— Ну как ты не поймешь, я хочу домой! Слышишь? У меня замерзли ноги. Тебе хорошо, ты в шубе, а я…
Где был ее балок? Как выбраться из завьюженной, гудящей и стонущей рощицы — девочка не знала. Да и уйти от собаки страшилась. В конце концов они забрели в какую-то фанерную будку, Даша нашла там заветренный уголок, сжалась и затихла. Собака сидела рядом, прикрыв дверной проем.
В заветренном закутке подле теплого, мягкого собачьего бока Даша несколько успокоилась и, обхватив пса за шею, забормотала:
— Послушай, это твой дом, да? Ты привела меня, чтобы показать его? Мне здесь очень нравится, но меня ждет мама. И я хочу есть. Слышишь? Пойдем назад.
Она просила, уговаривала, но пес не двигался.
А за тонкими стенами будки уже загустела ночь, метель разгулялась в полную силу. И хоть мороз был невелик, градусов 4—5, не больше, — Даша закоченела. Попробовала встать и не смогла. Когда же, пересилив себя, она все-таки поднялась, ступни прострелила такая ослепительно острая боль, что девочка, ойкнув, опустилась на груду мусора и заплакала. Холодным мокрым носом пес ткнулся ей в лицо, несколько раз лизнул и выскочил из будки. И тут же в метельный гул вонзился протяжный, жуткий вой собаки.
Ее голос и привлек одну из групп гудымчан, поднятых на розыски девочки. Они обнаружили Дашу перемерзшей, перепуганной, но невредимой. Вместе со спасенной девочкой в балок Бобровых вошел и безымянный желтый пес, вошел и навсегда остался.
Как всегда, в половине восьмого утра Бурлак появился в своем кабинете, и тут же приемную заполнили начальники строительных подразделений огромного, пожалуй, самого могучего в стране трубостроительного треста.
Первым в кабинет Бурлака вошел начальник СМУ-7 Глазунов.
— Кабанов берется за четыре дня перетащить и установить на Черном мысу две емкости по две тысячи кубов.
— Иного не ждал, — с плохо скрытым самодовольством отреагировал на весть Бурлак. — На таких, как Кабанов, мы и держимся.
Дрогнул Глазунов, хотел, видимо, возразить, да перемог, пересилил желание, смолчал. Но Бурлак приметил молчаливый протест Глазунова и спросил:
— Не согласен?
Не хотел Глазунов пикироваться с начальством. Никак не хотел. Потому как надумал именно сегодня решить наибольнейшую проблему своего бытия — квартирную. С тремя детьми и женой Глазунов ютился в двадцатишестиметровой холодной и сырой двухкомнатной малогабаритке. На днях сдавался первый в Гудыме девятиэтажный кирпичный дом. Квартиры в нем улучшенной планировки: большая прихожая, сушильный шкаф, мусоропровод и прочие блага цивилизации. В тресте лежала почти тысяча заявлений на жилье, а в новом доме всего семьдесят две квартиры. Но если бы их было и вдесятеро больше — все равно без команды Бурлака квартиру не получить. Идти к Бурлаку на поклон Глазунов не хотел: унизительной и постыдной казалась роль просителя, не уверенного в том, что ему не откажут. Вот он и решил сегодня напомнить Бурлаку о своем заявлении, чтобы управляющий вынужден был дать положительный ответ. Потому на задиристый вопрос Бурлака Глазунов отвечать не стал.
— Какая разница: согласен, не согласен. Раз другого выхода нет…
— Не узнаю Антона Глазунова… — сощурился в язвительной ухмылке. — В твоем запаснике всегда были ходы наперекор и поперек начальству. Неуж иссяк родник?
Вмиг позабыл Глазунов о близком дележе квартир и, глядя в смеющиеся, торжествующие и предостерегающие глаза управляющего трестом, глуховатым от нарастающего волнения голосом пробубнил:
— Есть и сейчас ход. Честней и выгодней для треста и для государства.
— Слушаю вас, — заинтересованно обронил Бурлак, лицо его сразу стало непроницаемо-холодным и властным.
— Можно договориться с Сивковым. Сделает не хуже. И никакой приплаты не потребует…
— В тот же срок? — уточнил Бурлак, уверенный, что этот козырь крыть будет нечем.
— Н-ну… в части срока…
— Ясно. Какой же срок называет Сивков?
— Он только завтра прилетит из Ожогова. Налаживал там…
— Чего же вы огород городите? Прилетит — не прилетит. Возьмется — не возьмется. Уложится — не уложится. Демагогия!
— Да мне все равно, — сорвался Глазунов. — Не такие деньги швыряем на ветер. А эти…
— Сколько этих? — без интереса спросил Бурлак, придвигая кожаную папку с бумагами на подпись.
«Тебе все равно, сколько, лишь бы дыру заткнуть», — неприязненно подумал Глазунов и намеренно зло и жестко выговорил:
— За двое суток четыре тысячи на четверых.
Не дрогнул Бурлак. Даже глаз от бумаги не оторвал. Пробурчал равнодушно:
— За все надо платить. За темпы. За мастерство. За риск.
Это нарочитое, как подумал Глазунов, равнодушие управляющего высекло новую, еще более яркую искру гнева.
— Рублем мощенная дорожка — кривая и скользкая. Когда-нибудь, а все равно сломаем шею!
Бурлак нехотя отлепил взгляд от бумажного листа, встретился глазами с Глазуновым и уже напористо, с нескрываемой иронией и превосходством спросил:
— Кто сломает? Государство? Наше ведомство? Или только трест Гудымтрубопроводстрой?
— Все сковырнемся! — ожесточенно выкрикнул Глазунов. — К чертовой матери! В скором времени!..
«Зачем это я? — с безнадежным унынием запоздало спохватился Глазунов. Черт с ними, с тысячами. Квартиру надо вышибать, а я…»
С недавних пор приметил Глазунов за собой вот эту странную, пугающую неподвластность рассудку собственных поступков и слов: не хотел, а говорил, не предполагал, но делал. Порой рассудок был так далек от слов и поступков, что лишь издали, с немалым запозданием мог понимать и оценивать содеянное и сказанное.
Вот и сейчас, понимая ненужность и пагубность нежданно возникшего конфликта, Глазунов хотел его приглушить, но вместо уступчивых, заискивающих словечек с языка сорвалось:
— Вся наша метода — любой ценой, лишь бы в срок! — плодит временщиков и хапуг.
— Слушай… Антон… Никифорович… — будто три чугунных шара кинул Бурлак. — Может, тебе возглавить социологическую группу при тресте?
«Помолчи. Отшутись. Попяться…» — мельтешило в голове Глазунова.
— Провалю план — подам в отставку!
— Провалить мы тебе не дадим. А насчет отставки… можно подумать.