— Садитесь. Я сейчас.
Он вошел, тихо затворив за собой дверь, и она уселась на один из стульев.
Он нравился ей при всей своей странности. Она не верила в любовь с первого взгляда, хотя допускала внезапно вспыхивающее вожделение (обычно именуемое страстью). Но он вовсе не принадлежал к людям, способным вызвать подобную страсть. Худощавый, бледный, с лицом далекого от жизни книжника и задумчивыми глазами под копной черных волос, выглядящих так, словно их чаще ворошили пятерней, чем расческой.
И еще эта история…
Ни «Дочь Конвея» ни «Воздушный танец» не предвещали такого. Первая повествовала о дочери министра, сбежавшей из дома и путешествующей автостопом через всю страну. Второй — о Фрэнке Блази, беглом преступнике, начинающем новую жизнь в другом месте, и о его водворении в тюрьму. Это были яркие, энергичные книги, и в них не присутствовало ничего от зыбкой тени Хьюберта Марстена, качающейся перед глазами девятилетнего мальчика.
И по какому-то совпадению ее глаза вдруг вперились во что-то далеко за рекой, на крайнем холме, возвышающемся над городом.
— Вот, — сказал он. — Надеюсь, что…
— Посмотрите на дом Марстенов, — прервала она его.
Он посмотрел. В доме горел свет.
Уже за полночь все было выпито; луна почти скрылась они говорили о какой-то ерунде, а потом она вдруг сказала без всякого перерыва:
— Ты мне нравишься, Бен. Очень.
— Ты мне тоже. И я удивлен… а, неважно. Помнишь, ту дурацкую шутку, которую я отпустил в парке? Все это кажется случайным.
— Я хочу увидеться с тобой еще, если ты не против.
— Я не против.
— Но не торопись. Помни, что я всего-навсего провинциальная девчонка.
Он засмеялся.
— Звучит прямо по-голливудски. Но неплохо. А можно мне тебя поцеловать?
— Да, — сказала она серьезно. — По-моему, уже пора.
Он сидел на стуле рядом с ней и, не сдвигая его, наклонился и прижался к ее губам, не пытаясь пройтись по ним языком или обнять ее. Губы его были твердыми и слегка пахли ромом и табаком.
Она тоже начала склоняться, и движение внесло в их поцелуй нечто новое. Он тянулся и длился, делаясь все крепче, и она подумала: «Он словно пробует меня на вкус». Эта мысль пробудила в ней искреннее, тайное сопротивление, и она оторвала губы от его губ.
— Умм, — сказал он.
— Хочешь завтра вечером прийти к нам пообедать? — спросила она. — Мои родители будут рады, — в очаровании этого момента она даже не вспомнила о неудовольствии матери.
— Домашняя еда?
— Самая домашняя в мире.
— Это я люблю. Здесь я живу на полуфабрикатах.
— В шесть тебе подойдет? У нас обедают поздно.
— Конечно, и раз уж речь зашла о доме, давай я тебя отвезу. Уже поздно.
В машине они молчали, пока не увидели огонек над крыльцом, который ее мать всегда зажигала, если ее не было дома.
— Интересно, кто зажег там свет? — спросила она, глядя на дом Марстенов.
— Наверное, новый владелец, — ответил он с неохотой.
— На электричество не похоже, — продолжала она, словно не замечая его нежелания говорить на эту тему. — Слишком тусклый и желтый. Похоже, керосиновая лампа.
— Может, они еще не провели туда свет.
— Тогда, почему они не вызвали электриков до того, как переехать?
Он не ответил. Они подъезжали к дому.
— Бен, — спросила она внезапно, — а твоя новая книга будет про дом Марстенов?
Он рассмеялся и поцеловал ее в нос.
— Уже поздно.
Она улыбнулась в ответ.
— Я больше не буду лезть в твои дела.
— Ладно. Может быть в другой раз… днем.
— Ну хорошо.
— Иди, Сьюзен. До завтра.
Она поглядела на часы.
— До сегодня.