— Подумайте! — Глазунов порывисто вскочил. — Пока не поздно! Не то…
— Минуточку! — властно осадил Бурлак, гулко прихлопнув ладонью по столешнице. — Минуточку!.. Какая эмоциональная разнузданность. — И уже назидательно и чуть укоризненно. — Чувства — это нервы. Зачем же так-то? Без нужды и по ветру?.. — Разом сменив тон на командный. — Проследите, чтобы сегодня… Сегодня же!.. Кабанов приступил к работе. Откуда емкости?
Командный тон подействовал на Глазунова отрезвляюще и успокаивающе. Ответил четко и деловито:
— На сто четырнадцатом есть два порожних двухтысячника. Разрежем. В рулоны. Перекинем на Черный мыс и…
— За двое суток… — не то переспросил, не то восхитился Бурлак.
— Кабанов умеет работать…
— Вот-вот. И слово держать умеет, — с непонятным самодовольством договорил Бурлак.
Надо было уходить, иначе не миновать новой стычки. Спрятав глаза, торопливой скороговоркой Глазунов спросил:
— Я могу идти?
— Шагай, — обычным будничным голосом ответил Бурлак, давая тем самым понять Глазунову, что уже забыл о недавней размолвке и не придает ей никакого значения. Привстав, подал руку. — Крути на все триста шестьдесят.
«Можно и на четыреста!» — повисло на языке Глазунова, но он смолчал: и так ни с того ни с сего наломал дров. Однако последняя фраза Бурлака почему-то застряла в сознании, царапалась и жалила: «Будто милостыню подал». И тут же подосадовал: «Зря не слетал в Ожогово, не поговорил с Сивковым. Привыкаю к кабановской тропке…»
Он уже взялся за дверную ручку, когда его окликнул Бурлак:
— Постой-ка, Антон Никифорович.
Окаменело замер Глазунов спиной к начальству, лишь голову чуть повернул.
— Сегодня будем распределять новый дом. Там твое заявление. Трехкомнатная устроит?
Это был как удар в спину — коварный и неотвратимый. Чувство раскаяния, благодарности и одновременно болезненной ущемленности захлестнуло Глазунова.
— Спасибо, Максим Савельевич, — растерянно пробормотал Глазунов. — Вполне устроит. Спасибо.
И вылетел из кабинета.
Распаленный, до крайности взвинченный, Глазунов встопорщенной лохматой птицей летел по неширокому коридору вдоль шеренги одинаковых дверей, лавируя между курильщиками, которые в одиночку и группами дымили подле высоких железных урн. Волосы на голове Глазунова были вздыблены, как иглы ощетинившегося ежа. Даже под пристальным надзором жены эти непокорные черные вихры все время топорщились, как взбаламученная ветром луговина. Когда они бывали на людях, жена то и дело говорила ему: «Антон, причешись», и он покорно смирял буйную поросль расческой, приминал ладонями. Длинные, жесткие, черные завитки никли, словно намагниченные, прилипали друг к другу, ложась ровными красивыми волнами. Но вот Антон затевал спор или ввязывался в уже гремевшую перепалку, начинал резко размахивать руками, раскачивать головой, и только укрощенные вихры вновь воинственно поднимались, разлетались в разные стороны. И снова жена придвигалась к нему и, улучив минутку, просительно шептала: «Причешись, Антон», или знаками заманивала его в укромный уголок и там совала в руку расческу, а то, смочив ладонь, сама принималась усмирять непокорную буйную поросль. «Да не тронь ты его, Роза, — не раз говорила ей Ольга Кербс, вместе с которой работала Глазунова. — Лохматый-то он красивей, воинственней, ближе обликом к своему внутреннему содержанию…»
Пролетев коридором до лестницы, Глазунов застучал пятками по ступеням, норовя поскорее исчезнуть из трестовской конторы, чтобы, не приведи бог, не столкнуться с женой. И только подумал о жене, как та встала на пути.
— Полчаса тебя караулю. Зайдем ко мне.
— Потом, Роза. Вот так… — царапнул пальцами правой руки по воротнику тонкого серого свитерка.
— Погоди. Чего там? — кивнула на потолок.
— Деловой разговор. Срочно надо емкости на Черный мыс…
И шагнул было мимо жены, но та решительно заступила дорогу. Спросила требовательно, с болезненным надрывом:
— Опять с полоборота завелся?
— Отстань, пожалуйста…
И умолк, глядя на жену не то с мольбой, не то с укором. Роза молчала, чувствуя, как к сердцу подступает злость на непутевого супруга. Он понял: либо скандал, либо откровенность. Вздохнув обреченно, сказал:
— Ну обменялись мнениями насчет важности материального стимула.
— И твое, конечно, не совпало? Поперек?
— Ну, поперек. Поперек. И что?..
Каждое слово он сопровождал энергичным кивком головы, и та сразу стала походить на огромный репей с длинными черными колючками.
— Ничего, — обреченно выговорила Роза. — Господи, когда ты наконец поумнеешь? — И отступила в сторону, освобождая путь.
Глазунов неожиданно обнял жену и, легонько прижимая ее к себе, сказал вполголоса:
— Между прочим, твоему не умнеющему мужу выделили в девятиэтажке трехкомнатную квартиру.
— Врешь! — воскликнула она, уверенная, что муж сказал правду.
— Это оскорбление личности. Спроси у Бурлака.
Роза порывисто обняла его за шею, чмокнула в щеку.
— Молодец!
— Удивительное непостоянство, — с напускным осуждением проговорил улыбающийся Глазунов. — То недоумок, то молодец…
— Да будь ты чуть покладистей… — неожиданно серьезно и горячо заговорила Роза, — с твоим талантом, с твоей работоспособностью давно был бы начальником главка…
— Может, и был бы, если бы…
— Если бы не поперечничал. Но почему тебе всегда надо поперек начальству? Не хочешь поддакивать — не обязательно рубить «нет!». Можно же самортизировать: «интересная мысль», «заманчивая идея»… Да мало ли в русском языке таких вот словосочетаний? Ни к чему не призывают и не обязывают, не подрывают и не рушат, не зовут и не ведут. Отсох бы язык?
— Не отсох бы! Не отсох! — снова загорячился Глазунов. — Сам понимаю. И хочу! — Притиснул пятерню к груди. — Честное слово! Не могу! Приставь автомат к затылку — не могу! Эти твои словечки — ни вашим, ни нашим — первейшая подлость! Это то самое «чего изволите?», на котором любая мерзость произрастает.