Было очень тихо в доме. Прислуга спала далеко. Мокрый снег прилипал к темному окну, и ветер свистел в саду. Я стал забываться, тяжелая дремота сковала меня. Вдруг по моему телу проходит холодная дрожь. Сквозь сон я слышу свое имя, кто-то говорит мне: «Дядя Ника…» Я дрожу, я знаю, чей это голос, и не могу проснуться. Наконец я открываю глаза и смотрю в темноту расширенными от ужаса глазами. Посредине комнаты, смутно выделяясь из темноты, стоит Кавочка в одной рубашке, из-под которой видны худые голые ножки. Она говорит совсем, совсем тихо, слова еле достигают до моего сознания: «Дядя Ника, за мной пришел белый человек…» Несколько мгновений я лежу оледенелый, с неподвижным взглядом. И вот я больше не вижу перед собой Кавочку… Дрожа, я достаю спички, зажигаю огонь. Все вокруг обычно, как прежде, только форточка открыта, ее мечет ветер, и в комнату врывается струя холодного воздуха…
Я вскакиваю, одеваюсь и, охваченный жутким предчувствием, среди ночи кидаюсь к Леониду. Там я застаю всех на ногах. Мне с отчаянием сообщают, что хотели послать за мной. Кавочка внезапно очень серьезно заболела. Она лежала в беспамятстве, в сильном жару, никого не узнавая, и бредила о загадочном «белом человеке».
Я был потрясен, я никому не сказал о том, что было со мной в эту ночь. Зачем я сказал бы, кто поймет? Это было так страшно и так значительно…
В продолжение двух месяцев я дни и ночи просиживал у постельки больной Кавочки, стараясь вырвать мою маленькую невесту из рук неведомого. Она была уже не здесь, она соприкасалась уже с таинственным миром. И опять совершилось чудо: я отнял ее у смерти. Она приходила в сознание, стала узнавать окружающих и меня.
До сих пор я не знаю, что это была за болезнь. Доктора определили опасную простуду, я тоже присоединился к их мнению, — но в глубине души я что-то знал, для чего нельзя найти объяснений и что не сказал бы никому в жизни.
Конечно, мне хотелось потушить мои предчувствия, рассудок требовал себе жертв. Когда Кавочка выздоровела, я старался улыбнуться над своими бреднями и убедить себя в том, что видел страшный сон, случайно совпавший с болезнью девочки. Хорошо, я убедил себя, Кавочка выздоровела, моя маленькая невеста вернулась ко мне. Но дальше все так же значительно, каждый шаг, каждая мелочь отмечены все тем же знаком.
Кавочка выздоровела и стала еще тоньше, прозрачнее, молчаливее. Она все смотрела куда-то перед собой своими широкими, бледно-синими глазами, будто видела такое, что мы никогда не увидим. Она не отзывалась на обращения, и приходилось дотронуться до ее плеча, чтобы она очнулась. Она молчала без улыбки и только иногда задавала странные, неожиданные вопросы, на взгляд окружающих, не имевшие никакого смысла.
Когда пришла весна, я уехал на юг, за границу, где все уже было в полном цвету. Я не люблю весну. Мне больно и беспокойно весною. Ах, какое тяжкое одиночество испытываю я весною, особенно вечером, когда небо немного зеленоватое! И какие мучительно-грустные тени заполняют всю землю и дорожки скверов!.. И какие запахи идут от земли и растений! Куда деться, куда спастись от неутолимой тоски? Мое лицо становится весною еще уродливее, и я завидую каждому юноше, идущему рука об руку с женщиной по заглохшей и призрачной улице.
Я уехал за границу, потом поселился в одном провинциальном городе, где заведовал больницей, и опять несколько лет не виделся с моим другом и его семьей. В эту пору мы редко переписывались, какие-то жизненные течения отвлекли меня от пути, который определила мне судьба.
И вот я получаю однажды письмо от жены Леонида. Она пишет мне, что мужу была сделана опасная операция, и он умер. Она осталась одна с Кавочкой и нуждается в дружеской поддержке. Нужно также привести в порядок дела мужа.
Я быстро собрался и приехал к ним. Смерть друга произвела на меня тяжкое впечатление. Но Кавочка поразила меня. Я увидел высокую, стройную, худенькую девушку с мягкими, светлыми волосами и очень большими серыми глазами на прозрачно-бледном лице. Она была вечно серьезна и задумчива и смотрела всегда так, будто молилась на невидимый образ. Какая-то грустная жуть проникала в сердце от этих необыкновенных глаз.
Я остался жить с ними, стал для них незаменим. С Клавдией мы проводили многие часы, мы были очень дружны, но душа ее была молчалива и далеко от меня. Непонятной она была для всех. Из института ее пришлось взять за малоуспешность и странное поведение. Ночью она любила сидеть у окна и смотреть в темноту расширенными, видящими что-то тайное глазами. На вопросы она не отвечала и сама задавала неожиданные вопросы, приводившие в недоумение и беспокойство.
Она всему верила, все чудесное, тайное и страшное было для нее чем-то действительно существующим. Сложив под передником на груди руки, тихо ходила она по комнатам, молясь глазами на невидимый образ, всматривалась в черные тени, прислушивалась к молчаливым углам. Мать привыкла к ней, жалела ее и своим простым умом не придавала значения ее странностям. А я каждый раз вздрагивал от неодолимой жути, когда Клавдия останавливала на мне свои огромные глаза.
Бывало следующее.
