— Эт-то провокация! — заикаясь от волнения и не смея поднять глаз на «генерала БО», пролепетал наконец Ростковский, ожидая, что сейчас последует взрыв негодования, оскорбленного до глубины души товарища по партии.
Но произошло неожиданное.
— Ну почему же? — вдруг спокойно, как будто дело шло о каком-то мельчайшем пустяке, произнес Азеф, все еще держа в руке письмо:
— Т. — это Татаров, а инженер Азиев — это я.
Криво усмехнувшись, он положил письмо на стол, вдавил недокуренную папиросу в бронзовую пепельницу, круто повернулся на высоких каблуках щегольских полуботинок и, не глядя на Ростковского, пошел к выходу из кабинета. Шел он тяжело, громко, и каждый шаг больно отзывался в душе Ростковского, как будто Азеф топал прямо по ней.
А топал Азеф прямо в Департамент полиции к Петру Ивановичу Рачковскому, своему новому хозяину, чтобы устроить скандал, подобный тем, которые он устраивал Зубатову и Ратаеву (не решался кричать он лишь на Лопухина, врожденное плебейство не осмеливалось относиться непочтительно к врожденному аристократизму): Департамент, мол, не умеет хранить свои тайны, по-прежнему не бережет его, своего важнейшего секретного сотрудника, вот и опять его предал наверняка кто-то из полиции! Заодно надо было проверить сведения о Татарове — действительно ли он работает на Департамент, как утверждает неизвестный автор письма-разоблачения? Но хитрый полицейский лис, с сочувствием выслушав ругательства инженера Раскина, принялся, в свою очередь, превозносить его хладнокровие и находчивость и посоветовал так держаться и дальше. Об отношениях Татарова с Департаментом вызнать ничего не удалось, как не удалось выйти на след автора полученного Ростковским письма. Зато, изливая душу в матерщине, Евгений Филиппович понял: чтобы спастись, он должен наступать, наступать и только наступать!
С согласия Рачковского он немедленно выехал в Москву, а затем в Женеву. И там, и там он сообщал о «гнусном письме» членам ЦК, требуя партийного расследования.
И такое расследование началось.
Сейчас трудно сказать, было ли это очередным проявлением животной, физиологической трусости, присущей натуре Азефа, или же актерство, которым от тоже владел великолепно. Во всяком случае следствие было направлено только по следу Татарова. И основания для этого были самые серьезные.
В письме «сочувствующего» было указано, что Т. недавно вернулся из ссылки — из Иркутска, вошел в доверие к Тютчеву, названы были имена Иваницкой (Ивановской?) и Акимовой (Якимовой?), которых он знал и провалил.
Выше уже рассказывалось, что по пути на совещание в Нижний Азеф встречался в Москве с Якимовой и обнаружил, что за ней ведется слежка.
Упоминался в письме и провал в Москве динамитной мастерской Коноплянниковой, выданной на самом деле Азефом, как и Якимова.
С точки зрения следственной комиссии, все данные, чтобы стать провокатором, у Юрия Николаевича Татарова были.
Как и многие революционеры, он начинал путь в революцию с нелегальных студенческих кружков. В 1892 году оказался в поле зрения полиции, короткое время находился под арестом, затем последовали еще аресты — один, другой, третий и, наконец, в 1901 году ссылка в Иркутск, где находилось на поселении немало старых народовольцев. И здесь Татаров не сидел сложа руки. Связавшись с помощью народовольцев с членами только что созданной Партии социалистов-революционеров, он помог им «поставить» подпольную типографию, которая напечатала значительное количество пропагандистской литературы, так и оставшись нераскрытой. После этого дела Татаров приобрел в революционной среде репутацию «опытного конспиратора» и «убежденного революционера». Любопытно, что характеры Азефа и Татарова были во многом схожи: двигали ими обоими одни и те же устремления — страсть к деньгам, к «красивой жизни» и властолюбие. Но если молодой Азеф ради всего этого сам предложил свои услуги Департаменту полиции, то Татаров позволил себя «совратить».
Отец его, протоиерей, священник кафедрального собора в Варшаве, человек с большими связями не только среди духовенства, но и чиновничества, и полиции, был близко знаком с графом Кутайсовым, который в свое время был в Варшаве начальником жандармского округа. Теперь же граф Кутайсов занимал высокий пост генерал-губернатора Восточной Сибири, и резиденция его находилась в Иркутске. Варшавский протоиерей не преминул использовать старое знакомство и попросил графа отнестись к Юрию по-отечески, по-христиански, наставить его, заблудшего, на путь раскаяния и истины.
