Молодежь — это будущее нашего государства. И не может быть дела более важного, чем забота о ней. Пусть воспитание — процесс трудный и длительный, результаты окупят все расходы. И снижение преступности в стране в значительной мере зависит и от усилий работников инспекции по делам несовершеннолетних.
Как-то, зайдя в кабинет к Архиповой, я увидел подростка, которого сразу же узнал, Несмотря на свои четырнадцать лет, он был одним из той самой группы воров, которая так досаждала владельцам частных автомобилей. Я сам его тогда задержал вместе с другими участниками этих краж. Но так как он не достиг еще совершеннолетия, его не предали суду. Он был взят на учет в милиции. И вот я увидел его в кабинете Архиповой.
Когда я вошел, Галина Васильевна просматривала его школьный дневник и попутно задавала ему вопросы. Я прислушался к их разговору. Если бы я не знал, кто сидит напротив инспектора милиции, я решил бы, что к Архиповой зашел на работу ее сын, так доверительно, дружелюбно они разговаривали. Перед тем как ему уйти, Галина Васильевна напомнила, что она придет в понедельник в школу на родительское собрание, и попросила, чтобы он ее обязательно встретил.
Оставшись вдвоем с Архиповой, мы вспомнили его прошлое дело, и я сказал ей:
— Трудный парень, совсем еще мальчишка, а ведь многие подростки старше его подчинялись ему.
— В том-то и дело, — сказала Галина Васильевна. — Парень способный. Прирожденный лидер. Трудно матери одной с ним, неправильно сложились у них отношения. А в школе у него не было авторитета из-за неуспеваемости. Сейчас, кажется, налаживается и его учеба. Главное — воспитать у него ответственность за свои поступки.
В постановлении ЦК КПСС «Об улучшении работы по охране правопорядка и усилении борьбы с правонарушениями» (1979 г.) определены конкретные меры, направленные на дальнейшее улучшение профилактики правонарушений, усиление борьбы с преступными и другими антиобщественными проявлениями, неукоснительное соблюдение советских законов всеми гражданами и должностными лицами. «Правоохранительные органы, — говорится в постановлении, — должны бескомпромиссно и решительно вести борьбу с преступностью, развивать и укреплять связи с трудовыми коллективами и общественностью».
Л. И. Брежнев указывал, что партия ждет от этих органов «еще большей инициативы, принципиальности, непримиримости в борьбе с любыми нарушениями советского правопорядка».
Я перечислил лишь небольшую часть тех задач, которые приходится решать сотрудникам милиции. Для того чтобы хотя бы вкратце рассказать о всех функциях, службах и милицейских специальностях, потребовалось бы многотомное исследование. Формально каждый отдел, каждая служба в милиции выполняют свою, только ему присущую работу, не похожую на работу других отделов. И, может быть, сотрудники ОБХСС по сути решаемых ими задач не меньше отличаются от участковых инспекторов, чем, скажем, врач от архитектора. Но это формально. А фактически все мы, сотрудники советской милиции, делаем одно дело — охраняем покой и безопасность нашего народа, ведем беспощадную борьбу с нарушителями социалистической законности — ворами, жуликами, расхитителями общественной собственности, тунеядцами, хулиганами, со всеми теми, кто мешает нам жить и спокойно работать.
В истории уголовной практики тысячи, десятки тысяч случаев. Но по своим основным отличительным признакам: мотивам, составу преступления, способам его совершения, характерному почерку преступника — большинство из них поддается систематизации и группировке. И те оперативные работники, которые, хорошо владея материалом, могут легко вспомнить аналогичные случаи из своей или чужой практики, проанализировать порученное им дело, сравнив его с уже проведенным когда-то расследованием или сведя к известной схеме, безусловно, имеют преимущество перед своими менее эрудированными коллегами.