Клавдия подходит ко мне и тихо говорит:
— Дядя Ника, — я сегодня буду плакать. Я видела во сне много-много рыбы… Будет несчастье…
— Ах, глупенькая! При чем тут рыба? Какие смешные бредни! Рыба, виденная во сне, и несчастье… Какое отношение это может иметь между собой?..
— Непременно случится что-то, я знаю, — говорит Клавдия настойчивым шепотом, поднимая большие глаза на невидимый образ. — Когда папу отправили в больницу — никто не знал, что он умрет, а я знала. Ночью тогда к нашему окну приходила кошка и царапалась в стекло.
Я не мог смеяться. Да, она знала то, что для нас было скрыто. Холодный страх помимо сознания проходил по моему телу.
К вечеру умерла канарейка, которую Клавдия страстно любила. Она безутешно плакала, целовала крошечное мертвое тельце и шептала:
— Умерла ты, птичка моя ненаглядная! Я знала, что ты умрешь, — недаром я видела столько рыбы во сне…
Вот какая она была странная… Что же мне объяснять еще? И разве нужно, чтобы все это было объяснено?
Ну, хорошо. Так жили мы втроем. Мать Клавдии болела и очень мало смыслила в жизненной практике. А Клавдия была моим единственным светлым и загадочным другом, с которым я проводил дни и вечера, находя в этом еще неизведанное счастье. Мы прочли вместе много книг. Все прочитанное Клавдия понимала по-своему и делала неожиданные, поражавшие глубиною выводы. Ну, да что я буду подробно об этом писать. В этом ли дело!..
А произошло вот что.
Ей исполнилось семнадцать лет. Ее характер ничуть не изменился. Но необычайно расцвела ее красота. О красота моя таинственная! Разве она была для земли? Ее давно уже нет и, может быть, она всегда была только сном, прозрачным и нежным, через который просвечивала святая тишина… Какому невидимому образу молились твои вечно пораженные, большие глаза?
Один раз, — это было весною в сумерки, — она сказала мне просто:
— Послушайте, дядя Ника… Я вас очень люблю. Вы мне самый близкий и дорогой человек.
Да, она так сказала. Я похолодел, а она положила головку ко мне на грудь и печально говорила:
— Ах, дядя Ника, я скоро умру, я опять вижу «белого человека». Мне хочется любить… Я люблю вас, дядя Ника…
Потрясенный до самой глубины, охваченный жутью, дотронулся я до светлой головки. Я едва мог произнести:
— Кавочка, мой единственный смысл… что ты говоришь?..
Она подняла головку и, обняв мою шею, поцеловала меня в губы. Она поцеловала меня, старого урода. Никогда ни одна чистая женщина не целовала меня. Нездешняя моя, кто послал тебя в мою жизнь?
Я вскричал:
— Кавочка, я седею, и я очень некрасивый! Кавочка, мой прекрасный сон, что ты делаешь? Посмотри на меня, видишь, какой я некрасивый!.. Опомнись, моя девочка!
А она целовала меня много раз. У нее были сухие и холодные губы. У нее было нежные-нежные пушистые щеки. У нее руки были такие тонкие, а пальчики такие холодные и влажные…
Все это правда, все это было. Она любила меня, старого, некрасивого человека, она говорила, что я ей дороже и ближе всего, даже мамы. Ах, что же это такое? Не брежу ли я? Я помню, как неожиданно изменился мир. Я не спал ночи и молился заре. Как стучало мое сердце, когда ночь выводила тени из пристанищ на весеннюю улицу! В 47 лет счастье может быть таким же сказочным, как в ранней юности. Я это знаю, потому что любил в первый раз…
Она ласкалась ко мне, целовала меня, теребила мои поседевшие волосы и, молясь на невидимый образ, говорила:
— Вы совсем не старый, вы хороший и молодой, все видите и понимаете… У меня с вами одна душа… И неправда, что вы некрасивы. Вы красивый, у вас такое необыкновенное выражение лица, оно делает его прекрасным, потому что вы очень любите меня, я знаю…
Больше жизни! Больше счастья! Больше правды и Бога! Можно ли любить больше? Ты знала это.
Клавдия стала моей женой. Случилось чудесное: она стала моей женой. Давно ли я видел ее крошечной девочкой, и вот она моя на всю жизнь. Она пришла ко мне, когда я уже постиг всю глубину и всю боль, когда тело и душа дряхлели. Она воскресила меня. Что же это за чудо такое?..
Мы венчались ранней осенью, на нас глядели двусмысленно и шептались. Старик и юная девушка! Но что нам до этого? Мы-то знали, нас тайна великая и святая связала, и глаза наши были полны чистых и благодарных слез.
Нежная моя, глубоко любимая жена! Я навсегда помню твое святое «да», сказанное пред аналоем. Ты сказала «да», — ты закрепила решение Бога и судьбы.
Сбылась мечта, наяву совершился чудесный сон. Давно-давно ждал я подругу, в одинокие ночи звал ее, неведомую. На моих глазах, час за часом расцвела она для меня. Ее светлые волосы похожи на волосы сказочной женщины, которая из-за моря приплыла к одинокому отшельнику. Ее глаза до сих пор молятся на невидимый образ, и от этого она кажется пришедшей на землю из Божьей страны.
Вот она ходит по комнатам, задумчивая и тихая, а кожа у нее прозрачная-прозрачная. Она сидит около матери, прижавшись головкой к ее руке, и потом идет ко мне и обнимает мою шею, припадает к груди, томится томлением непонятным.