На другой день у Государя была важная встреча со шведским послом. Утром, пораньше, он навестил супругу, провел у неё почти час. Затем, помолившись, отправился в Престольную палату. Здесь его уже поджидал Иван Колычев.
— Вчера, сокольничий, ты ловко пешкой в ферзи прошел, да все едино — я обыграл тебя! — Приятные воспоминания озарили лицо Государя. — Фигуры расставил? Ну, держись, сокольничий, нынче моя очередь белыми играть.
Они уселись в уголке громадного, со многими сводами зала, со стенами, расписанными картинами из Святого Писания. Слуга зажег в литом серебряном подсвечнике шесть сальных свечей.
Играли почти час. Государь одну партию выиграл, другую свел вничью. Он молвил:
— Посол прибыл, сегодня дело серьёзное. Эта треклятая Ливонская война заставляет уступки шведам делать побережья Балтийского моря. Иначе мира нам не видать. Божиим попущением Эстляндия предалась Швеции и Дании, Ливония — Польше. Шутка ли, поболее трёх десятков лет ратоборствуем, сколько голов положили, пора замиряться.
Иоанн Васильевич поднялся из кресла. И вдруг он увидал, как сокольничий, жирно плюнув на палец, пригасил ненужные теперь свечи возле шахматного столика.
Страшная догадка обожгла сознание Государя. Когда нынче он прощался с царицей, та раза три переспросила: “Лисенок, переговоры скоро кончатся? Ты быстро ко мне придешь?” Теперь ясно, зачем сей вопрос.
Криво усмехнувшись, спросил:
— Не обожешься, сокольничий?
— Привычный, в доме отца завсегда так тушили. Я и лучину могу, а свеча что? Ткнул — и погасла!
Бояре, терпеливо ожидавшие окончания шахматной игры, подошли к Государю, мудрые бесполезные советы подавать начали. Не слушая их, Иоанн Васильевич направился к престолу, преодолел три высоких ступени, плюхнулся на трон.
Со свитой появился шведский посол — лысый, с напыщенным лошадиным лицом, в зелёном немыслимом камзоле с золотыми пуговицами.
Толмач начал что-то трещать в уши — Государь его не слышал. В сознании было лишь одно: неужто сокольничий был в спальне Василисы? Очень похоже, что именно он затушил свечи в её шандале.
Иоанн Васильевич окинул взором лавку, на которой сидели бояре. Среди них сокольничего не было.
И он вдруг решился: быстро поднялся с трона, ноги сами понесли его на половину царицы. Скуратов и несколько стражников бросились вслед.
Толмач замолк. Шведский посол возмущенно приоткрывал корытообразный рот:
— Что произошло? Что за конфуз?
Государь резко распахнул дверь в спальню Василисы. Та стояла возле ложа, взбивая подушки. Увидав мужа, залилась румянцем, поспешила навстречу:
— Ты чего? А переговоры? — Лицо залилось мертвенной бледностью, застыла деланная улыбка. Грозный повернулся к дверям, рыкнул:
— Терем, Малюта, обыщи!
Скуратов тут же влетел со своими подручными. Словно тараканы, они разбежались по опочивальне, повсюду заглядывая, обыскивая каждую щель.
Василиса, закрыв лицо руками, упала на постель.
— Тута! — радостно выкрикнул Скуратов, отдергивая штофный полог кровати. Там стоял, скрестив руки на груди, Иван Колычев. Иоанн Васильевич хотел что-то сказать, но лишь несчастной гримасой сморщилось старческое лицо, горестно затряслись тонкие губы.
Молодой красавец смело шагнул к нему:
— Государь, не устал ли от крови? Тебя все боятся, но и все проклинают как аспида гнусного. Уже на сем свете ты обрел себе муки адовы…
Иоанн Васильевич воздел посох, с силой ударил им в лицо стременного:
— Кал собакин! Грязь худая! Сокольничий, заливая ковер кровью, рухнул замертво.
“Пусть Василиса мучается подолее!” — решил Государь. Он стукнул о пол посохом:
— Связать изменницу, в рот воткнуть кляп и положить в гроб, завернув в волчьи шкуры. Повернулся к Малюте:
— Во гробе с боков незаметные два отверстия проделай, для тока воздуха! Пусть и в могиле дышит, мучается, о своем блудном грехе печалуется!
На окраине Александровой слободы вырыли широкую яму, куда после отпевания опустили оба гроба. Сделано это было тайно, под покровом ночи. Землю заровняли, а к утру и метель началась — все подчистила.
До утра и пир шумел в царевом дворце. Впрочем, пир скорее напоминал тризну, ибо Иоанн Васильевич сидел мрачнее тучи, ничего не ел, ни с кем из соратников не разговаривал, лишь пил и пил хмельное.
Когда за окном забрезжило, призвал Малюту Скуратова:
— Единый Господь без греха! Отрой гроб с Василисой, приведи ко мне царицу. Коли не задохнулась, в монастырь её отправлю. Пусть свои грехи замаливает, о блудном грехе печалуется.
…Малюта вернулся сконфуженным. Лицо его было залито мертвенной бледностью, глаза дико вытаращены. Заплетающимся языком он сказал такое, что самые пьяные сразу же протрезвели, а Иоанн Васильевич Грозный со страху стал мелко креститься и на время даже лишился дара речи.
Что смутило этих бесчувственных головорезов? Об этом наш следующий рассказ.
В ту страшную ночь, когда по велению Иоанна Васильевича Грозного, тайком от всех, на окраине Александровой слободы были закопаны два таинственных гроба, в мире бушевала непогода. Черное небо, с которого сыпался сухой колючий снег, нависло над самой землей. Стремительно мела поземка. В избах давне спали простолюдины. Лишь в государевом дворце светились окна. Там правили тризну по рабе Божией Василисе. Но вот, возле секретной могилы мелькнул, словно призрак, чей-то силуэт. Неясная фигура пошарила возле ветлы, нащупала прут — заметину, и началась работа. Полетели комки смерзшейся земли. Наконец, лопата глухо стукнулась о крышку гроба…
Священник отец Никита был сыном сотника. Уже в шестнадцать лет, когда отец погиб в Ливонской войне, Никита поступил на царскую службу. Стал он опричником. Весело носился подросток на лихом жеребце, а к луке седла были привязаны символы опричнины — собачья голова и метла. Символ сей означал, что подобно псу следует вынюхивать всякую измену и беспощадно выметать её.
Много греха принял на душу Никита. Совсем молодым участвовал в избиении новгородцев. Случилось это в январе 1570 года. Тогда по приказу Иоанна Васильевича ни в каких преступлениях не повинных горожан сотнями приводили на центральную площадь Новгорода. Здесь их пытали, жгли на малом огне, а затем, привязав окровавленные жертвы к саням, спускали с крутого откоса к быстрине, где никогда не замерзает Волхов.
Оставшись наедине, Никита падал ниц перед древними образами, намеленными ещё пращурами. Страстно взывал:
— Господи, прости мои прегрешения! Не хочу крови людской, душу воротит от царевых дикостей. Просвети меня, неразумного! Что делать, коли ещё в Писании сказано: “Нет власти аще не от Бога!” А ежели Государь не ведает, что творит? Может, и впрямь поговорка верна: “Душа Божья, хоть тело и Государево”?
Но как сомнения ни терзали молодого опричника, он вновь направлялся в царский дворец и верно служил полусумасшедшему деспоту.
И все же в душе тлела искорка Божья, манившая из тьмы к свету и правде.