Возраст: 19
Направляющий отдел: внешняя разведка
Направляющий сотрудник: Файндтру 2.6
Обстоятельства поступления (подробно, при необходимости использовать дополнительную страницу): Объект не владеет навыками письма. Текстовая интерпретация выполнена нейросетью «Творческий‑2»
Мистер Файндтру уже допрашивал меня, и я подробно пересказала ему все, что смогла вспомнить. В тот день мы отправились кататься на поезде. Папа сказал, что готовит сюрприз. Для меня же сама поездка была подарком, ведь мы почти не выходили из дома. Много лет я жила в мире приглушенных звуков, пресной пищи и темноты. Мне было одиннадцать, когда пьяный водитель отправил меня в кому. С тех пор все, что осталось в моей жизни, — металлический голос отца и прикосновения его шершавых рук. Со временем я заново научилась ходить, но мой мир остался замкнут в четырех стенах. Лишь воображение, питающееся аудиокнигами, рождало красочные образы, но со временем и они потускнели.
Мы шли довольно долго, петляя по улицам, где я постоянно обо что–то спотыкалась. Несколько раз папа брал меня на руки. Наконец я услышала стук колес. В вагоне было прохладно, я жалась к мягкому плечу и улыбалась в ожидании обещанного сюрприза. Большую часть пути мы, как обычно, молчали. Убаюканная ритмичным покачиванием, я уснула. Вагон уже не двигался, когда меня разбудили голоса неподалеку. Папа с кем–то спорил. Гулкий хриплый бас и визгливый, наверно женский, голос. «Она еще не готова!» — единственное, что мне удалось разобрать. Потом послышался глухой удар, угрожающий хрип, удаляющиеся шаги. Отец вернулся, но лишь на минуту. «Мне нужно уйти, милая. Не бойся. Открой свой подарок». Это были его последние слова. Вскоре я услышала, как трогается поезд, но мой вагон остался на месте. Я кричала, звала отца, но ответом мне был лишь затихающий стук колес.
Чтобы отвлечься от пугающих мыслей, я взяла в руки оставленную отцом коробку. Отчетливо помню мягкий бархат обёртки, шорох пенопластовых шариков, скрывающих холод металла. Стальной футляр открылся бесшумно, обнажив странный предмет. Было трудно узнать такую простую вещь, ведь это последнее, чего я ожидала в подарок. Очки?! Я крутила их в руках, пытаясь понять смысл нелепой шутки. Обида непонимания сменилась шоком. Мои глаза! Забытое, потерянное чувство света испугало и удивило меня. Два тусклых пятна в руках заставили забыть обо всем. Поколебавшись всего мгновение, я надела странный подарок и содрогнулась. Мир обрушился на меня грязными наплывами на стенах и удушливым смрадом. Меня стошнило. Содрогаясь в конвульсиях, я смотрела, как меня покидает завтрак. Лимонный пудинг, яркое пятно на сером полу. Те эмоции… их невозможно передать словами. Восторг вновь обретенных чувств, густо приправленный ужасом от увиденного хаоса вокруг. Это был совсем не тот яркий и светлый мир детства, который так часто мне снился. Изъеденные ржавчиной и копотью стены, наглухо заваренные окна, через дыры в полу виден черный песок.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем фейерверк в мозгу притих, и я смогла сориентироваться в пространстве. С трудом отодвинув перекошенную дверь тамбура, щурясь от яркого света, вышла на перрон. Изъеденный глубокими трещинами бетон был пуст. Пройдя дальше, на подступах к развалинам станции, я впервые увидела их. Издалека черные фигуры напоминали слепленых из сажи снеговиков. Подойдя ближе, я смогла разглядеть торчащие из бесформенных груд части тел, и даже расплывшиеся очертания лиц, устремленные к небу. Пытаясь подавить вновь подступающую тошноту, я звала на помощь, надеясь увидеть хоть одного живого человека. Мысли путались, перебивая друг друга. Почему отец бросил меня в этом аду? Что здесь произошло? Страшные черные фигуры напоминали обугленные тела из пропагандистских роликов об оружии массового поражения, надоедавших в детстве. Но это был не хрупкий крошащийся пепел, остающийся после обстрелов. Тела сочились черной смолой, вязкие капли собирались в блестящие лужи. Я заплакала. Внезапно безглазое изуродованное лицо одной из фигур повернулось. С булькающим звуком разомкнулись челюсти, выпустив в мою сторону черное облако спор. Этот кошмар окончательно сломал меня, лишил рассудка. Я бросилась прочь, бежала впервые за много лет, прочь от панического ужаса, сдавливающего грудь. Задыхаясь от одышки, я забралась на холм и увидела лес. Он встретил меня запахом смолы и темным ковром гниющей хвои. Некоторое время я бесцельно бродила в тишине среди умирающих деревьев. Мой чуткий слух не улавливал ни пения птиц, ни жужжания насекомых. Поэтому громкий окрик «Стоять!» едва не оглушил меня. Из–за деревьев показалась фигура в камуфляже. Человек медленно приближался, не переставая целиться в меня из ружья. Остановившись метрах в пяти, старик опустил дуло и крикнул: «Показывай!». Что показывать? — не поняла я. «Ноги! — Закатывай штаны».