Константин Павлович Кутайсов надежды протоиерея оправдал, правда, довольно своеобразно. С его помощью Департамент полиции приобрел еще одного ценного секретного агента с хорошей революционной репутацией и широкими связями среди социалистов-эсеров. В конце января 1905 года Татарову «по болезни старика отца» было разрешено освободиться из ссылки и выехать в Варшаву, заехав по пути по личным делам в Петербург. Уже в двадцатых числах февраля бывший ссыльный прибыл в столицу Российской империи, где его обласкал сам Петр Иванович Рачковский: при своей революционной репутации и связях Татаров вполне мог претендовать если не на роль члена ЦК ПСР, то на видное место в ее руководстве. Второй агент в высших кругах ПСР давал возможность в определенной степени перепроверять и контролировать инженера Раскина, к которому в Департаменте все-таки продолжали испытывать определенное охлаждение после «дела Плеве» и тем более «дела великого князя Сергея Александровича».
Чуткий на чужие настроения, Азеф уловил это сразу же, как только перешел из подчинения Ратаева в подчинение в Рачковскому.
21 августа 1905 года, день передачи инженера Раскина Рачковскому, в соответствующей литературе 20-х годов отмечается как важная дата в биографии Азефа. После серьезного разговора с демонстрирующим пугающую жесткость новым начальником инженер Раскин отдал своего ближайшего соратника Савинкова, Брешко-Брешковскую (Бабушку) и многих других социалистов- революционеров («внутренников»). Мало того, тем же вечером он ехал уже курьерским поездом в Саратов, помогать знаменитому Медникову, начальнику отдела наружного наблюдения Департамента, ловить там Бабушку. За Савинковым, скрывающимся в имении одного из сочувствующих, был отправлен другой отряд сыщиков.
Ехал Азеф, надо полагать, в хорошем настроении. В тот же день Рачковский прибавил ему — наконец- то! — жалование, немного, всего сто рублей в месяц, но, как любил цинично выражаться Азеф, сто рублей тоже на заднице не растут! Теперь он стал получать уже не пятьсот, а шестьсот рублей ежемесячно. Жалование было выплачено за несколько месяцев вперед, да еще выдано тысяча триста рублей на разъезды.
Бабушка и Савинков лишь случайно спаслись от ареста. Тогда-то, чтобы утешить Департамент, инженер Раскин и отдал сразу две динамитные мастерские — Горохова (в Саратове) и Коноплянниковой (в Москве).
Приехавший в Женеву Татаров допрашивался следственной комиссией, состоявшей из Савинкова, Чернова, Баха и Тютчева. Именно на Тютчева, Фриденсона и некоторых других видных социалистов-революционеров, знакомых по иркутской ссылке и испытывающих к нему большое уважение, и вышел Татаров под руководством Рачковского в первые же дни своего появления в Петербурге. Через них напал на след Ивановской, члена отряда Швейцера (Татаров тоже знал ее по ссылке), и это было началом уже упоминавшегося «Мукдена русской революции»,
Тютчеву Татаров «помог спастись» при арестах боевиков покойного Швейцера. Тютчев, член ЦК ПСР, не забыл «помощь старого товарища» и, в свою очередь, помог ему: сначала Татаров выдвинулся на ответственную роль разъездного агента ЦК, а затем вошел и в ЦК. Теперь там было уже два агента Департамента, и Рачковский довольно потирал руки, радуясь открывающимся отныне перспективам. Именно через Татарова Рачковскому стало известно о подлинной роли, которую играл инженер Раскин в Партии социалистов-революциоиеров и ее Боевой Организации.
Конечно, Рачковский мог немедленно арестовать Азефа, и «дела» Плеве и великого князя Сергея Александровича были бы быстро раскрыты — серьезного допроса Азеф не выдержал бы. Но опытный интриган, Петр Иванович, рассудил иначе: ни Плеве, ни Сергея Александровича уже не вернешь, да и раскрытии этих «дел» уже мало кого интересует. Зато, находясь на таком полицейском крючке, Азеф будет стараться для Департамента и лично него, Рачковского, изо всех сил. И, используя имеющиеся в его распоряжении сведения, Рачковский при первой же встрече, 21 августа, буквально прижал Азефа к стене: тогда-то, спасая собственную шкуру, Азеф и пошел на отдачу Савинкова, Бабушки и многих других своих соратников по партии.
Татаров на допросах путался, противоречил сам себе, и, хотя провокаторство его так и осталось недоказанным, было решение отстранить его от партийных дел. Особое возмущение членов комиссии вызвало то, что Татаров клялся на допросах, будто провокатором, проникшим в ЦК, является не он, а Иван Николаевич, полицейский агент по кличке «инженер Раскин».