И все же должен признать, как я ни напрягал память, я не смог отыскать ничего похожего на случай, которым мне пришлось заниматься в тот хмурый ноябрьский день, когда срочная телефонограмма из больницы имени Семашко решительно перечеркнула все мои планы, тщательно и аккуратно составленные на неделю вперед.
Вспоминая эту историю теперь, по прошествии почти двух лет, я, пожалуй, не рискну утверждать, что порученное мне дело было уж очень сложным. Однако аналогичных ему дел ни я, ни даже самые старые и опытные сотрудники нашего отдела так и не смогли припомнить.
Придя на работу, как обычно, ровно в 9 часов утра, я не торопясь разделся, полистал купленную по дороге свежую газету, с удовольствием выкурил сигарету, пользуясь отсутствием уехавшего в командировку соседа по кабинету. И только после этого протянул руку к телефонному аппарату, чтобы выяснить результаты экспертизы по делу о краже в ювелирном магазине, однако набрать номер телефона криминалистической лаборатории не успел. Раздалась резкая трель селектора.
— Бросай все дела и шагай срочно ко мне, — услышал я голос начальника нашего отдела подполковника Одинцова. Даже на расстоянии я почувствовал, что он встревожен.
— Читай, — сказал мне Одинцов и протянул книгу телефонограмм, где мелким, убористым почерком нашего сегодняшнего дежурного старшего лейтенанта Попова было записано целое послание. Я сел на диван и погрузился в чтение.
«В больницу имени Семашко в 11 часов 40 минут утра 22 ноября сего года машиной скорой помощи № 16 2-й городской, станции был доставлен гражданин Николаев Василий Семенович, проживающий по адресу: улица Строителей, дом № 3, корпус 2, квартира 12 с диагнозом „прободение язвы желудка, перитонит, состояние крайней тяжести“. В 12 часов дня больной скончался в приемном покое. При патологоанатомическом вскрытии умершего в прозекторской больницы в 16 часов 30 минут того же дня было установлено проникающее ранение в брюшную полость с повреждением внутренних органов и обширным внутренним кровоизлиянием.
Подписал протокол вскрытия патологоанатом Васильев. Телефонограмму передала медсестра приемного покоя Рогова, принял — дежурный Попов».
Я не торопился отдавать книгу телефонограмм подполковнику Одинцову. Мне казалось, что я чего-то не понял, что от меня ускользнула какая-то существенная деталь в сообщении, записанном Поповым. И я перечитал его вновь. Не нужно было обладать большим опытом работы в милиции, чтобы понять всю абсурдность, нелепость случившегося. Ошибка в диагнозе?! Бывает, конечно. Хотя не отличить язву желудка от проникающего ранения трудно даже при большом желании. И все-таки ошибка возможна. Вызывает удивление не она, а абсолютно необъяснимое молчание потерпевшего. Впрочем, можно ли называть его потерпевшим, ведь на нашем профессиональном языке потерпевшим считается жертва уголовного преступления. А было ли вообще преступление, и если было, то почему Николаев не сказал о нем?
Бывали случаи, когда участник поножовщины старался скрыть свои раны, чтобы не признаваться при этом в самом факте поножовщины, в том, что сам он тоже ранил, а может быть, и убил кого-то. Но даже в таком случае невозможно представить, чтобы человек, находясь в сознании, за какие-то считанные минуты до операции, прекрасно понимая, чем ему грозит операция при неправильно поставленном диагнозе, продолжал молчать. Так ничего и не придумав, я отдал книгу телефонограмм своему начальнику.
Начальник отдела и сам был обескуражен не меньше меня. Я понял это после первых же его слов.
— Это, сам видишь, — сказал он, — очень паршивая телефонограмма. Все может разрешиться быстро и просто, но чутье мне подсказывает, что мы еще повозимся с этим делом. Отложи все. Ювелирным магазином ты вроде занимаешься не один. Да и дело там идет к развязке. Если есть вызванные люди, поручи Баранову, пусть он с ними побеседует. Кстати, ему пора примыкать к самостоятельной работе.