Хитроумно замаскированный механизм поднял нас в убежище, выстроенное в кронах гигантских сосен. Развешанные тут и там кисточки сушеных трав наполняли воздух пьянящими ароматами. Выпив предложенный стакан самодельного вина, в тепле и полумраке я разомлела и расслабилась. Дед бодро хлопотал по хозяйству, напевая смутно знакомую мелодию. «Вот, на всякий случай, хуже не будет», — с этими словами он поставил у моих ног таз с водой. Надев перчатки и пристроив на голове фонарь, он долго мял и рассматривал мои ступни, распаренные в теплой воде. «Отлично, просто прекрасно!» — приговаривал он, орудуя полотенцем. Поинтересовавшись, в чем причина такого внимания к моим ногам, я заставила его замереть. «Головой тебя, что ль, приложило, или с луны упала?» — удивился дед, вглядываясь в мое лицо. Пришлось объяснять ему, что со мной. Старик лишь кряхтел и сочувствующе улыбался. Потом он рассказал про войну, про споры, заразившие мир, и людей, чьи сосуды прорастают в почву, превращая их в живые грибы. Весь этот ужас. Теперь я понимаю, что мы жили как затворники не только из–за моей болезни. А моя слепота? Убегая в лес, я не заметила, как с меня слетели очки. Выходит, они лишь сняли в моей голове какой–то блок. Я отвергаю мысль, что отец сознательно слепил меня. Как бы ни был ужасен мир вокруг, я заслуживала быть его частью. Может, он, наконец, это понял. Теперь я во всем сомневаюсь. В той аварии отцу распороло горло. Очнувшись, я слышала лишь синтезированную речь, ни разу не видела его, не чувствовала родной запах.
В доме на дереве я провела несколько дней, впитывая мир вокруг. Восхищалась проглядывающими сквозь ветки красками заката и относительной свежестью высоты. Пыталась помогать по хозяйству, придумывая из одних и тех же консервов разные блюда. Матвеич хвалил. Он рассказал, что давно не слышал поездов, вот и пошел проведать. Дальше–то ехать некуда, за поворотом разрушенный мост. Так мы и встретились. Дед утверждал, что знает истинную причину случившегося. Вечерами, выпив вина, он плакал, бормотал незнакомые слова. На расспросы лишь мычал и мотал головой. Не хотел говорить мне правду. Боялся, что если его найдут, то уже никогда не отпустят. А он любит свободу. Пусть и такую. Мне стало его очень жалко, и у нас почти не осталось еды. Днем, пока он спал, я ушла. Если вы найдете деда в истрепанной серой телогрейке и обмотанных синей изолентой валенках, пожалуйста, не вредите ему. Он был ко мне очень добр.
Наличие хронических заболеваний: не установлено
Наличие аллергии: биопластик бп‑2
Сбор естественных биоматериалов (ягоды, грибы, плоды, кора деревьев, трупы животных) в течение последних 30 дней: не установлено
Контакт с почвой без спецодежды: не установлено
Дата: 10.11.2044
Верховному правителю
Империи Зодиак
Эдуарду Высокородному
От анонимного, но глубоко небезразличного
к судьбе Империи Зодиак доброжелателя.