Происходившее на заседаниях следственной комиссии несомненно доходило до Азефа, ожидавшего конца расследования в деревне под Лозанной. Узнав, что комиссия прекратила свою работу, так и не вынеся окончательного решения и лишь приказав Татарову не покидать Женеву в ожидании дальнейшего поступления материалов по его делу, Азеф пришел в бешенство. Немедленно кинувшись в Женеву, чтобы расправиться с тем, кто поставил под удар все, к чему он стремился с юности и чего наконец добился, он с ужасом узнал, что опоздал: Татарову было разрешено покинуть Женеву, но сообщать о всех своих передвижениях. Татаров немедленно бежал из Женевы в неизвестном направлении и, значит, продолжает оставаться опасным свидетелем его работы на Департамент.
Ярость, вызванную этим ужасом, Азеф обрушил на членов комиссии с обычной для него матерщиной и криками:
— Вы, вороны, мягкотелые интеллигентишки! Как вы посмели отпустить провокатора, эту грязную собаку, которую следовало пристрелить прямо здесь же, на месте!
Никаких возражений о недоказанности вины Татарова он не хотел и слушать, требовал немедленно приговорить его к смерти, поручить боевикам достать его из-под земли и уничтожить, иначе будет подорван престиж партии
— Какие вам нужны точные доказательства! — орал он. — В таких делах точных доказательств не может быть и не бывает!
Тем временем Татаров обнаружился в Киеве, где заявил приехавшему к нему Фриденсону, что продолжает собирать материалы для своего оправдания и что через своего родственника (петербургского полицейского) сумел получить совершенно точные данные, уличающие Азефа в провокаторстве.
И тогда Азеф лично приговорил конкурента к смерти. Как всегда, он решил сделать все чужими руками, точнее — руками своих боевиков, взвинченных всей этой историей.
Организацию убийства Татарова взял на себя Савинков, решивший, что надо щадить чувства Ивана Николаевича, чья легкоранимая душа и так травмирована гнусной клеветой. Совещания по подготовке ликвидации Татарова, который теперь был выслежен в Варшаве скрывающимся у своих родителей, решено было провести в тайне от Азефа, но он в разгар его вдруг явился незваным, расселся на виду у всех и стал исполнять роль председателя.
Савинков потом вспоминал перед Судебно-следственной комиссией эсеров:
«Меня это несколько покоробило, не с точки зрения каких бы то ни было подозрений, а просто я подумал, что я бы (на его месте) не вошел».
Совещание приговорило Татарова к смерти. Исполнить приговор вызвались боевик из рабочих Федор Назаров и дочь полковника генштаба Мария Беневская, которая, однако, уже в Варшаве отказалась от участия в операции, заявив, что не может лишить жизни человека, кем бы он ни был.
Назаров, явившись в квартиру Татаровых, потребовал свидания с их сыном, а когда тот вышел к нему в прихожую, выхватил револьвер...
Протоиерей оттолкнул его и пули пошли вверх. Тогда Назаров выхватил нож, ранил в завязавшейся схватке мать Татарова, а самого его ударил ножом в левый бок, убив на месте. Самому ему удалось скрыться. Это было 4 апреля 1906 года.
— Вызывали? — спросил я, войдя в проходную посольства и заглянув за пуленепробиваемое стекло, отделяющее закуток для дежурного пограничника.
— Зайдите в референтуру, — густым басом строго ответил мне маленький рыженький прапорщик и для порядка поправил на голове зеленую фуражку с высокой, не по форме, тульей. Это он звонил мне домой полчаса назад и сообщил, что мне нужно немедленно явиться в посольство.
Всякие «немедленно» стали меня в последнее время пугать. Предупреждение баронессы Миллер о необходимости быть осторожным я не мог не воспринять серьезно: чувство необъяснимой опасности уже жило во мне и постоянно напоминало о себе, особенно по ночам. Волновало меня и следствие, затеянное местной контрразведкой по делу об убийстве Никольского.
Баронесса, как я от нее узнал, заявила, что именно она нашла его убитым, явившись в библиотеку за книгами. Ее личный шофер подтвердил это, и началось следствие — неторопливое, ни к чему не стремящееся, с благодарностью за «кадо» (подарки), получаемые время от времени следователями от русской миллионерши.
Но была и другая сторона этого дела: посольство вопреки заведенному порядку я о деле Никольского и определенном своем участии в нем не информировал, зная, что такие истории обычно кончаются для наших граждан одним — незамедлительной отправкой на Родину. Я же считал, что не имею права не досмотреть разворачивающуюся драму до конца, а в том, что она только еще разворачивается, я был уверен. И неожиданный вызов в посольство меня, конечно же, встревожил.
Но старший референт, толстяк с круглым добрым лицом, которому он все время и безуспешно старался придать выражение суровой строгости, вопреки моим опасениям был настроен дружелюбно.
—Ты уж извини, браток, что оторвали тебя от работы, — начал он (он всех называл «братками» и ко всем, кроме посла и советника, обращался на «ты»), — Тут согласно телеграммке (он многозначительно поднял вверх указательный палец) мы ревизию провели — насчет лишних, ненужных уже по работе бумаг и...