его боевиками.
В июле 1905 года, при переводе из Якутской ссылки в Енисейскую, удалось бежать Аргуновым, нелегально прибывшим в Москву. Слухи о подвигах Азефа до них доходили и в ссылке, но то, что они узнали в первопрестольной, их поразило.
«В Москве мы ознакомились, в общих чертах, с положением партийных дел, — писал в своих воспоминаниях Аргунов, — и, между прочим, с ролью Азефа в партии. Вместо скромного и пассивного Толстяка, каким он был до самых последних дней расставания в 1901 году, теперь высилась фигура «организатора дела Плеве», «князя Сергея» и пр. и пр.».
А при личной встрече в августе 1905 года Иван Николаевич, бывший Толстяк, подошел к Аргунову и снисходительно похлопал этого заслуженного и уважаемого в ПСР человека по плечу:
— Ну нет, Андрей Александрович... Было время, я был под вашим начальством, а теперь я вам начальство...
Он уже избавился от пережитых страхов: арестованные боевики из отряда Швейцера никого не выдали, на допросах молчали — недаром же их так тщательно отбирал и готовил в террор сам «генерал ВО». Каляев погиб на виселице, унеся все, что знал о «генерале ВО», в могилу. Погибшего при взрыве бомбы-самоделки Швейцера так и не опознали, имени его никто из арестованных не назвал. И дело великого князя Сергея Александровича, как и дело Плеве, так и осталось нераскрытым.
Ратаев, думающий теперь больше о том, как бы уйти в отставку с повышенной пенсией, был занят составлением обзора своей деятельности за годы пребывания в Париже и при встречах с Азефом не уставал говорить об этом, пересказывая ему уже написанное. Оперативная работа его интересовала постольку, поскольку нужно было все-таки посылать в Департамент хоть какие-нибудь донесения. И, встречаясь с Ратаевым, больше выведывал у разговорчивого «бонвивана» о делах Департамента и его заграничной агентуры, чем сообщал ему. Впрочем, все же сообщал. Например, о том, что в июле в Нижнем намечено провести совещания Боевой Организации, куда предполагает поехать и он сам.
Департамент отнесся к этому делу с интересом: в июне инженер Раскин появился в России и принялся за подготовку совещания. Нижний был наводнен филерами, которым Азеф одного за другим показывал участников совещания. Сам Азеф был известен, заранее показан приехавшим сюда филерам их начальством. Этого видного, хорошо одетого, респектабельного господина было велено не трогать ни в коем случае. Местные филера смотрели на него с завистью и уважением — их столичные соратники говорили, что этот вальяжный инженер получает за работу на Департамент большие деньги. Можно представить, что было бы с филерами, если бы они узнали, что только за 1905 год вальяжный господин, как инженер Раскин и Иван Николаевич — в одном лице, получил от БО, ПСР и Департамента на расходы 155 267 франков! Отчитался же в израсходовании всего 24 560 франков. Ну, как тут не вспомнить савинковское: крал!
Совещание в Нижнем, на котором предполагалось обсудить планы и роль БО в новой, революционной ситуации, складывающейся в России, практически было сорвано. Подождав, когда все ожидаемые участники соберутся и будут «установлены» филерами, Азеф вдруг объявил Савинкову, что заметил слежку и всем надо срочно разъезжаться. Началось почти паническое бегство и хорошо подготовленное преследование. Это была самая крупная (до сих пор) отдача инженера Раскина — почти вся Боевая Организация! И, как всегда, для самого себя им было обеспечено алиби.
По его словам, проезжая через Москву и встречаясь со старой народоволкой А. В. Якимовой, отбывшей 20 лет каторги за участие в подготовке убийства Александра II (она была «хозяйкой» лавки, из которой делался подкоп для взрыва проезжающей мимо царской кареты) и стремящейся вступить в БО, он заметил за ней усиленную слежку.
И, судя по всему, слежка последовала за нею в Нижний. Это подтверждалось хотя бы тем, что при поспешном отъезде из Нижнего Якимова была арестована прямо в поезде и снята с него во Владимире.
После отдачи участников несостоявшегося совещания в Нижнем инженер Раскин мог быть спокоен за свои отношения с Департаментом — деньги казенные он, в глазах полицейских чиновников, отрабатывал честно. И все же в глубине души его таился страх. Что отряд Швейцера был выдан провокатором, он знал от Ратаева, уже не скрывавшего от него своих секретов. Но кто этот провокатор и как глубоко он внедрен в партию или в Боевую Организацию, насколько он опасен для него, Азефа, разузнать он никак не мог, и это беспокоило его все больше и больше.
— Господин Ростковский, к вам дама, — объявил один из младших служащих банка, приоткрыв дверь кабинета, и сейчас же из-за его спины появилась элегантная дама в строгом темном платье и в шляпе со страусовыми перьями. Лицо ее было скрыто плотной вуалью, руки прятались в пышной муфте, хотя шел лишь только сентябрь и промозглая петербургская осень еще только собиралась вступать в свои права.
Ростковский вскочил:
— Чем могу служить, сударыня?
— Вы — инженер Ростковский? — приглушенным, тусклым голосом спросила дама и, увидев, что Ростковский утвердительно склоняет голову, извлекла из муфты конверт.
— Вам письмо, господин Ростковский, — сказала незнакомка и, положив конверт на стол, поспешно вышла, почти выбежала из кабинета.
— Сударыня... — только и успел произнести растерявшийся Ростковский, в недоумении уставившись на оставленный незнакомкой конверт. И сейчас же почувствовал, что на душе становится нехорошо, что его охватывают недобрые предчувствия.