Поезжай сейчас к семье потерпевшего. Установи, с кем он жил, подробно поговори с родней и со всеми в доме, кто общался с ним. Найди врача скорой помощи. Побеседуй с ним. Пусть он объяснит ошибку в диагнозе, и вообще, как он понимает ответственность врача, клятву Гиппократа и все прочее в этом роде. Потом заедешь в морг больницы. Я сейчас сам еду туда вместе с судмедэкспертом Рыжовым. Он согласился сегодня же сделать повторное вскрытие. Ты успеешь застать меня, я там наверняка пробуду не меньше двух-трех часов. Пока осмотрим, опишем одежду, в которой он был доставлен в больницу, сфотографируем ее. Пока Рыжов сделает свою работу, ты должен собрать и привезти из дома потерпевшего хоть какую-то информацию. Ты же видишь, его зарезали, а он даже никому не сказал. И ведь был бы какой-нибудь пьяница, уголовник, так нет, вроде бы вполне приличный человек. Я уже звонил в больницу.
Врач и медсестры утверждают, что, судя по одежде, по внешнему виду, по нескольким фразам, которые он успел произнести, они чуть ли не готовы поручиться за его добропорядочность. Дай-то бог, хотя сам понимаешь, внешность часто бывает обманчивой. Мы с тобой в этом не раз убеждались. На его работе уже знают о смерти, все переполошились, звонят в больницу, узнают подробности. Я думаю, что о плохом человеке так бы не беспокоились.
— И все, наверное, обсуждают: кто и за что его убил, — сказал я.
— Да нет, я просил больничное начальство об истинной причине смерти пока никому не говорить, даже его родным. Эту печальную обязанность возлагаю на тебя. Конечно, долго это секретом не останется. Но нам нужно выиграть хоть пару дней. В общем, решай все на месте, когда сообщить жене о проникающем ранении и в какой форме.
Одинцов тяжело вздохнул, покопался в пустой сигаретной пачке, смял ее и с досадой бросил в корзину под столом. Я протянул ему сигареты.
— Его зарезали, — повторил он, — не позже чем двадцатого, а сегодня двадцать второе. Потеряно два дня, потеряно для нас, а главное — для него, для Николаева. Он мог бы еще жить и жить, если бы вовремя обратился к врачу. Первое вскрытие показало, что ранение не было смертельным. Сначала, конечно. Но тут мы уж ничего не можем поделать. — Одинцов схватил телефонную трубку, набрал первые три цифры какого-то номера, потом, передумав, бросил трубку обратно на рычаг. — Какая-то чертовщина. Нельзя же нанести человеку проникающее ножевое ранение так, чтобы он этого не почувствовал. Значит, знал и скрыл. Но для этого должны были быть очень серьезные причины. И почему ошибся врач? Случайно или?.. Впрочем, что толку гадать, не имея никакой информации. Так можно далеко зайти. Если ты на месте с ходу не добьешься ясности, передадим материал в следственные органы, сформируем группу для раскрытия и будем работать. Ты старший. Вопросы есть? Рекомендации? Предложения? Нет? Иди.
И я поехал на улицу Строителей, 3. Улица эта еще два года назад существовала только в архитекторских планах, но дома, в большинстве своем еще строившиеся, уже обозначали ее будущие контуры. Это был район новостроек, наполненный разнообразнейшей строительной техникой — кранами, экскаваторами, бетономешалками, катками. Я долго бродил между только что законченными и еще недостроенными зданиями, тщетно разыскивая нужный мне дом. Не было ни номеров, ни указателей. Я перепрыгивал через канавы, спотыкался о кабели и провода, обходил груды строительных материалов. На том месте, где, по моим расчетам, должен находиться дом 3, был еще только вырыт котлован.
Проходивший мимо молодой человек объяснил мне, что первого корпуса нужного мне дома действительно пока нет, но второй уже полгода официально сдан государственной комиссии.
