К шести часам вечера, когда Верита кончила разбираться в бумагах, выяснилось, что Перски должен Лонегану девятнадцать тысяч долларов. Плюс около восьми тысяч типографии и за бумагу и тридцать семь тысяч невыплаченных федеральных и местных налогов. И никакого имущества, кроме пары вшивых старых столов.
— Всего шестьдесят пять тысяч долларов, — подытожил я.
— Иисусе! — прошептал он, глядя на желтый листок с аккуратными записями Вериты. — Я знал, что очень много, но столько… Это ужасно!
— Фактически вам абсолютно нечего продавать, — мягко заметила Верита. — Вам остается только объявить себя банкротом.
Перски пристально посмотрел на нее.
— Банкротство освободит меня от уплаты налогов?
— Нет. Налоги не прощаются.
— Как и задолженности Лонегану. Во всяком случае, если вам дорога своя шкура, — мрачно сказал он и, не договорив, повернулся ко мне. — Что будем делать?
Мне стало его жаль. Потом вспыхнуло раздражение. Что-то я больно жалостливый. Даже во Вьетнаме мне было жалко тех, кто попадал в перекрестье моего оптического прицела. Сперва я не мог нажать на курок, пока по кустарнику вокруг меня не начинали щелкать пули. Только тогда я осознавал, что тип в прицеле — мой враг, и жалость исчезала. Я нажимал на курок. Автоматическая очередь перерезала его почти надвое… Мне незачем было испытывать жалость там, нет смысла чувствовать ее и здесь: ни к тому пацану, который пытался ударить меня прошлой ночью, ни к этой ослиной морде, которая сгорает от желания подсунуть меня Лонегану вместо себя.
— Пойдем, — сказал я Верите. — Обойдемся без «Голливуд экспресс».
Она встала. Перски вцепился в мою руку:
— Но Лонеган сказал…
Я грубо стряхнул его.
— Чихать мне на его слова. Если Лонегану нужна твоя газета, пусть сам ее и покупает. На свои деньги, а не на мои.
— Инкассатор вернется за вами в семь. Что мне передать ему?
— Что слышал. Пусть доложит Лонегану. А я пошел домой.
Верита оставила свою машину перед моим домом, так что нам действительно пришлось возвращаться пешком. Это заняло около часа.
— Я к себе, — сказала она, когда мы наконец добрались.
— Нет, поднимайся ко мне. У меня есть бутылка вина. Освежимся. Мне хочется отблагодарить тебя.
Она улыбнулась.
— Забавно. Я училась этой работе шесть лет, и лишь сегодня мне впервые выпал случай применить свои знания на практике.
Меня внезапно толкнуло:
— Ты говоришь не как чикано!
— Акцент для конторы по безработице, — рассмеялась она. — Бухгалтера ворочают языком иначе.
Я проникся к мексиканке уважением.
— Пошли. Обещаю, что мы будем говорить только по-американски.
Верита искоса поглядела на меня.
— А… мальчишка?
Я улыбнулся в ответ:
— Он, наверное, уже ушел.
Но я ошибся.
Стоило открыть дверь, как нас приветствовал восхитительный аромат жареного мяса. Стол был накрыт на двоих: фарфор, хрусталь, лен, литое серебро столовых приборов и подсвечников.
— Кучеряво живешь, — глянула на меня Верита.
— Впервые все это вижу! У меня ничего подобного нет.
Я ринулся в кухню. Давешний парень стоял у плиты. Одет он был в легкий клетчатый жакет и белые льняные слаксы, а воротник шелковой рубашки аккуратно стягивал фуляр святого Лаврентия. На звук моих шагов парень оглянулся.
— Обед будет через двадцать минут, — возвестил он с широкой улыбкой. — Возвращайся пока в гостиную и отдыхай. Я сейчас приготовлю коктейли.
Я молча повернулся и вышел из кухни.
— Он говорит, что сейчас приготовит коктейли, — подавленно объявил я Верите.
— Кажется, ты сделал неплохое приобретение, — улыбнулась она.
Парень возник из дверей кухни, подошел к маленькому бару в стене и открыл его. На полке красовался целый ряд бутылок: водка, джин, скотч, вермут. Парень молча достал из золотого ведра лед, положил его в бокал и налил скотч.
— Ты ведь предпочитаешь именно это, верно? — спросил он у меня.
Я кивнул и взял бокал.
— Что вы предпочитаете? — обратился он к Верите.
— Водку с тоником? — вопросительно произнесла она.