Он, член петербургского комитета ПСР, не любил и боялся неожиданностей, особенно в последнее время, когда в Департаменте полиции появилась и стала мести по-новому «новая метла». После убийства великого князя Сергея Александровича Николай II изволил выразить недовольство деятельностью Департамента полиции и его директора А. А. Лопухина, участь которого была таким образом решена. Недавняя смерть Плеве, а теперь вот и великого князя — это было уже слишком. Недаром же Трепов, любимец царя и генерал-губернатор Петербурга, как только получил из Москвы телеграмму о гибели Сергея Александровича, сразу же бросился на Аптекарский остров. Вихрем пронесшись по зданию Де-партамента, он ворвался в кабинет Лопухина и, бросив ему с порога яростное: «Убийца!» — вылетел прочь, грохнув дверью так, что задрожали стекла.
На следующий день Трепов был высочайшим повелением обличен диктаторскими полномочиями, а затем назначен товарищем министра внутренних дел. Таким образом начальником Лопухина стал откровенный недруг. И сразу же при нем, как из-под земли, появился еще один давний враг Лопухина — Петр Иванович Рачковский. Сначала Трепов провел его на должность чиновника особых поручений при министре внутренних дел с обязанностью осуществлять «верховное руководство» деятельностью Петербургского отделения по охранению общественной безопасности и порядка. Затем Трепов продвинул его в вице-директора Департамента полиции «с возложением руководства всей политической частью Департамента».
Лопухин же был отправлен губернаторствовать в Эстляндию.
Захватив таким образом полицейскую власть, Петр Иванович взялся наводить порядок с разгона «лопухинцев» и «зубатовцев». Покатилась и голова Ратаева. Рачковский отныне лично занимался всей агентурой, и внутренней и внешней, особенно всем тем, что было связано с ПСР и ее террором. Ратаев был уволен на пенсию, по перед этим ему велели явиться в Петербург и лично «передать» инженера Раскина самому Рачковскому. Произошло это 21 августа 1905 года, а загадочный конверт таинственная незнакомка вручила члену петербургского комитета ПСР господину Ростковскому 3 сентября, как раз в разгар «чистки», проводимой Рачковским.
Ростковский несколько минут сидел без движения, как загипнотизированный, не сводя взгляда с конверта. Наконец решился, вскрыл его, прочел содержание вложенного листка — и сразу же побежали мурашки по коже.
«...Тов., партии грозит погром, — зловеще начиналось письмо. — Ее предают два серьезных шпиона. Один из них бывший ссыльный, некий Т., весной лишь вернулся из Иркутска, втерся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой, беглую каторжанку Акимову, много других.
Другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то инженер Азиев, еврей, называется и Валуйский, этот шпион выдал съезд происходивший в Нижнем Новгороде, покушение на тамошнего губернатора, Коноплянникову в Москве (мастерская), Веденяпина (привез динамит), Ломова в Самаре (военный), нелегального Чередина (в Киеве), Бабушку (укрывается у Ракитникова в Саратове)...» — и дальше имена, имена, имена...
Не в силах больше читать, Ростковский брезгливо отбросил от себя письмо и опустил голову. В висках стучало. Что это? Провокация или предупреждение кого-то, кто симпатизирует партии, работая в самом Департаменте? Но в любом случае этому человеку известно, что он, уважаемый служащий банка, инженер, человек с положением, член Партии социалистов-революционеров. прочно связавший свою репутацию с террором... И может быть, полиции надо его «спугнуть», заставить бежать, метаться, выдавая в панике явки и связи. Они же понимают, что такое письмо он должен, обязан передать товарищам в городской комитет. Так филерами будет установлена его первая связь.
А если это не провокация? Если действительно сигнал об опасности подает неизвестный и хорошо информированный благожелатель? Тогда нельзя терять время, нужно действовать, действовать, и немедленно!
Он вскочил и заметался по кабинету, словно загнанный в клетку зверь, ничего не видя, ничего не слыша... И вдруг с разбега натолкнулся на какое-то массивное, неизвестно откуда возникшее перед ним препятствие.
— Вы так могли бы и разбиться о меня, господин Ростковский, — услышал он насмешливый голос Азефа.
Азеф стоял перед ним с дымящей папиросой в руках, уверенный в себе, элегантно одетый, пахнущий дорогими парижскими духами. И первой мыслью Ростковского была: как он такой тяжелый, неповоротливый так неслышно проскользнул к нему в кабинет, да еще без доклада. Впрочем, барственная внешность этого господина действовала на «лихачей», лакеев, официантов и даже мелких чиновников безотказно. Иван Николаевич любил отмечать это в разговорах со своими боевиками, ставя им это в пример того, как умело нужно конспирироваться. Конечно же, никто в банке не осмелился обратиться к этому важному, хорошо одетому и так уверенно держащемуся господину с вопросом, к кому он идет. А вот легкость походки, неслышность шагов — это было необъяснимо. Просто он, Ростковский, слишком сейчас взволнован и...
— Да на вас, сударь, лица нет, — с участием продолжал Азеф. — Что-нибудь случилось? Неприятность?
Он насторожился, ожидая ответа, глаза его тревожно забегали, обшаривая кабинет, словно неприятность должна была находиться где-то именно здесь.
— Вот, — только и смог произнести Ростковский, указывая взглядом на брошенное им на столе письмо.
Объяснять Ивану Николаевичу ничего не пришлось. С легкостью, неожиданной для его громоздкого тела, он подскочил к столу. Письмо читал медленно, шевеля толстыми влажными губами, и по мере чтения лицо его стало желтеть, покрываться чем-то вроде позднего осеннего загара.