Возможно, что государственная комиссия добросовестно выполнила свои служебный долг, но почему-то она сузила его до приемки только самого дома. Двор второго корпуса, весь засыпанный, заваленный неубранными остатками кирпича, арматурой, щебенкой, перерытый ямами, рвами наверняка поставил немало трудно разрешимых проблем перед жильцами, въезжавшими в свои новые квартиры. Весь первый этаж дома занимал «Гастроном», тоже внесший свою «лепту» в невообразимую захламленность двора. Сверкая с фасада огромными зеркальными витринами, с тыла магазин ощерился грудами невывезенной деревянной тары, картонными ящиками из-под яиц, упаковочной стружкой.
Поднимаясь на седьмой этаж в еще пахнущем свежей краской лифте, я подумал, что пенсионеры, которых можно найти в любом дворе большого города, часто оказывают милиции неоценимую помощь. Закончив свои магазинные и кухонные дела где-то часам к 12 дня, они собираются вместе и в ожидании возвращения внуков из школы и детей с работы обсуждают интересующие их проблемы. Эти пожилые люди порой обнаруживают поразительную наблюдательность. Обладая большим жизненным опытом, безусловно, заинтересованные в сохранении порядка и спокойствия в своем микрорайоне, иногда значительно более решительные и смелые, чем молодые, они часто выручают оперативных работников в трудных ситуациях. Я решил для себя, что как бы ни закончилось мое посещение квартиры Николаевых, обязательно поговорить с ними на обратном пути.
Мысленно готовясь по дороге к разговору с родственниками погибшего, я думал о том, что мне предстояло мучить дотошными расспросами убитых горем людей, мало того, сообщить истинную причину смерти, еще неизвестную им, если, конечно, сотрудники больницы выполнили просьбу Одинцова. Для такого разговора нужны и большой опыт, и такт, и душевная тонкость, и чувство сострадания к чужому горю. И при всем этом я обязан был получить необходимую мне информацию, какими бы мучительными ни были мои расспросы для родных Николаева.
Дверь квартиры мне открыла вдова покойного, женщина лет сорока, невысокого роста, черноволосая, с измученным, заплаканным лицом. Из-за ее спины испуганно и горестно выглядывала дочка, угловатый, длинноногий подросток в широком не по фигуре, явно мамином халате. В квартире, кроме них, находились родители Василия Семеновича. На зеркало в передней была накинута плотная черная ткань. Настенные деревянные часы в столовой стояли. Судя по тому, что жена Николаева даже не спросила меня, кто я и какое имею Отношение к ее покойному мужу, я был у них не первым посетителем сегодня. Это было вполне естественно, если на работе уже знали о его смерти.
Я представился, извинился за беспокойство, попросил уделить мне несколько минут. Углубленная в свои мысли, Николаева поначалу не придала значения моей профессии и никак не отреагировала на мою просьбу. Но вдруг спохватилась, удивилась, даже испугалась. Большинство людей боятся прихода милиции, связывают с ним какие-то неприятности, непредвиденные осложнения. В общем-то, в этом нет ничего удивительного. Там, где все в порядке, где между людьми дружелюбные, товарищеские отношения, где уважают и соблюдают законы, милиции делать нечего. Налаживание такого порядка, устранение всего того, что мешает нормальной жизни людей, — задача сотрудников органов внутренних дел. Милиция должна внушать страх тем, у кого нечистые руки и неспокойная совесть. Для подавляющего большинства граждан нет более надежного, верного друга и защитника, чем работник советской милиции.
По реакции жены Николаева, по ее первым фразам я понял, что сотрудники больницы Семашко выполнили просьбу Одинцова и не сообщили родным Василия Семеновича о ножевом ранении. Эту более чем неприятную миссию нужно было выполнить мне. Хотя со смерти Николаева прошли всего сутки, его родные уже как-то пережили трагедию. Сейчас, после моего сообщения, им предстояло пережить ее вторично.