Пишу и плачу. Изгнила система, погрязла в бюрократии, коррупции и разврате. Про разврат мне доподлинно неизвестно, но куда ж без него.
Я не кляузник, но за неделю уже семь раз пытался передать жалобу для рассмотрения, это восьмой. То подписей не хватало. То хватало, но стояли не там. То зарегистрировал у троих советников, а надо было у четырех, но четвертый отказался регистрировать, сославшись на то, что он должен был первым поставить печать — а теперь, увы, никак… То не тому взятку дал, а кому надо не дал, обидел до глубины души обоих и был выгнан, цитирую: «учиться расставлять приоритеты». Грустил два часа, потом собрался и старательно изучил регламент подачи жалобы Правителю, даже мелкий шрифт. Справился идеально и был безмерно горд собой. Но достоверный источник, попросивший сохранить его инкогнито, по секрету сообщил, что Правителю мое обращение не передали. Запросил статус заявки, получил ответ, что, к всеобщему сожалению, мое обращение таинственным образом затерялось. Передо мной официально извинились, заверили, что все виновные будут непременно найдены и наказаны, похвалили за активную гражданскую позицию, наговорили много хвалебных слов о том, какой я молодец, и посоветовали не сдаваться. Было приятно, но обидно. Я предложил просто озвучить проблемы на очередном Совете по работе с жалобами граждан. Со мной согласились, что вопросы были подняты весьма злободневные и требующие решения, но без надлежаще оформленного документа, полученного официальным путем, у Правителя связаны руки. Иначе обвинят в злоупотреблении властью — а там бунты, анархия, разруха. Перспективы, конечно, безрадостные, но однозначно дальше так нельзя.
Нужно срочно принимать кардинальные, возможно, немного кровопролитные, но справедливые меры. Знаю, что никому не хочется, но надо.
Иначе крах всему, что было создано с такой трепетной любовью, превозмогая недосып, усталость и боль в копчике от жесткого и, замечу, ледяного сиденья трона. (Кстати, этот вопрос я бы тоже хотел обсудить. Трон из цельного куска гранита — это, бесспорно, мощный символ крепости власти, но почки требуют перемен или хотя бы подушки).
Прошу меня правильно понять, я ни в коем разе не призываю казнить кого–нибудь (боже упаси, я ж не зверь какой–то), но отрубить, чисто гипотетически, например, у советника Урмана руку было бы нелишним. Все равно у него их шесть. Это и так на четыре больше чем требуется. И мне лично непонятно, почему он категорически против столь оптимального решения. Конечно, как советнику ему будет неприятно лишиться части тела и пройти через порицание коллег. Но как гражданин он должен сам понимать всю важность наказания ворюг у власти и даже радеть за это. К тому же никто не забирает нечестно добытое — всего лишь тактично просят принять возмездие.
К слову сказать, не хочу вновь прослыть тираном, но терзают меня смутные сомнения, что самая обделенная прослойка Империи — чиновники, банкиры и советники Правителя. Я ни на что не намекаю, но исключительно от них почему–то поступают жалобы на невыносимые условия жизни. Хоть бы раз какой–нибудь фермер или сапожник попросил материальной помощи или льгот — да хоть бы на налоги. Но нет, среди «гибнущих в нищете» топчутся одни и те же лица. Вышел я как–то инкогнито прогуляться по столице и посмотреть, как же живет всем довольное население. Прогулялся метра на три от дворцовых ворот — оштрафовали за то, что шел по проезжей части. Заметил, что тротуара нет, — оштрафовали за критику дорожной службы. Возмутился произволом — оштрафовали за осуждение действий стража порядка. Расправил крылья и взлетел — штраф за полеты без лицензии. Сгоряча пнул камень — заработал сразу два штрафа: за хулиганство и создание помехи на дороге. А также был приговорен к исправительным работам по водворению булыжника в привычное для водителей место. Ругнулся — оштрафовали за брань в общественном месте (тут, конечно, сам виноват, нервы надо держать в узде, вдруг рядом дети, а тут я весь такой из себя непедагогичный). На этом деньги кончились. Поняв, что прогулка по городу мне уже не по карману, дал расписку, гарантирующую оплату штрафа за повторный проход по проезжей части, повернул обратно.
