Волчьим взглядом впился в Никиту, а голос прозвучал елейно, маслено:
— И что с тобой, свет-Никитушка? И впрямь тебя в крюк согнуло. А я, грешный, думал, что ты хитришь, от Государя своего прячешься. Прости меня. неразумного. Малютушка, друже мой, зри: стремянной наш посинел, будто на льду посидел. — Помолчал, повздыхал. Со слезой в голосе добавил: — Лихорадка — не матка: треплет, не жалеет. А ты, Никитушка, исправно ли молишься Сыну Божию?
— Молюсь, Государь! — ляцкнул зубами Никита.
— Молись со слезами, с покаянием, припадай к Богу с верою. Милостив Бог есть, иже праведников любит и грешных милует, к стопам Его прибегающих.
Царь вдруг повалился на колени перед иконостасом, стукнул лбом в пол так, что гул пошёл, стал молиться.
Никита натянул на себя кафтан.
Появилась и Василиса. Она терпеливо дожидалась окончания молитв Государя, привалившись плечом на дверь и держа в руках поднос с чаркой вина и хлебом.
Наконец, Иоанн Васильевич бодро поднялся на ноги, выпил вино, смачно, неприлично долгим поцелуем присосался ко рту Василисы.
— Ты, стременной, верой и правдой служил мне. Теперь и я тебе облегчение пришел сделать. Говоришь, лихорадка у тебя? — Иоанн Васильевич ласково улыбнулся Никите.
— Нет, Государь, мне уже стало лучше! Иоанн Васильевич обрадовался:
— А сейчас и совсем от недугов избавишься. Принес я тебе волшебное снадобье. Лечит от всех болезней на свете: от лихорадки, от горячки, от рожи, от уязвления змеи, от воспаления хитрости. — Поманил Скуратова: — Эй, Малюта, налей!
Мелентьев сжал губы, невольно отшатнулся: он увидал коварное и полное жестокости лицо Скуратова. Понял: смерть пришла! Собрался с силами, твердо сказал:
— Суди тебя Господь, Иоанн Васильевич! Я противиться не смею. Но помни: коли обидишь Василису, с того света приду к тебе, взыщу.
Царь хрипло рассмеялся:
— Напрасно!
Скуратов протянул чарку. Мелентьев перекрестился, повернувшись к образу Матери Божьей, выдохнул и залпом выпил.
Государь отвернулся. Скуратов, напротив, с любопытством неотрывно глядел на стременного.
Поначалу казалось, что Никита вполне в здравии. Он сам уже поверил в чистоту помыслов Государя. Так прошло несколько минут. И вдруг Никита повалился, скрючился на полу, прохрипел:
— Воды, воды… во рту все жжет, глотка горит… — Белки дико вращались, зрачки резко расширились, лицо стало пунцовым.
Скуратов сладострастно улыбался. Государь печально вздыхал.
В толпе государевых людей возвышался Иван Колычев. Взор его был мрачно потуплен.
Стременной забился в предсмертной агонии, изо рта пошла пена.
Государь перекрестился:
— И впрямь тяжко недужил наш Никитушка! Даже снадобье не помогло. — Взглянул на Василису, у которой по лицу катились градом слёзы: мужа она любила. Но сейчас вдруг вспомнила свои предчувствия, те самые, давние, с ранней детской поры:
“Быть мне царицей!” — и сразу на сердце как бы полегчало.
Государь, словно догадавшись о её мыслях, мягко молвил:
— Никитушку мы похороним по-христиански. А тебе, Василиса, негоже с покойником в доме оставаться. Собирай платья, во дворец поедем, поминки устроим.
Василиса покорилась судьбе.
Минуло два года. Василиса прочно привязала к себе Иоанна Васильевича. Она ухитрилась изгнать из дворца всех женщин, которые могли стать ей соперницами. Хотя патриарх отказался благословить Государя на очередной брак (седьмой, что ли?), все тот же доверенный священник отец Никита их обвенчал. Предчувствия Василисы сбылись, царицей она стала!
Она сделалась ещё краше, в её движениях, в походке появилась особого рода грациозность, улыбка ещё ярче блистала на её устах. Историки отмечают:
“Иоанн будто переродился. Почти прекратились казни, Иоанн не выезжал в Александровскую слободу, его припадки случались крайне редко, оргий во дворце больше не было… Все вздохнули свободно”.
Государь, которому перевалило за пятьдесят, давно, казалось бы, истощивший свою дряблую плоть беспробудным пьянством и неумеренным развратом, вдруг поразился любовью — самой страстной и ненасытной, которая бывает лишь в ранней молодости.
С каждым днем Василиса делалась все более желанной, неотразимо притягивая всех той прелестью, грацией, загадочностью, что называется женственностью.
Оставаясь наедине, Иоанн Васильевич неистово уверял царицу в своей любви, униженно целовал ноги, руки, самые сокровенные места, заходился слезами при мысли, что придёт день, когда смерть разлучит их.
— Сердце мое уязвлено любовью к тебе! — страстно шептал Государь.
Василиса не имела любви к Иоанну Васильевичу, но, как это часто бывает у женщин, смирилась, притерпелась к нему и уже даже без особого отвращения принимала эти бурные, самоунизительные признания и ласки.
Восстав однажды от послеобеденного сна. Государь заглянул в спальню к супруге. С присущей ему зоркостью вдруг заметил: все четыре толстые свечи в шандале потушены не колпачками, как обычно это делалось, а огонь придавлен пальцами.
Это страшно удивило и поразило его. Пытаясь игривой улыбкой скрыть свою тревогу, вопросил:
— Кто это в огонь персты сует?
Василиса, как показалось царю, с удивлением взглянула на шандал, но, лениво зевнув, равнодушно отвечала:
— Ах, это? Любовников зову, вот они и давят. — Звонко рассмеялась. — Дурачок ты, Ванюшка. Разве тебя, агнец ты мой белый, может кто заменить — мудрого, в любви проворного?
Ступая красивыми босыми ногами по пышному ковру, она подошла к подсвечнику, горевшему возле скрыни, плюнула на пальчик и отважно прижала горящий фитиль. Свеча, пустив длинную струйку дыма, загасла. Игриво взглянула на Государя:
— Лисенок мой, ненаглядный! Я завсегда так делала в доме батюшки моего. Желаешь, тебя обучу? Государь, облегченно вздохнув, буркнул:
— Я что, ума лишился? Царь станет тебе пальцами свечи тушить. И ты, Василиса, так больше не делай. Не царицыно сие дело, слуги на то есть.