Есть немало психологических нюансов в реакции людей на смерть близкого человека. Когда больной долго болеет, к его кончине они как-то готовы морально; внезапная же смерть от сердечного приступа, при уличной катастрофе, от несчастного случая всегда производит на родных особенно тягостное впечатление. И конечно, страшнее всего в этом смысле насильственная смерть по чьей-то чужой воле, от руки грабителя или убийцы.
Я начал разговор. Спросил, давно ли болел язвой Василий Семенович и собирался ли он когда-нибудь раньше оперативно ее удалять.
— Все двадцать лет, — сказала Людмила Петровна, — с того самого дня, когда Василий Семенович — дипломник инженерно-экономического института, женился на мне, второкурснице этого же института, и даже раньше, когда он еще только ухаживал за мной, он страдал от этой болезни. Возможно, у него была плохая наследственность, а скорее всего, нерегулярное, небрежное питание, наспех, всухомятку сделали его чуть ли не инвалидом еще в юношеские годы. Когда мы поженились, мне удалось кое-что изменить в его образе жизни, но, пожалуй, я сумела только ослабить, притормозить развитие болезни. Ликвидировать ее терапевтическим путем, с помощью лекарств и строжайшей диеты, не прибегая к операции, было уже, вероятно, невозможно. В первые годы нашей совместной жизни на какое-то время он забыл о язве, но потом она уже «не отпускала» его, в особенности когда он стал пить.
— Он много пил? — спросил я.
— В последнее время много, — сказала Людмила Петровна. — И пил, и курил. По крайней мере, намного больше, чем это было допустимо при его болезни. В конце концов мы решились на удаление язвы, но Василий Семенович очень боялся операции и, несмотря на частые и очень болезненные приступы, под всякими предлогами оттягивал ее, то ссылаясь на неотложные дела по работе, то возлагая надежды на новое чудодейственное лекарство, то ожидая возвращения из отпуска знакомого хирурга. И вот чем все это кончилось, — сказала она и заплакала. До сих пор она еще как-то держалась, но, поведав мне эту печальную историю, она, как видно, острее почувствовала свою ответственность за его смерть, за то, что вовремя не сумела убедить его лечь на операцию, которая могла бы его спасти.
По внешнему виду человека порой очень трудно, а иногда и невозможно определить глубину и силу его переживаний. У некоторых людей все их чувства и эмоции «выплескиваются» наружу, другие, обладая более сильным характером, стесняясь окружающих, загоняют их глубоко внутрь. Мать Николаева за все время моего пребывания в их квартире не проронила ни слова. Она сидела в кресле, как каменное изваяние, и, казалось, не понимала и не слышала, о чем мы разговаривали. Отец Василия Семеновича — живой и подвижный старик — вначале тоже, не принимал участия в разговоре. Но он внимательно следил за моими вопросами и ответами Людмилы Петровны, и на лице его можно было прочесть, что он не всегда согласен с выводами и оценками своей невестки. Иногда он прикасался рукой к ее плечу, как бы напоминая, что он рядом и что готов в любой момент прийти ей на помощь. Хотя, повторяю, со стороны очень трудно судить о силе чувств человека, мне все же казалось, что острее всех членов семьи смерть Николаева переживала его жена Людмила Петровна. Может быть, потому, что считала себя в ней больше других виноватой.
— Этот последний приступ, — продолжала она после того, как мы соединенными усилиями на какой-то короткий миг успокоили ее, — был особенно тяжелым. Мы вызвали скорую помощь, и врач, который, кстати, уже бывал у нас раньше, настоял на госпитализации.
— А когда похороны? — спросил я, все никак не решаясь сказать ей главное.
— Завтра в двенадцать часов дня на Южном кладбище, — суховато ответила Людмила Петровна, начавшая уставать от разговора. К тому же, видимо, ее все-таки сердило и волновало то, что болезнью и смертью ее мужа занимается уголовный розыск.