С прискорбием вынужден заметить, что то ли штрафов многовато, то ли все дело в привычке. С одной стороны, претензий ведь ни от кого не поступало, с другой — с местными расценками сомневаюсь, что это кому–то по средствам. Одна только пошлина за обращение к Правителю чего стоит. Даже меня впечатлила эта сумма. Хотя я согласен с советниками, что ее размер оберегает от жалоб по пустякам.
Но все же считаю, что количество штрафов необходимо сократить. Уверен, их наложение, заставляет людей чувствовать себя преступниками, а это негативно сказывается на самооценке и сильно расстраивает. Можно ведь, например, просто сделать дороги платными — и пожалуйста, ходи, сколько тебе вздумается, пока есть деньги. Вроде и то же самое, а уже эмоционально приятнее.
В завершение, прошу ответственнее относиться к соблюдению инкогнито личности заявителя. Доказательств утечки данных граждан не имею, но, несмотря на то, что я анонимно подавал все жалобы и ни одна из них так и не попала к Правителю на рассмотрение, как–то вдруг подозрительно стал коситься на меня советник Урман. Я, может, и паранойю малость, но чует мое сердце, не просто так зачастили его дочурки устраивать мне романтические ужины. В связи с этим, кстати, прошу увеличить количество дегустаторов. Последние пять кулинарных способностей девиц не оценили и померли. Оставшиеся подло притворяются сытыми и уверяют, что научились по запаху определять пригодность еды в пищу.
С уважением
Доброжелатель.
Спасибо, что согласились уделить мне время, сэр. Мне порекомендовали обратиться к вам как к видному специалисту по спиритизму и всяким таким штукам. Я хочу сказать, мой рассказ скорее для священника, чем для врача, но священника же не спросишь, поверил он тебе или нет. А я очень хочу, чтобы мне поверили и дали совет, потому что говорю чистую правду, сэр.
Давайте я сперва скажу о себе. Моя молодость была не особо безупречной. Но каждый зарабатывает на жизнь как может, особенно если родители не озаботились оставить хоть что–то, вот как мне. Хотя мой отец был из джентри, мне он оставил только фамилию и никакого наследства. Я даже успел четыре года поучиться в школе. А потом оба отдали богу душу, а я остался, но вы же не это хотели услышать, верно?
Ну так вот. Я расскажу про день, который перевернул мою жизнь. В тот вечер я слонялся по переулку в старом городе. Уже темнело, потому что зимой темнеет рано. Народу на улицах становилось все меньше — а значит, мои надежды на ужин тоже становились меньше и меньше. Вообще–то я не был вором, в смысле не брал больше, чем надо, но когда в брюхе шарманка играет, разве устоишь? Однако я к тому времени уже разобрался, что к чему, и придумал отличный план: решил жениться. Есть же состоятельные дамочки, у которых благоверный дал дуба, верно? А дамочки вполне ничего и не прочь еще раз сходить замуж, хотя, конечно, уже в возрасте. Я б женился на какой–нибудь обеспеченной бездетной вдовушке годков так сорока. Но для этого нужен был приличный костюм и какие–никакие средства на начало ухаживания.
Вот я и надумал эти средства добыть, жениться и зажить уже честным человеком. В старом городе полиции меньше, фонари стоят реже, дома пониже, жизнь попроще — в общем, там я чаще всего и промышлял. И в этот вечер я шел по переулку, поглядывая по сторонам, потому как этот район был мне незнаком: город большой, а я промышлял в основном в его восточной части. Что я видел? Закрытые наглухо ставни, глухие стены, крепкие двери, запертые на сто запоров. Даже лавки были уже закрыты. Дома были по большей части в два этажа, и окна имелись только на втором. Невезуха, да и только.
И я уже собрался повернуть обратно и попытать счастья в другом месте, как совершенно неожиданно взглянул направо — в такой, знаете, закоулок, а там друг напротив друга стояли два одноэтажных домика. Из окна одного из них на мостовую лился яркий свет. Меня притянуло туда, как магнитом, — когда продрог до костей и брюхо примерзло к позвоночнику, даже посидеть у лампы — и то вроде как согреешься.
Я осторожно заглянул в окно, наполовину прикрытое плотной портьерой. Между занавесями обнаружилась широкая щель, которая давала хороший обзор на всю комнату. Там горел камин, на столе стояла яркая лампа, так что комнату можно было хорошо рассмотреть. Да уж, тут жили не бедняки. На полу лежал ковер, стены оклеены яркими модными обоями, изящная мебель — оттоманка у стены и кресла — выглядела довольно новой, обивка — не потертой, а на каминной полке стояли какие–то дорогие на вид безделушки. В комнате никого не было, но я заключил, что скоро сюда кто–то придет, не зря же оставили горящую лампу.
Но пока что я принялся осматривать окно. К моей великой радости, оно легко открывалось, я даже на пробу приподнял створку, просунув под нее лезвие ножа. Хозяева, похоже, не очень–то опасались грабителей, но мне это было только на руку.
Я решил для начала хорошенько рассмотреть обстановку, чтобы потом, когда лампу унесут, в темноте утащить самое ценное. Под лампой на столе лежала табакерка, вроде бы серебряная. На каминной полке среди безделушек и букетов сухих цветов я узрел серебряную же с виду вазу. От волнения у меня во рту пересохло. «Черт, — подумал я, — да вынести только несколько безделушек — и мой план, считай, финансово обеспечен. Да я даже ущерба особого не нанесу этим богачам: от того, что у тебя сперли вазу, не умирают».
Тут я опомнился и огляделся, не заметил ли кто, как я заглядываю в окна. В переулке все так же никого не было, дом напротив выглядел нежилым — из–за плотных глухих ставень не пробивалось ни лучика света.
Успокоенный, я вернулся к созерцанию моей комнаты, потирая замерзшие руки и постукивая ногами. Неизвестно, сколько еще мне придется торчать у окна… И тут меня осенило: я же могу залезть внутрь и ждать там! В тепле и уюте! В богатых домах портьеры обычно доходят до пола, и я отлично могу спрятаться за одной из них. Конечно, если меня обнаружат, наверняка вызовут полицию, но ведь могут и не заметить! Я прислушался, потом приподнял раму, торопливо перелез через подоконник и вновь опустил ее. Все, отступать поздно. Эх, как же здесь было тепло! За бархатной темно–малиновой портьерой было уютно, но пыльно. Я почесал нос, чтобы не чихнуть не вовремя, стараясь принять позу, при которой меня не будет видно из комнаты. К моей великой радости, портьеры оказались не такими уж новыми. Я нашел крохотную дырочку, приник к ней глазом и стал ждать.
Дверь отворилась, и в комнату вошел какой–то мужчина средних лет, по виду — джентльмен, одетый в вечерний костюм, при галстуке и бутоньерке, как будто собрался куда–то для выхода. Он расхаживал по комнате и жестикулировал, бормоча себе под нос. Я следил за ним несколько минут, надеясь, что он наконец уйдет по своим делам, раз уж оделся в хорошее платье, но не тут–то было. Он говорил сам с собой, то тише, то громче, и все беспокойно кружил вокруг стола. Его лицо отражало всю гамму чувств — ненависть, отчаяние, злобу. Наконец он остановился и посмотрел вверх. Я проследил за его взглядом. Потолок в комнате был высок, и над круглым столом висела незажженная люстра. На мгновение мне показалось, что ему темно и он хочет еще света.
Но я ошибался. Мужчина вышел из комнаты и вскоре вернулся, держа в руках веревку и невысокий табурет. Он поставил его на стол, небрежным жестом сметя с него какие–то бумаги, письма, разлетевшиеся по комнате, табакерку и что–то еще. Легко запрыгнул на стол — уж поверьте, ловкости ему было не занимать — встал на табурет, дотянулся до люстры и начал завязывать на ней веревку.
Я как будто окоченел в этой теплой комнате и не мог даже кончиком мизинца двинуть. Язык присох к глотке, и я не мог крикнуть: «Что ты делаешь, безумец! Остановись! Это я, голодный и бездомный бродяга, должен думать о том, как свести счеты с моей жалкой жизнью. Но я не собираюсь сводить с ней счеты — напротив, готов цепляться за нее руками, ногами, зубами, да хоть ребрами!» Но я не крикнул, с замиранием сердца глядя, как мужчина наладил скользящую петлю, просунул в нее голову, постоял так, будто раздумывая, а потом решительно оттолкнул табурет ногой и повис, извиваясь и дергаясь.